НАТАЛЬЯ ГРИНБЕРГ
РОМАН МИХЕЕНКОВ

ПЛАСТИНКА НА КОСТЯХ
пьеса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ЛЕНА: 40+, начальник лаборатории парфюмерной корпорации. Одета для многочасового перелёта, но всё равно элегантно и женственно.
ТАПЁР: 40+, мужчина, играющий на фортепьяно в Центральном парке Нью-Йорка. В отдельных эпизодах он становится Даней – главным героем истории Лены. В этих эпизодах он именуется ДАНЯ. Если в театре нет профессионально играющего на фортепиано актёра, можно использовать фонограмму импровизаций, расположив инструмент таким образом, чтобы зрители не видели рук актёра. Темы импровизаций либо указываются в ремарках, либо выбираются в процессе постановки.

Осень. На сцене скамейка в сквере Центрального Парка Манхэттена. Виден мемориал Джона Леннона – чёрно-белый круг, внутри которого написано «IMAGINE». По линии круга, аккуратно, чтобы не закрыть буквы, выложены розы, ромашки и красные гвоздики. Рядом с мемориалом стоит пианино. Перед ним – стул для пианиста. Лена выходит на сцену, разговаривая по мобильному телефону. Она катит большой чемодан. На плече дамская сумочка. Она останавливается и опускает сумочку на скамейку.

ЛЕНА. …А я волнуюсь, что ты волнуешься… Во Франкфурте самолёт долго чинили, а потом вообще другой дали. Прилетела в Нью-Йорк только утром, но сна ни в одном глазу. …Да я вообще не пошла сегодня на работу. Справятся. …Я не шучу… муж в командировке в Атланте, а я из аэропорта приехала в Центральный Парк. Как дура, с чемоданом. Сижу на Клубничных Полянах. Их иногда на русский переводят, как земляничные. Чего только не придумают. Я сфоткаю и пришлю… Как грустно… Расставаться грустно… И я тебя… А я больше. (Нажимает кнопку на телефоне, потом делает им несколько фотографий сквера. Убирает телефон в сумку.)

Как там у Пушкина? «Мне грустно и легко»… А вот мне грустно и тошно.

Подходит к пианино. Пока она открывает крышку и одним пальцем, не совсем верно наигрывает мелодию песни Джона Леннона «Imagine», на сцену выходит Тапёр. Звонит его мобильный телефон. Он проверяет, кто звонит, и с раздражением сбрасывает звонок.

Тапёр подходит к пианино. Смотрит на Лену, качает головой.

ЛЕНА (Тапёру). Мимо нот, я знаю. Что вы хотите от химика?

ТАПЁР. Музыка – тоже химия. Она же о любви.

ЛЕНА (Отходит от пианино). Может быть, вы играете?.. А я вот только сочиняю о любви.

ТАПЁР. Вы – химик-композитор?

ЛЕНА. Композитор… ароматов. Бывает абсолютный слух, а у меня абсолютный нюх. (Приближается к тапёру. Глубоко вдыхает.) Часа два назад вы нанесли на кожу одеколон. Начальные ноты уже выветрились. Теперь уже трудно сказать, что в них было, что привлекло вас в этом одеколоне. Сейчас играет «сердце» композиции: розмарин, шалфей и герань.

ТАПЁР. Точно! Два часа назад я собирался на… (Машет рукой.) Лучше не вспоминать. А что останется после сердца?

ЛЕНА. Это станет понятно чуть позже. Я, конечно, не газовый спектрометр…

ТАПЁР. Хм?

ЛЕНА. Аппарат типа рентгена для ароматов… Так, всё-таки, вы играете?

ТАПЁР. Играл когда-то в университетском джазе.

ЛЕНА. Тогда, пожалуйста, похимичьте что-нибудь для меня. Пожалуйста…

Тапёр садится за пианино, наигрывает импровизацию на мелодию «Imagine». Лена слушает музыку.

ЛЕНА. Представьте, представьте себе… Невозможно поверить в цепочку событий, которая привела меня сегодня в Центральный парк на Манхэттене. Можно только представить. Всё началось…

ТАПЁР (Начинает играть «Yesterday»). Вчера?

ЛЕНА. Гораздо раньше.

ТАПЁР. Во времена Монтекки и Капулетти?

ЛЕНА (Усмехается). Что-то вроде того.

ТАПЁР. Я что угодно могу сыграть.

ЛЕНA. Тогда что-нибудь ностальгическое.

Снова звонит мобильный телефон тапёра. Он проверяет, кто звонит, и через паузу нажимает кнопку.

ТАПЁР. Я просил тебя больше не звонить. (Сбрасывает звонок, кладёт телефон на верхнюю крышку пианино.) Итак, ностальгическое… Одному музыка нужна, чтобы вспомнить, другому – чтобы забыть.

ЛЕНA. Догадываюсь, к какой категории относитесь вы.

ТАПЁР. Хвост лучше рубить сразу под корень, а не по частям.

ЛЕНА. Думаете? А если ошибётесь?

ТАПЁР. Кто не ошибается, тот не живёт. (Играет пассаж на пианино.) Я вас перебил. Так когда же всё началось?

ЛЕНА. Всё началось, когда я ещё жила с родителями в городе N-ске. Я возвращалась с учёбы в Политехе. Ключи от почтового ящика забыла дома и пыталась разглядеть содержимое через три вертикальных щёлки в дверце. Рядом с газетой «Советский N-ск» лежит конверт. Так… Еленe Михайловнe Гуревич. Это мне. За все свои семнадцать лет я получила, может, три письма. От кого бы это? (Наклоняет голову в разные стороны, морщит нос, щурится.) И-р-и-на Бо-г-дан-чук. Ирина Богданчук?

Просовываю карандаш в щель, и кончиком толкаю конверт к верхнему отверстию. Долго ли, умеючи. (Достаёт конверт из кармана или берёт со стола, вынимает из него тетрадный листок. Читает). Бессмыслица какая-то. Вы только послушайте, что она пишет! Кто она? Понятия не имею, какая-то девушка. Она обвиняет меня в «намеренном охмурении» её парня. Намеренном! «Мы встречались два года без туч на горизонте, но, возвратившись с картошки две недели назад, он стал сам не свой и рассказал мне о тебе. Но ты же его не слишком любишь. Отпусти его. Он мой!». Не слишком любишь! Но кого я не слишком люблю?

Ёшкин кот, кто же её ухажёр? Она так и не назвала его. В меня по уши влюбился парень, в которого по уши влюблена другая девчонка, так, что не постеснялась написать и требовать его обратно! (Слышно сердцебиение.) Послушайте, как забилось моё сердце. (Взгляд Лены падает на руку, держащую письмо, и она внимательно изучает свои ногти.) Чёрные края. Это от фосфора в лаборатории, но он же подумает, что я грязнуля. Быстрее домой делать маникюр. Нет, сначала к Ирке Тогинской за лаком. Она хвалилась, что еë мама достала импортный. Какой-то особенный цвет, к тому же перламутровый…

По дороге к Тогинской перебираю в уме парней из нашего Политехнического техникума, всех, в кого я влюблялась за три курса. Они так вдохновенно флиртовали со мной… и с десятком других девчонок. А мой секретный поклонник ведь должен быть застенчивым.

