СВЕТЛАНА АНДРОНИК

ВИТОК ЗЕМЛИ ВОКРУГ СВОЕЙ ОСИ

РОЖДАТЬСЯ НА ЗАРЕ

стучись, входи, пригрейся на груди,
ты так же ожидаем и родим,
и раз пришёл, то по колено море.
смотри – и не чужая, и не та,
не тот запал, огонь и красота,
не седина, но чаще мудрость в споре.

не кайся/кайся, не беги/беги,
стирай в чужих дорогах сапоги,
бросай почтовым голубем мне: «как ты?»
ты всё равно придёшь ко мне стареть,
курить, молчать, рождаться на заре
заката…

НЕ СНИЛОСЬ ДАЖЕ

Не снилось даже ни тебе, ни мне,
что каждый проживёт в своём окне
и плен, и тлен, и хлопоты пустые,
уверует и перейдёт пустыню,
пригубит дикий мёд и дикий страх,
и станет, словно бражник у костра.

Пока песок в часах то бел, то бежев –
ни дальних стран, ни ближних зарубежий.
И выросла прозрачная стена,
мир заслонила ангела спина.
И за спиной кому-то много проще,
шероховата пустота на ощупь.
Увы, осталось только вспоминать,
как год назад тебя держала площадь,
не отпускала, путала следы,
у камня есть предчувствие беды.
Брусчатка липла и вращала в вальсе,
мол, раз приехал, значит оставайся
подольше у подножья обелисков,
в фонтанном шуме слушать на английском
пустое любование толпы.
В последний день, как водится, наспех ты
в пылу увековечивал проспекты,
в крылах амура – вековую пыль.

Был город на заре рыжебород,
друг друга вы переходили вброд…

А ныне – память, сон, дверная щель,
ты не принадлежишь себе вообще.
И только птицы…
Птицы вне закона.
А где-то просыпается река…
И блюз орёт на разных языках
из спичечной свободы на балконах…

БЕССОНЧАТНОЕ

И эта ночь – древесная смола,
не коротка, но всё-таки мала,
как память писем старого стола
в небрежной стопке скомканных конвертов.
У ночи на прицеле каждый чат,
о чём чернила сохнут и молчат,
о чём горчат и блёкнут при свечах,
где едкий дым сознанием крутит-вертит…
Когда не просишь сердца, но плеча,
без первого немыслимо второе.
И утро вспышкой первого луча
спешит запечатлеть, как полароид,
размытый миг в растерянных глазах,
когда слепая нежность, как лоза,
ещё не крепнет, только обвивает…
И как горит страница черновая
шершавым словом, вышедшим из моды…
Молчать дороже, где ни чья свобода –
не одиночество, но страх отведать старость
недовлюблённой, в час, пока все спят,
ты строчки перекручиваешь вспять
и крутишь мышкой колесо сансары…

ВИТОК ЗЕМЛИ

виток земли вокруг своей оси
бери и правду горькую неси
не замечай в упор что снег растаял
юдоль земная стало быть простая
зачем же денно нощно усложнять
и где ещё вчера была лыжня
черным черно
окрасится в зелёный
уже на днях
травы видны проклёвы

а ты стоишь на взлетной полосе
и где-то все
куда исчезли все
поди узнай
откуда этот холод
хоть жажда жизни в меру велика
и облака по встречной
облака
разбились вдребезги
на горизонт легли
и скоро отрываться от земли
бежать спешить наращивая скорость
и память отпуская чуть дыша
где каждая минута хороша
когда летишь над городами в гору

АЭРОПОРТОВО

              …и я рад, что на свете есть расстоянья более
              немыслимые, чем между тобой и мною.
                                                          Иосиф Бродский

И разве нужно, если бы легко?…
Взлетает пыль – сухое молоко,
и проступает разница на лицах.
Мой бог, мой свет, ну как тут не краснеть?
Опять, смотри, невыношенный снег
водой демисезонной приземлится
на кромку безответной полосы,
что столько лет изъезжена шасси,
не прекращает мельтешить огнями.
Вдруг сладость свяжет горло и нагрянет
в гортани липовая нежность, одолей,
попробуй, сможешь, сей древесный клей,
тягучую вишнёвую камедь?
Нет, легче сдаться, то бишь онеметь.
Слепую воду сушит солнца пасть,
в закат вливая талую ириску.
У вас бы поучиться не упасть
эквилибристам…

И окна, окна, ты на дне стакана,
вибрация, табло, американо,
щелчок-другой и снова «крибре-крабле»,
просчастливело, было и ушло.
Эспрессо, невибрация, табло
и грабли.
Пусть жданно, ядно, больно и не ново
знать всё, что через слово и полслова,
через звонок кивок и три письма.
Стрела ушла, колышется тесьма…
И кипяток на вдохе сух, но сладок,
потом придёт к тебе кто мал и слаб,
делиться силой, чтоб не умертветь…
И в пору спрятать небо в рукаве,
но прячь – не прячь, простор в Отцовой власти.
И мелко крестишь в небе муравья,
там все равны отцы и сыновья,
и возвращаешься
из пластилина в пластик.