На следующее утро исподтишка наблюдаю за молодыми людьми в Политехе. Какая интрига! Пытаюсь поймать на себе пристальный взгляд своего секретного поклонника, заставить его покраснеть. Предвкушаю, как его глаза блеснут смущением, или надеждой, или желанием выдать себя. Ведь должен же он хотеть, чтобы я о нём узнала. Что толку скрываться? Но он упорный… Целое утро его выслеживаю. Устала от неизвестности и проголодалась. Иду обедать с друзьями в кафе неподалёку; днём там дешёвые комплексные обеды.

Студенты толпятся в просторном холле, норовят влезть вне очереди. Здесь нужен глаз да глаз. Пропускаем вперед пару. Что поделаешь. Нам нужен большой стол. Нас пятеро друзей: три девушки и два парня, Даня и Сергей.

На последней картошке мы впятером работали на кухне.

Тапёр начинает играть импровизацию на песню «Back in the USSR».

ЛЕНА (Тапёру). Не сейчас.

ТАПЁР (останавливается). Почему?

ЛЕНА. Эта песня ещё пригодится. Не тратьте зря. (Зрителям) Итак, на последней картошке мы впятером работали на кухне. Кого студентом не посылали на уборку урожая в колхоз, тот и не подозревает о «прелестях» кратковременного рабства.

Тапёр играет импровизацию на тему «Magical mystery tour».

ЛЕНА (Тапёру). Да, вы правы. Волшебное магическое путешествие. (Зрителям) Колхоз. Картошка. Кухня. Поди накорми сотню студентов. Они притащатся, еле живые, с поля, голодные, грязные от ползания по борозде в поисках картошки. Ногти у них чёрные, уже не от фосфора, а от копания в земле. А мы на кухне, встаём в полшестого утра, чистим вёдра картошки, таскаем гигантские кастрюли гречневой каши, вымываем горы алюминиевых мисок. Спим на тонких матрасах, брошенных прямо на пол в столовой. Работа и постоянное соседство сплотили нас. Мы так привыкли друг к другу, как будто одна семья.

(Глубоко вдыхает несколько раз, анализирует ароматы). Грибной суп. Пожарские котлеты. Картофельное пюре. Умираю как хочу есть. Мой желудок предательски урчит.

Даня говорит:

– У меня есть шоколадная конфета. Хочешь?

ДАНЯ. У меня есть шоколадная конфета. Хочешь?

ЛЕНА (Удивляется, потом принимает новые правила игры). Какая?

ДАНЯ. Твоя любимая, «Белочка».

ДАНЯ протягивает Лене конфету, завёрнутую в хрустящий фантик. Лена берёт конфету, разглядывает.

ДАНЯ. Есть ещё, если захочешь.

Тапёр возвращается к исполнению, устраняясь от разговора.

ЛЕНА. Я беру конфету и поднимаю голову, чтобы увидеть его лицо. Рисковый парень. Отрастил свои золотисто-коричневые волосы до плеч. Учителя презирают длинноволосых студентов. Мол, ума нет, так патлы не помогут. Даня, как всегда, чисто выбрит. Его кожа кажется мягкой и гладкой. Так и хочется провести пальцами по его щеке.

Он добродушно обнимает меня за плечи, и я чувствую себя полностью защищённой. Пусть кто-нибудь попытается меня обидеть или пролезть без очереди. Даня им покажет. Я заглядываю ему в глаза. Пытаюсь прочитать в них его секреты. Должны же они у него быть. У каждого есть. А он смотрит на меня и не отводит взгляд, и вовсе не краснеет. Что бы это значило? По-дружески не стесняется меня или, наоборот, посылает мне какой-то сигнал? Ёшкин кот!

Лена подходит к Тапёру, пытается втянуть в разговор.

ЛЕНА. У тебя есть девушка?

Тапёр не отвечает.

ЛЕНА. В нашей «кухонной» компании мы такие вещи не обсуждаем. Вроде ни у кого на нашем курсе нет серьёзных отношений. Больше дружим стайками и безобидно флиртуем. Вот мой секретный поклонник, он – особенный! Он встречается с девушкой аж целых два года!

ЛЕНА. Даня, у тебя есть девушка?

ДАНЯ. У меня? Девушка?

ЛЕНА. У тебя. Её зовут Ирина?

Его рука движется вверх, пальцы дотрагиваются до моей шеи и чуть подрагивают, будто передают сигнал ещё раз взглянуть в его глаза. Голубые, как у сибирского хаски. Они завораживающе мерцают. Он долго не моргает, и молочный туман наших утренних кухонных часов окутывает меня.

ДАНЯ. Хочешь ещё одну «Белочку»?

ЛЕНА. Я не могу выдавить ни слова. Слепая! Мы работали с ним бок о бок целый месяц. Разливали борщ в миски из огромного чана. Нарезали бесконечные буханки хлеба. Болтали вечерами напролёт, лёжа на соседних матрасах. Как я могла ничего не видеть? Помню, когда я обожгла руку кипятком (показывает) вот здесь, он делал мне примочки ледяной водой из колодца и заговаривал мне боль: «Ленка-пенка, колбаса, на верёвочке оса». А по субботам, когда показывали кино в сельском клубе, он всегда занимал для меня место получше. В полумраке я иногда замечала, что он смотрел на меня.

Ёшкин кот! Парни должны что-то делать, как-то заявлять о своих чувствах. Ведь правда? Поцеловать, нежно дотронуться, обнять, что ли. Но Даня никогда не переходил за рамки дружбы.

Я смотрю на него с новым интересом. Противоречие меня интригует: он одновременно исключительно внимателен и по-джентльменски сдержан. Он убирает руку от моей шеи и начинает рыться в кармане своих брюк, потом вручает каждой из наших девушек по «Белочке». Вот и поди разбери его.

Я сжалась внутри. Нет, я ошиблась. Он просто мил ко всем, не только ко мне. Я делаю вид, что ищу что-то в своей сумочке. Мой взгляд падает на его широченные брюки клёш. Они не подметают пол, как положено по моде, а еле дотрагиваются до обуви. Смотри, смотри, приказываю я себе, будто уговариваю выпить противное лекарство от внезапно накрывшего меня чувства: у этого мальчишки короткие штанишки.

ДАНЯ подходит к Лене, протягивает конфету.

ДАНЯ. Хочешь ещё конфетку?

ЛЕНА. А я слышу: «Хочешь меня?». Да… я хочу сказать, но отрицательно мотаю головой. Ну как тут не запутаться в его словах и поступках.

Тапёр играет импровизацию на фортепьяно.

Мой старший брат, Оська, готовится к зимним экзаменам в гостиной. Лежит на диване. Ночью он на нём спит. Я занимаюсь за столом в спальне, которую делю с родителями. Между их кроватями-одинарками стоит ночной столик. Изголовье моей кровати упирается в боковую стенку шкафа, скрывая ночью меня от родителей, а их от меня. Вся квартира – метров сорок. Так живут счастливцы, да ещё с бабушками и дедушками. Правда, в нашей семье всё старшее поколение погибло во время войны.

Позвонили в дверь. Оська открыл и проорал из прихожей: «Это к тебе!».

– Кто? – ору я обратно.

– Ирина!

Моя однокурсница Ирка Тогинская.

– Я в спальне, – кричу, надеясь, что она не застрянет с Оськой в коридоре. Он мастак на небылицы и всем моим подругам вешает лапшу на уши.

Оборачиваюсь сказать привет Тогинской, но обнаруживаю перед собой незнакомку. Девушка моего возраста и роста рассматривает меня близкопосаженными глазами. Её волосы висят жирными сосульками. Если бы не странно посаженные глаза, её лицо и запомнить трудно. Платье в мелкий цветочек, без претензий на моду, без макияжа. У нас в Политехе таких нет. Кто это? Ирина из письма? Она громко дышит, потом шипит:

– Я просто хотела увидеть твои бесстыжие глаза.

Это она, без сомненья. Неважно, что сейчас произойдёт, что и как она скажет, главное – она назовет имя своего парня. Боже, сделай так, чтобы это был Даня!

Ирина упирается кулаками в бока:

– Оставь нас в покое!

– Кого «нас»? И, вообще, я влюблена в другого. Что он тебе наговорил?

– Ты его только мучаешь. Мразь! Все вы такие!

– Кто «все»?

Она выкрикивает слово на буквы «жи». О нет! В моём кругу такого себе никто не позволяет. Я-то представляла, что девушка моего секретного поклонника мне ровня, а передо мной топает ногами какая-то дунька. Фи… Если он мог влюбиться в такую, то и сам птица невысокого полёта. Не хочу и знать даже, как его зовут.

Ирина всхлипывает и трёт пальцем под носом. Я быстро остываю. Как я могла даже подумать влюбиться в её парня? Как я могла потерять голову? Зачем мне воровать любовь, когда у меня самой много завидных вариантов – Славик Симоновский, например. У него такие пепельно-белые кудри, и… классные зелёные глаза, узкий орлиный нос. Он живёт на одной лестничной площадке с моей подругой Соней, и мы оба уже приглашены к ней на встречу Нового Года.

– Даня – моё всё, – опять начинает Ирина. – Оставь его в покое!

Даня! Всё-таки Даня! Ожидала и надеялась, что это окажется он, но имя всё равно резануло. Месяцами быть таким глупым и нерешительным, не обмолвиться ни словом о том, что влюбился в меня. Почему? Благородство по отношению к Ирине или трусость? А, может, она всё придумала или сделала из мухи слона. Она бросается вперёд, протягивая руки к моей голове.

– Оська! – я ору, пытаясь предупредить таскание за волосы. Она останавливается. Я выбираю холодный тон английской леди и даже перехожу на «вы», как в кино про викторианскую эпоху:

– У меня нет абсолютно никакого, ни малейшего интереса к вашему Дане. Выкиньте это из головы. Он мне не нужен. Понимаете, не нужен. Я с ним не встречалась, не встречаюсь и встречаться не собираюсь. Заверните его в кулёчек и носите в авоське. А сейчас мой брат проводит вас до двери. Удачи вам и прощайте.

Тапёр прекращает играть, встаёт.

ДАНЯ (Зрителям). Это же надо было придумать!.. Требовать меня обратно. Я что, переходящее красное знамя? Выдумала, что я с ней встречаюсь. У родственников на свадьбе два года назад за столом сидели рядом, а потом на волне общего веселья поцеловались. Один раз! Я даже не её конкретно целовал, а ту, что была под рукой. Они для меня все были хороши. Тогда же и пригласил её в кино. Сходили через неделю. Неудобно было не пойти. Говорить нам было не о чём. Проводил до подъезда и вежливо попрощался. А месяц назад встретил её на улице. Поболтали, как старые знакомые. И это всё. Один поцелуй, а она себе возомнила, что я с ней встречаюсь. Поджидает у дома, звонит каждый день. Вот что мне теперь делать? Лене даже в глаза стыдно посмотреть.

Тапёр возвращается к инструменту, начинает играть.

ЛЕНА. Ёлка у Сони стоит, как никогда, высокая и пышная. Сверкает стеклянными шарами, гирляндами и раскрашенными немецкими игрушками. Они считаются лучшими, потому что импортные. ГДР – почти запад, а запад – это «нельзя, но очень хочется». Запах хвои и салата «Оливье» вызывает у меня праздничное настроение. Новый Год, как-никак: обязательно должно случиться что-то замечательное, что-то необыкновенное. Здесь собралась наша еврейская стайка, и можно болтать о том, о чём в других местах как-то неудобно говорить. Кажется, что свои поймут лучше, с полуслова, им не надо рассказывать всю историю от Адама до сегодняшнего дня.

После полуночного выстрела шампанского, тостов и поздравлений, я выхожу в другую комнату и по пути нарочно дотрагиваюсь коленом до Славика. Свет не включаю. И так светло от ёлочных огней в доме напротив. Праздник! Стою возле окна, любуюсь.

– Аа-а, ты здесь, а я не знал.

Это вошёл Славик. Он подходит к окну и тоже начинает смотреть на свечение соседских ёлок. От него исходит резкий запах одеколона. Я поправляю себя: не резкий, а мужественный. Спрашиваю:

– Правда, красиво? – а сама думаю: интересно, как долго он будет притворяться, что ничего интереснее вида за окном не существует? – Ах…, – я театрально вздыхаю, и тогда, наконец, он кладёт мне руку на плечо, но всё равно как-то неопределённо, почти невесомо.

Он шепчет:

– Да, светящиеся ёлки… – и замирает. Тишина и неподвижность грозят затянуться. Я шевелюсь, чтобы напомнить о себе. Обнадёженный, он приближает своё лицо к моему и целует в губы, долго, дольше, чем в фильмах. Он целует меня, обдавая запахом селёдки под шубой и чёрного хлеба, потом резко и сильно прижимает к себе и, неожиданно, раздвигает мои губы языком и засовывает его дальше… Это что, тоже поцелуй? Ну, Ленка, ты даёшь! Неужели это ты обнимаешься в тёмной комнате с красавцем, его кудри ласкают твоё лицо, его язык переплетается с твоим? Наконец-то, тебя целуют по-настоящему… Шарят под юбкой. Ой!.. И под бюстгальтером. Ой-йо-йой… Целуют и целуют… Целуют и целуют… Целуют и целуют… Ну, сколько можно целоваться! (Морщится.) Ничего во мне не зажигается. Разве от селёдки под шубой что-то может зажечься? Я разыгрываю романтическую сцену, но… (Пожимает плечами.)

Боже, как мне становится скучно. Терпеть больше мочи нет. Я освобождаюсь из объятий Славика и тащу его к остальным гостям, а он:

– Ну, Ленок, куда ты? Ведь так хорошо.

– Хорошего понемногу, – отвечаю я и ухожу в гостиную.

При встрече на лекции после зимних каникул я делаю вид, что между нами ничего не произошло. Вот так: здравствуй, Славик, и прощай.

Тапёр останавливается, встаёт.