ОТКРОЕШЬ ДВЕРИ ПАМЯТИ

Уснёшь, бывает, днём на полчаса,
и снится, будто страхи позади.
В окне мелькают люди и леса,
и электричка медленно гудит.
Сойдёшь незваной гостьей на перрон,
и горизонт в тебя вонзится колко –
багровый задремавший террикон
привычно затеняет полпосёлка…
Откроешь двери памяти – скрипят,
трясутся окна, пролетает скорый,
бабуля созывает всех ребят
на тёплый хворост…
У переезда стелется ковыль,
дежурный выгнул спину, как начальник…
Тук-тук… ложится угольная пыль
на бежевый льняной пододеяльник.
Проходит пассажирский под обед,
и на стене шатается икона,
а ты – в окно, чтоб точно разглядеть
откуда нумерация вагонов,
и машешь незнакомцам, как родным,
бежишь, спешишь, счастливая, босая,
и выдыхает свой последний дым
багровый террикон и угасает.
Ты поскорее хочешь стать большой…
Скрипят во сне распахнутые двери.
И шепчет ба: всё будет хорошо,
поспи…
И ты ей…
я ей…
мы ей верим.

ПОСМЕТЬ

не потерять друг друга не посметь
пока нас в профиль не узнает смерть
в холодный заострённый подбородок
пока мы живы и не знаем брода
и бродим по болотам – болотам
раскачивая звук то тут то там
то вместе то порой поодиночке
но возвратясь в указанную точку
отсчёта полушепота секрета
где тыква превращается в карету
проигрываем в туфельку надень
коль не на ночь то стало быть на день
пока на небе держится вода
пока нас пожирают города
деревни мегаполисы столицы
посметь не потеряться и продлиться
прожечь себя в звонке или письме
оставить на листе небрежной формой
один из дней
без знаков и границ
и на одной из тысячи страниц
рассыпать буквы белые
на чёрном

А ГДЕ-ТО ТАМ

Рекам больше некуда срываться, бежать, спешить,
берега опустели, на пристанях ни души.
Реки устали прощаться с рыбой,
нести на спинах лодки и корабли…
А где-то там –
«Мы сделали, что смогли,
сделали, что смогли…»
А где-то там
Бог отправляет в горячие точки своих людей,
верных ангелов,
будто в пучину смертную лебедей.
Наставляет, благословляет, даёт им силы.
Каждый в водовороте почти мессия…
А где-то там:
«Господи мой, спаси, я…»
Бьётся в молитве (дыша – не дыша) душа,
как на ромашке – любит не лю… не дыша – дыша.
И домолиться бы, но не хватает карандаша…

Господь посылает Машеньку, Джованни и Васыля,
чтобы щелчок – и спасена земля,
чтобы ходили бесстрашно и спали мирно…
Вместо золота, ладана, смирны,
люди сбивают кресты и готовят гвозди… Будто бы время вспять.
Бог отправляет, не исключая, что их захотят распять…
Но в этот раз распинают безразличием и словами.
А где-то там
Джованни спасает Ваню или наоборот Иван – Джованни.
Благоразумные строят стратегии на диване.
А где-то там
ангелов вывозят из Нижнего, Тернополя и Бергамо,
их не хоронит земная мама.
Перья летят, лебедей затягивает воронка,
мамам приходит прах или похоронки…
А где-то там
Всевышнему приносят аперитив,
Он разбирает молитвы за ночь – positive или negative…
Бог наставляет новых спасителей, не веря уже себе,
все вокруг догадались, что у Господа не было плана «Б»,
Юный ангел (земной реаниматолог) говорит: «Не ври мне,
я же видел, что было в Барселоне, Нью-Йорке, Риме…
Может, пора трубить?»
Господь отрицательно машет – рано ещё, остынь…
А где-то там
Таня всю ночь учит свою латынь,
но до сих пор ужасно боится крови.
Спорит с друзьями онлайн, сдвигает брови.
Таня будет врачом от Бога… И для Него это уже неплохо.
Спорят:
– Who is to blame?
– Господь.
– Китайці…
– Або кажан…

А где-то там священник чихает в локоть
и продолжает исповедовать прихожан…

ПЕСОЧНОЕ

Я снова в ожидании росы,
где Бог разбил песочные часы,
взъерошил небо, расстелил пустыню.
Воды…
Ты ищешь воду мне в низине,
где живы русла пересохших рек,
где, если повстречался человек,
то ты, скорей всего, ополоумел.
Я жду и луч скользит по животу,
и столько песен в пересохшем рту,
и столько музыки грядёт в песчаном шуме.
Господь в тебе, приносишь мне напиться,
как детям капли в клюве носят птицы…
Спасаешь…
Солнце выхватит из тени
нас – ищущих её, в горсти ни тьмы,
нам вопреки всему остаться б теми,
кто мы…
А кто мы? Незнакомцы, беглецы?
Глаза закроем – и уже слепцы,
лицом к лицу переживём самум.
Всё временно, не врать же самому
себе, не знать, не думать сколько
отмерено скитаться по осколкам
песка былого – хрупкого стекла
часов разбитых, пить росу с ладошек…
И память, догоревшая дотла,
ни горечи предательства, ни зла,
ни прошлого в ней более, ни прошлых…

И ты звучишь, и музыка бела,
и сладость необъятна, тяжела,
и я как будто вовсе не жила…