ДАНЯ (Зрителям). Вот вы спросите: почему Лена? Она… (руками очерчивает женскую фигуру в воздухе) такая и… (очерчивает глаза и лицо в воздухе) такая. Понятно? Это главное, но не главное.

Идём мы как-то компанией из Политеха. Соревнуемся, кто смешнее изобразит нашего комсорга. У него была манера переходить на дискант во фразе «всё прогрессивное человечество». И тут Лена предлагает:

– Играем в выбор из двух? Хотели бы вы родиться кошкой или собакой?

Кто замяукал, а я гавкнул. Все покатились со смеху. Лена тявкнула и мило покрутила носиком. Еле удержался, чтобы не погладить её, как пёсика, а она задала следующий вопрос:

– Вы можете переместиться на десять минут в прошлое или будущее. Куда вы отправитесь?

«В прошлом у нас политинформация», – сказал я. – «Только вперед!». Другие тоже выбрали будущее. – «Лен, так нечестно. Все отвечают, а ты нет».

А она:

– Я бы отправилась в прошлое. Будущее ведь всё равно случится, а прошлое можно исправить, если что не так.

Все замолкли. И в этом вся Лена. Думает о таких вещах. Теперь и я об этом думаю.

Тапёр возвращается к инструменту.

ЛЕНА. В начале следующего учебного года, перед отъездом на очередную картошку, наша пятёрка собирается в парке для обсуждения стратегии.

Опять хотим все вместе попасть на кухню. Хотя там рабочий день чуть ли не вдвое дольше, чем полевой, нам нравится его разнообразие.

– Наше преимущество – опыт и качество, – настаиваю я. – Наш борщ и драники помнят все.

Ребята аплодируют, но Даня воздерживается. Ложка дёгтя – его:

– Но гарантии, что выберут нас, нет.

А я не сдаюсь:

– Вот поэтому нам нужно держаться уверенно и сплочённо. У меня всё.

Потом Сергей с девчонками направляются в ГУМ за тетрадями. Может, там на прилавки выбросили и что-то более интересное – никогда не знаешь, как мы говорим, что день грядущий Гум готовит. Мы с Даней идём по Ленинскому Проспекту, мимо кинотеатра «Победа». Он живёт недалеко. Я никогда у него не была, и меня разбирает любопытство. Замедляю шаг в надежде, что он позовёт меня к себе.

Он говорит:

– Хочешь? У меня есть пластинка Джона Леннона из Битлз.

ДАНЯ. Хочешь?

ЛЕНА (Зрителям). Я оглядываюсь. Вокруг пешеходы, а он громко говорит о Битлз, как о хоре Пятницкого. Ведь люди услышат! У властей своя логика: сегодня ты носишь брюки клёш, отращиваешь патлы и слушаешь Битлз, а завтра, того и гляди, станешь диссидентом или шпионом. Перестраховщица я. (Дане) А мне такая музыка не нравится. (Зрителям) Даня добродушно улыбается. Искренне, абсолютно не врубаясь в ситуацию.

ДАНЯ. Понравится! Он же из Битлз! Джон Леннон! Во какой чувак, и музыка клёвая. Идём ко мне, послушаем.

ЛЕНА (Зрителям). Я быстро перевожу разговор от «греха» подальше. (Дане) Знаешь, как мы выглядим на расстоянии? Как вилка с чайной ложечкой.

ДАНЯ. Ну ты и придумаешь. Ложечка…

ЛЕНА (Дане). Чайная. (Зрителям) Он живёт с родителями в двухкомнатной квартире в довоенном доме. Поднимаемся на второй этаж. Внутри какой-то серо-буро-малиновый беспорядок, разрозненная мебель с просиженными сидениями и потёртой обивкой. Есть на что сесть и на чём спать – уже хорошо. Даня говорит, что родители переехали из села до войны, ещё школьниками. Работают на радиозаводе.

Я вожу взглядом по гостиной и всё что-то ищу. Чего-то не хватает… Хм… Не хватает корешков романов, научных томов и машинописных текстов, стопками лежащих повсюду у нас дома. Здесь и газеты не видно. У меня всё сжимается внутри.

Воздух затхлый. Наверное, давно не открывали окон, а, может, это запах рыжей кошки, развалившейся на крышке проигрывателя.

– А ну, брысь! – Даня сгоняет её с насиженного места, открывает проигрыватель и достаёт из шкафа рентгеновский снимок. Смотрит сквозь него на окно – я замечаю на снимке силуэт позвоночника.

ЛЕНА (Дане). Даня, что это?

ДАНЯ. Битлы на костях. Это пластинка. Всю запрещённую музыку так записывают.

ДАНЯ кладёт рентген позвоночника на проигрыватель, стоящий на крышке пианино, и очень аккуратно ставит на него иглу.

ДАНЯ. Батя ругается, что я трачу время и деньги на эту дребедень. Сукин сын – так он «ласково» называет меня – в армии из тебя сделают человека. Ждёт не дождётся, когда меня призовут.

ЛЕНА (Зрителям). Как странно: мои родители, наоборот, опасаются Оськиного призыва. Говорят о дедовщине, но Оська не боится и занимается боксом.

Тапёр играет импровизацию на тему «Imagine».

ЛЕНА. Сидя на стуле рядом с проигрывателем, я стараюсь не вслушиваться в звуки Леннона. Преданность граждан на букву «е» и так под сомнением. Лучше быть настороже. Мама любит повторять:

– Бережёного бог бережёт.

Только дома и в стайке подруги Сони я позволяю себе сбросить личину образцовой советской комсомолки. Вот и сейчас у Дани, я сижу, ни дать ни взять, пионер-герой, защитник отечества от пагубного иностранного влияния: на пластинку не гляжу, губы поджала, руки на коленях, но хочется закрыть ими уши. Всё боюсь, что западная музыка развяжет мне язык, и я ляпну что-нибудь диссидентское, услышанное дома.

Даня устраивается на коврике у моих ног и с закрытыми глазами раскачивается в такт песни. Я в немецкой группе, а он в английской. Он переводит мне несколько фраз:

ДАНЯ. Если бы не было государств и религий, мы бы все жили в мире.

ЛЕНА (Дане). При чём тут религия? Мы и так все научные атеисты. Я в синагоге ни разу не была, даже не знаю, как она выглядит. Ты в церкви тоже не бывал. (Зрителям) А про себя думаю: то, что у нас есть люди на «е» и все остальные, не должно иметь значения. Между нами должен быть мир. Он и есть, но в этом мирном омуте черти водятся.

Песня закончилась. Даня открывает глаза и смотрит на меня с такой тоской, что меня в дрожь бросает.

ДАНЯ. Как тебе может не нравиться Леннон?

ЛЕНА (Зрителям). А я слышу: «Как ты можешь не любить меня?». Мы бросаемся друг к другу, наши губы сливаются, наши руки цепляются друг в друга. Как будто мы взлетели. Сила нашего объятья удерживает нас от падения. Наши тела и языки переплетены. Клубком мы вращаемся вокруг земли или какой-то другой планеты. Так будет всегда. Мы – вечность. Мы – одно.

Вдруг Даня берёт моё лицо в ладони и шепчет скороговоркой:

ДАНЯ. Я понимаю, понимаю, что недостоин тебя. Кто я по сравнению с тобой? Ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь большего. Ты такая…

ЛЕНА (Зрителям). Он делает шаг назад, втягивает голову в плечи и смотрит на меня, как на статую на пьедестале.

ДАНЯ. Я ноль по сравнению с тобой. Ты поступишь в институт, станешь доктором наук, совершишь открытия. Ты умная. Ты блестящая. Когда ты станешь…

ЛЕНА. Даня! Что ты несёшь!

ДАНЯ. Я не такой умный. Перед началом эксперимента ты уже знаешь результат. У тебя ответы вспыхивают, как лампочки, а я просто брожу в темноте. Куда мне до тебя!

ЛЕНА. Неправда!

ДАНЯ. Правда, правда! Ты видишь яблоко и сразу знаешь, что оно червивое. Ты смотришь на меня и спрашиваешь: «Ну, как такого можно любить! Он барахло!».

ЛЕНА. Зачем ты на себя наговариваешь? Ты добрый! Ты заботливый! Ты умный! (Зрителям) Мои правильные слова повисают в воздухе, но не пробивают броню его самоунижения. Высоченный, он выглядит маленьким и жалким. Губы дрожат; он сдерживается, чтобы не заплакать.

Я молчу в растерянности. Кошка запрыгивает на стол рядом с проигрывателем и тоже застывает, выпучившись на Даню. Меня окатывает волна… какой-то неуютности. Я снова вижу себя в незнакомой, затхлой комнате. Думаю: вот представлю я Даню маме с папой, а они зададут свой вечный коварный вопрос: где были его родители во время войны. А ответ ведь непредсказуем. Мои бежали из гетто и воевали в партизанском отряде. Их родителей расстреляли и закопали в Яме прямо в центре N-ска. На этой почве у моих был бзик, доходивший до истерик. Нет, надо бежать из этого дома, немедленно бежать! (Дане) На самом деле я поступила некрасиво. Я ведь влюблена в другого.

Даня вдыхает и забывает выдохнуть. Брови нависают тучами над потухшими глазами. Затишье перед бурей длится несколько секунд, потом он вздрагивает, срывает рентгеновский снимок с проигрывателя, пытается порвать, но у него ничего не получается. Тогда он сминает его в шелестящий комок и приговаривает:

ДАНЯ. Видишь! А я был прав. Ты нашла себе лучшего, потому, что я барахло!

ЛЕНА (Зрителям). Сердце у меня сжимается от жалости к нему. Что это я ему сказала? Кто меня за язык дёрнул? Чёрт, что ли, вылез из омута? Мы оба временно сошли с ума и наговорили друг другу глупостей! От потрясения, возбуждения, желания, табу. – Даня, Даня! – кричу я, пытаясь остановить его, но он отворачивается и делает вид, что меня нет. На мгновение я даже думаю, может, это и к лучшему. Отрезать, отвыкнуть, забыть, но от этой мысли меня охватывает смертельный ужас, как будто я только что отвергла не только Данину любовь, но и всё своё будущее.

Была бы я опытней, подождала бы минуту и потом нежностью растопила бы его и свою глупость. Милые бранятся, только тешатся. Но молодость, но гордость! Как же – он на меня даже не смотрит, а я его начну уговаривать. Я хватаю свою сумочку и выбегаю вон.

Тапёр играет импровизацию на фортепьяно.

На картошке Даня не присоединился к кухонной команде, просто не сделал шаг вперёд, когда руководитель группы вызвал волонтёров. В этот день я всё пыталась с ним поговорить, но он не только избегал быть со мной наедине, но даже и смотреть в мою сторону не хотел.

Второй день картошки, а он всё злится. Это понятно. Значит, я ему не безразлична. Завтра или послезавтра он не устоит и посмотрит мне в глаза. Вот тогда я и признаюсь ему в глупом вранье про несуществующего другого парня, и всё это мы будет потом вспоминать со смехом, как недоразумение.

На ужин Даня появляется в компании с длинноногой Светой Кричевской. Она поступила в техникум с рабочим стажем и старше всех нас на три года. Они занимают место в дальнем углу столовой. Даня не сводит с неё взгляда и, время от времени, берёт её руку в свою. Но как это так! Он же мой!

Тапёр останавливается, поворачивается к зрителям.

ДАНЯ (Зрителям). Клин клином… Решил – сделал. Получилось даже лучше, чем ожидал. Ни тебе вздохов годами напролёт, ни подбирания каждого слова, ни постоянного ожидания, что вот она обернётся и посмотрит на меня. Сколько времени потратил на эту романтическую чушь! Любит другого – на здоровье! Я тоже буду любить другую. Глаза, наконец, открылись. Желающих – каждая вторая, а то и все. Свистнул. Пришла Светка. Дала. Взял. А с этой… полжизни истратишь, пока до постели дойдёт. Нет уж! Клин клином. Решил – сделал. Дала – взял. Главное – не смотреть Лене в глаза и разговаривать, как с посторонней. Она тебе больше никто. Она тебе даже хуже, чем никто. Клин клином.

ЛЕНА. Я стою на раздаче второго блюда. Кусочки баранины в гречке. Даня встал в очередь, но часто оборачивается и кивает Кричевской. Говорит мне безразлично:

– Нам две порции.

– Как ты? – я кладу половник каши с верхом на его тарелку и выдавливаю улыбку.

Он бросает на меня презрительный взгляд сверху вниз, как бы пытаясь разглядеть букашку, на которую чуть не наступил:

– Это не твоё дело.

Ёшкин кот. Как же так! Он мне отомстил, и я поняла свою вину, а теперь мы должны были помириться. Не мог же он на самом деле влюбиться в Светку за один день.

Я отдаю поварёшку Тогинской и выскакиваю на улицу в тонкой рабочей рубашке. Холод пронизывает меня до костей. Я стою и смотрю в одну точку, а в голове у меня крутится кино про новых влюблённых, Даню и Светку. В груди болит так, как будто по ней ударили молотком. Где бы взять лекарство или зелье, чтобы забыться и забыть.

На следующий день я просыпаюсь с температурой и насморком. Кости ломит ужасно. В общем, типичный грипп. Деревенская фельдшерица заботливо ставит мне банки. Ну и пусть. Естественно, что единственным результатом лечения является узор из жареных кружков на спине. Меня отпускают домой до выздоровления. Всю неделю в N-ске я мечтаю об объяснении с Даней и, в то же время, боюсь, что он не станет выслушивать мои доводы и извинения. И правда, когда я возвращаюсь в деревню, он до конца картошки избегает тет-а-тетов со мной. Что ж – заслужила. Поделом!

Тапёр играет импровизацию на фортепьяно.

После окончания техникума, я поступила на химический факультет Ленинградского университета. Благодаря красному диплому и связям моей тёти, работавшей там секретаршей ректора. Не без этого. На вечеринке на первом курсе я встретила Илюшу Фридмана, тоже из N-ска. Он схватил меня железной хваткой и смешил без остановки. Вот это парень что надо, без комплексов. Через шесть месяцев он сделал мне предложение, и я его приняла.

За неделю до свадьбы я всё ещё живу в общежитии. Выхожу я из своей комнаты, в халате и тапочках, со сковородой картошки в руке, и направляюсь на общую кухню в конце длинного и тускло освещённого коридора. Сзади скрипит дверь. Оборачиваюсь посмотреть, кто вышел из комнаты Васильевой. Она поменяла уже трёх ухажёров за семестр, и мы, первокурсники, считали её девушкой уж очень свободных нравов.

Навстречу мне шагнул обритый наголо мускулистый гигант, одетый в белую майку, солдатские галифе и сапоги. Даня? Он так заматерел и смотрел на меня свысока так беспардонно, что я засомневалась. Может, просто похожий на него солдат в увольнительной? Вышел в коридор, а тут я. Вот он и смотрит. Почему бы и нет? Ведь так же может быть! (Топает.) А я говорю, может! … Нет. Не может… Но как он попал в общежитие? Вахтёрши посторонних не пускали без сопровождающих студентов, а он здесь никого не знал, кроме меня. Как он вышел на Васильеву, как узнал, на каком я живу этаже и когда выйду из комнаты? А может, это случайность, и я здесь ни при чём?

ЛЕНА (Дане). Даня? (Зрителям) Он засовывает большие пальцы за бляху своего армейского ремня и прищуривается. Опять я чувствую себя букашкой.

ДАНЯ. Кто?

ЛЕНА. Хватит шутить. Как ты здесь очутился? Я слышала, что ты служишь под Москвой. (Зрителям) Он подходит вплотную. От него несёт перегаром и потом.

ДАНЯ. Какое это имеет значение? Как я понимаю – тебя можно поздравить?

ЛЕНА. А как насчёт тебя и Кричевской? Она тебя ждёт?

ДАНЯ. Светка? Да откуда я знаю? Светка, Лерка, Танька – да какая разница.

ЛЕНА (Зрителям). Он щёлкает каблуками и отдаёт мне честь:

ДАНЯ. Пока, ложечка… чайная.

ЛЕНА. Его пальцы упираются в висок. Лицо застывает в маске безразличия. Подожди, подожди, ещё десять, двадцать секунд. Ты потеряешь самообладание и бросишься мне на шею. Проходит секунд тридцать. А мы всё стоим и смотрим друг на друга. Выжидаем. Он медленно разворачивается и вразвалочку идёт в комнату Васильевой. Вразвалочку! Ёшкин кот! Что-то со звоном падает на пол. Смотрю, а это моя сковородка. Картошка разлетается по полу.

Даня садится за пианино и бьётся головой о клавиши, извлекая громкие диссонансы. Поворачивается к зрителям.

ДАНЯ (Зрителям). Как… Господи, как… Господи, как больно. Да выкинь ты её из головы. Была Лена и сплыла. Любила другого, а теперь любит другого другого. (Резко встаёт, руки по швам.) Рядовой Якуш, слушай мою команду: Лену из головы выкинуть и приготовиться трахать, как её… (расслабляется) чёрт, фамилию помню, Васильева… Какая-то родственница Васильеву из моей роты. Я всё искал зацепку в этой общаге, так он вспомнил, что она… Тома, что ли… в ЛГУ занимается. (Выпрямляется, руки по швам). Трахать Васильеву Тамару, а всё остальное выбросить из головы. Выполнять приказ! (Приставляет пальцы к виску). Слушаюсь, товарищ командир. (Опускает руку.) Вольно. (Расслабляется.) Начинаю выполнять приказ. Лену из головы выкинуть. Раз. Приготовиться трахать Васильеву. Два. Лену из головы выкинуть. Раз… А она здесь рядом, в соседней комнате. Там она читает, спит, зубы чистит, жареную картошку ест. Надевает и снимает бюстгальтер, причёсывает волосы, продевает серёжки в уши… Лена… Лена… Ложечка чайная… (Воет.) К чёрту, к чёрту и раз и два. Пойти к ней, встать на колени, прижаться головой к её коленям и… Это последний шанс. Хватит придуриваться. Хватит трахаться абы с кем. Иди к Лене. Ну… (Идёт к воображаемой двери. Внезапно замирает.) Кто я и кто она! На смех поднимет. Она замуж выходит, а ты, как идиот… (Садится за пианино и роняет голову на клавиши.)

Пауза. Тапёр поднимает голову, начинает играть.

ЛЕНА. У каждого свой путь в эмиграцию, свои причины. Вот вхожу я в наш манхэттенский Центральный Парк и слышу вокруг себя привычное гудение акцентов и иностранных языков. Вначале было странно, что чуть ли не каждый второй ньюйоркец – эмигрант. Интересно, что было последней каплей их терпения, выплеснувшей их с родины? У меня была не одна капля, а целое ведро этих капель.

По окончании университета мы с Ильёй вернулись в N-ск. У нас родились сын и дочь. Как назвали сына? Вы ещё спрашиваете? Даня. А сладкой нашей пампушке дали имя на «и», Ира, в честь её погибшей прабабушки Иды и моей лучшей подруги Иры Тогинской. Мы успешно работали по специальности, но безуспешно пытались продвинуться по службе, вернее, топтались на месте. Тормоз для таких, как мы, нажали до упора, и будущее на нашем горизонте рисовалось большой дыркой от бублика. Вспоминая страшные времена войны и Дела Врачей, мама приговаривала: «Не гневите бога! Не сажают, не стреляют, не увольняют – и за это спасибо». И мама была права. Когда в конце 70-х по Белоруссии прошла волна еврейской эмиграции, мне ещё не было так страшно, чтобы бросить всё и бежать, куда примут.

Созрела я после Чернобыля, когда по N-ску пролетел ветер радиации. На работе у меня был дозиметр, и в первое время после взрыва я проверяла им все продукты. Потом забросила это бессмысленное занятие. Люди начали умирать чаще, чем обычно. За год в нашем подъезде на каждом этаже кто-то умер: от рака, от инфаркта, от инсульта и чёрт знает от чего ещё. На нашем этаже умерли двое: мои родители.

Выезжали мы в эмиграцию через Брест. В зале ожидания Оська с женой, мой муж и другие отъезжающие обсуждают устройство мира и профессии, востребованные на западе. Иришка уснула на сиденье рядом с мужем, а я с сыном вышла на улицу подышать свежим воздухом. Раньше я думала: какие мы неудачливые – живём в N-ске дольше, чем европейцы в Америке, а всё чужие, но теперь, наблюдая за вереницей местных пассажиров, навьюченных, как верблюды, сумками и чемоданами, мне становится за них ужасно обидно. Их никуда не выпускают. Даже туристами в Польшу, вот она, рядом, но поехать могут единицы исключительно благонадёжных граждан.

Я глубоко вдыхаю – запомнить и в эмиграции вспоминать «дым отечества». Воздух наполнен запахом смеси креозота, угля и мазута с железнодорожных путей и ароматом пончиков с повидлом. Они продаются в киоске неподалёку. И пробовать не нужно – я знаю, что тесто будет чёрствое, а повидла – кот наплакал.

Прямо на меня несётся высокий мужчина. Я отступаю на шаг, чтобы не столкнуться. Он протягивает руки, поддержать меня. Его длинные пальцы больно сжимают мои предплечья и не отпускают. О боже, это – Даня! Откуда? Как? Он коротко подстрижен и одет в помятый костюм и несвежую рубашку. Его голубые глаза налиты кровью, как у сильно подгулявшего командировочного, вырвавшегося из-под надзора жены. С его лица сошла юношеская пухлость, и оно стало отточенным и потому ещё более завораживающим. Ему бы протрезветь, побриться, одеться в чистое, был бы мужчина на радость и загляденье.

Он осматривает моего сына, треплет его волосы, и, всё ещё не сказав мне ни единого слова, предлагает ему «Белочку».

Сын смотрит на меня:

– Мама, можно взять у дяди конфету?

Я киваю:

– Этот дядя очень хороший. У него можно.

После нашей встречи в общежитии я часто думала о Дане, но со временем память и боль начали угасать. Иногда наши однокурсники напоминали мне о его существовании, рассказывали, что он быстро женился на какой-то новой девушке после демобилизации, чуть ли не в три дня, и уехал жить к ней в Ярославль. Новость меня кольнула, но мы ведь никогда толком и не встречались. Поцеловались раз, и пути наши разошлись. Я вышла замуж, и он имел право жениться.

ДАНЯ (Кривится). Я – хороший дядя? Никак нет… Ты даже не представляешь, какая твоя мама умница! Она сразу догадалась, что я – барахло. Поняла, что я за фрукт. Меня изнутри червяк точит. Я червивое яблоко! (Оскаливается и гогочет, как клоун.)

ЛЕНА. Даня, прекрати этот спектакль! Что с тобой?

ДАНЯ (Распахивает руки). Всё!

ЛЕНА (Зрителям). Нет, это не может опять быть совпадением. Его появление на этом вокзале требовало умопомрачительного планирования. Такое впечатление, что каждый раз он выжидает до самого конца, как будто жаждет поражения. (Дане.) Даня, ты заболел? Где у тебя болит?

ДАНЯ (Показывает на сердце). Только здесь.

ЛЕНА (Зрителям). Кто знает, разыгрывает ли он мелодраму по пьянке или говорит правду. Пытаюсь перевести разговор в бытовое русло, чтобы не пугать сына. (Дане.) Где ты живёшь? Где работаешь? Женат? Дети?

ДАНЯ (Разводит руками и смотрит на Лену с испепеляющим укором). Тебе всё рассказать прямо сейчас? Где ты была все эти годы? А сейчас уже слишком поздно. Я пропал. Это конец!

ЛЕНА. Он взмахивает рукой и разрубает воздух между нами, потом, не оглядываясь несётся прочь. Даня! – я кричу ему вслед. Нет, я не оставляю позади запах мазута и чёрствые пончики. Я не оставляю позади СССР или город N-ск. Я оставляю позади Даню. Может, моя родина и есть он?

Слышен монотонный стук колёс поезда.

ЛЕНА (Громко выдыхает). Теперь можно спокойно дышать! Мы пересекли границу! Мы на свободе! Пружина страха разжалась. Страха, что в последнюю минуту могли снять с поезда – о таких случаях мы слышали – или найти что-то нелегальное в чемодане с книгами по химии. У Оськиного тестя при досмотре отобрали военные медали, но, слава богу, не арестовали. Я расслабилась… минут на пять, а потом в голову полезли новые страхи. Началось другое времяисчисление: первый день эмиграции, подобие смерти, когда неизвестно, попадёшь в ад или в рай, но точно никогда уже не вернёшься. В то время власти никого не пускали обратно, даже в гости.

Чем мне было тяжелее в первые годы эмиграции, тем больше я мечтала о Дане. Стою на работе в третий сверхурочный час, глаза слипаются, боюсь, что ошибусь с пропорцией ингредиентов, а в ушах стоит шелест обёртки от «Белочки», и представляется Даня, протягивающий конфету. Взбалтываю смесь в пробирке, а чувствую, как его ладонь гладит мою щеку, пальцы дотрагиваются до мочки уха, скользят по моим волосам, касаются шеи. Засыпая, я мечтала, чтобы он мне приснился. В снах он появлялся Даней картофельного периода: с улыбкой, излучающей доброту.

Чем больше я о нём думала, тем больше я хотела о нём думать, пока он не заполнил все мои дни и ночи такой острой тоской, от которой я не могла, да и не хотела избавиться. У меня не было его адреса, и, даже если бы я и смогла его разыскать через друзей, что бы я ему написала? Привет. Извини, что я тебя обидела. Нас обидела. Ну и что дальше?

Я восхищалась упорством и успехами мужа. Когда мы приземлились в Нью-Йорке, он с трудом мог сказать связное предложение по-английски, а уже через два года его назначили главным технологом фабрики пенопластовых изделий. Ради своей семьи я бы в горящую хату вошла и остановила табун диких мустангов. Я любила каждую ресничку и ямочку своих детей. И, в то же время, бесцельные и беспрерывные фантазии о Дане бродили привидениями в моей голове.

Между работой и домашними делами времени на новости у меня особенно не было, и мой муж часто служил живой радиостанцией.

Раскрывает газету на русском языке.

Вот он держит в руках эмигрантскую газету «Новое русское слово»:

– Лен, никогда не поверишь! Смотри, они рекламируют билеты в Москву, Минск и Киев. Оказывается, уже можно приезжать с визитами. Ха, размечтались! Я раньше эту землю грызть начну, чем добровольно ступлю ногой на ту.

– В той земле мои родители похоронены. Не хочешь, я съезжу сама.

Я выхватываю у него газету и читаю объявление. Это мой пропуск в прошлое, обратно на картошку с Даней.

Звук посадки самолёта и шума в аэропорту. Тапёр исполняет импровизацию на тему песни «Back in the USSR».

ЛЕНА (Тапёру). Теперь вовремя. (Зрителям) После пересадок, сначала во Франкфурте, потом в Москве, я, наконец, прилетела в N-ск. Дорогой из аэропорта я вглядывалась в знакомые места. Дома казались меньше, расстояния короче, люди на улицах грустнее, и одеты хуже, чем я помнила. Ну, и пусть: мал золотник, да дорог. В провинции есть свои прелести. Здесь живут мои друзья.

Тогинская переехала в новую девятиэтажку в центре N-ска. Мы провели уже час, разбирая мои подарки. Её спальня обложена женскими свитерами и блузами, детскими комбинезонами и мужскими шарфами. Тогинская то и дело всплёскивает руками и примеряет обновки. Говорит:

– Боже, какая прелесть! А это в самом деле Диор? И это?

Второй чемодан я не открываю. В нём лежит куртка и флакон одеколона для Дани. Я потратила несколько недель мотаясь в перерывах по магазинам в поиске мягкого кожаного бомбера на шёлковой подкладке. После работы я оставалась в лаборатории сочинять его персональный одеколон. Возбуждающий бергамот в сочетании с пряно-сосновым элини – дуновение юности в увертюре. В середине – плотские ноты атласского кедра. Сначала они зашкаливали и я их обласкала нежным ароматом кашемирового дерева. В финале часами будет шептать сексуальный мускат. И ещё восемьдесят ингредиентов. На этикетке лаконично написала «Ты». Такой подарок и без слов скажет Дане, как много он значит для меня.

– Сергей придёт? – я начинаю издалека. В письме я просила Тогинскую организовать встречу однокурсников.

– Да, с женой, – она отвечает и перечисляет весь список, но в нём нет самого главного.

– А Даня?

– Знаешь, чем он сейчас занимается? Не поверишь. Он – мясник!

Я представляю его в белом фартуке, вымазанном кровью, в уродливой шляпе, надвинутой на лоб. В руках он сжимает топорик и жахает им ритмично по туше барашка. Жах, жах… Тогинская читает шок в моих глазах и спешит добавить:

– У мясников всегда водится мясо. Как говорится: «Что охраняю, то и имею». В магазинах шаром покати, так что мясник сейчас очень даже престижная профессия.

-Так он придёт?

– Сказал, что возможно, если раньше освободится.

Чтобы не вызвать подозрение, я оставляю расспросы и провожу остаток дня в ожидании.

Встреча с однокурсниками оказывается немного грустной. Они-то пересекаются друг с другом чаще и привыкли к изменениям, а я вижу всё сразу, в один присест. Я скрываю удивление за широкой улыбкой, но на душе скребут кошки: наши мальчики начали лысеть и обрастать животиками. У девчонок морщинки у глаз.

С каждым звонком в дверь может войти Даня. Я жду и делаю вид, что участвую в разговоре. Мы начали в семь. В восемь ещё есть шанс. Даже в девять и в девять тридцать. Только когда все расходятся, я теряю надежду.

Ни на следующий день, ни в следующие пять он не позвонил. Ну, что делать – нет, так нет. И, вообще, что толку было бы в нашей встрече. У каждого своя жизнь, работа, семья, да ещё на разных континентах. Так, ради любопытства… Может, и хорошо, что он не появился. Но, с другой стороны, уговаривать себя можно сколько угодно, но тоску… тоску уговорами не утолишь.

В аэропорту я периодически обвожу взглядом провожающих, рассматривая всех мужчин Даниного роста. В конце я вручаю Тогинской пластиковый мешок с кожаной курткой-бомбером:

– Это сюрприз твоему мужу, – говорю и направляюсь в таможенный досмотр. Только вхожу в зону, недоступную для провожающих, меня бросает в жар. Неужели я зря приехала? Конечно, нет: повидала Тогинскую, сходила на кладбище к родителям, договорилась об уборке их могил, но всё равно внутри – пустота.

Я чувствую на себе взгляд и оборачиваюсь. В самом дальнем углу зала среди провожающих стоит Даня. Я даже рассмотреть его лицо толком не могу. Он скрестил руки на груди и смотрит на меня. Просто смотрит, не делая попытки подбежать ближе или что-то крикнуть. Я тоже скрещиваю руки на груди, удерживая себя об безрассудства. Так и стоим мы долго, долго.

Вот и повидались мы с ним.

Тапёр играет импровизацию на фортепьяно.

ЛЕНА. Есть поговорка: изменчива, как луна, но моя Луна не менялась. У моей Луны был лик Дани. Я спала под луной Дани. Её сероватое мерцание пробивалось днём через сияние солнца, а на земле шла обыкновенная эмигрантская жизнь: меня назначили начальником лаборатории парфюмерной корпорации, муж стал партнёром владельцев пенопластовой фабрики, мы приобрели дом в Бруклине, дети занимались музыкой, шахматами, и математикой. Всё, как у людей.

Пока моя жизнь становилась цветущим лунным садом, жизнь в N-ске после распада Советского Союза стремительно увядала. Так писали газеты и Тогинская. Я не спрашивала её про Даню, и она не упоминала его. Потом, как-то в конце 90-х, она рассказала мне по телефону, что столкнулась с ним. Пьяный и дружелюбный, он долго стоял с ней на улице, вспоминая об этом и о том. Он развёлся и снова женился, у него было трое детей.

– Пьянь, но хорош! – сказала она. – Неужели ты никогда не была влюблена в него? Никогда, никогда? Не представляю, как можно было не повестись на зов его голубых глаз. Не поверишь, но он смотрел на меня, как грустный голодный пёс. Всё ждал, что вот-вот я брошу ему мозговую косточку. Чудак…

После этого разговора мне снились яркие цветные сны. Мне снился мягкий тёплый ветер. Мы с Даней, сплетённые в клубок. Ветер подхватил нас и унёс высоко в небо, плавно, как воздушный шар, мы летим над землей. Под нами прямоугольники и круги полей разных оттенков зелёного сменялись кобальтом и бирюзой океанов. Я не чувствовала своего тела, но чувствовала наше общее тело. Как нам хорошо парить… А утром я выпадала из сладостного объятия и возвращалась к своим будням, замечательным, но будням. Кто ж может сравниться с Луной…

Лена танцует, постепенно вовлекает в танец тапёра. Звучит фонограмма.

ЛЕНА. Прошло лет десять. Наверное, десять… Потому что это было уже после 11-сентября. Раньше мы отсчитывали время «до и после эмиграции», а теперь «до и после 11-го сентября». Сижу я в своём кабинете на перерыве и гуглю всякую всячину. Билеты на бродвейское шоу, телефон оценщика недвижимости. Мы собираемся продать дом и купить что-нибудь получше. Пальцы сами собой отстукивают на клавиатуре Daniil Yakush, Данино имя на английском. Нажимаю «ввод» и боюсь дохнуть. Ноль результатов. Пробую варьировать написание латиницей и кириллицей. А вдруг найду ниточку? У Тогинской же появился имейл. Может и виртуальный Даня тоже существует где-то на просторах интернета. Восемнадцатилетний вратарь из футбольной команды N-ского университета не может быть Даней, но я всё равно трачу полчаса на чтение о его достижениях, а вдруг это Данин сын. Наконец, мне везёт: я правильно формулирую запрос и попадаю на телефонный справочник N-ска. Из девяти Якушей у одного полное совпадение с моим. Я чувствую, что выиграла джек-пот в игральном автомате. На каждой высыпавшейся блестящей монете выбито «Якуш, Даниил Николаевич».

Набирает номер на телефоне. Ответы собеседника звучат в фонограмме.

ГОЛОС. Алё.

ЛЕНА. Я разыскиваю Даню Якуша. Он окончил Политехнический техникум.

ГОЛОС. Батя мой. Так он здесь больше не живёт.

ЛЕНА. Я его однокурсница. А где его можно найти?

ГОЛОС. С его новой женой. А ты чего хочешь?

Лена вздрагивает и морщится.

ЛЕНА (Зрителям). Этот вульгарный тип может и матом послать.

Она щиплет себя за локоть.

Была не была: я бросаю свой козырь: (в микрофон мобильного телефона) Я из Америки звоню. Мне необходимо немедленно найти вашего отца. Я прилетаю в N-ск по делам. (Зрителям) Я бессовестно вру, а что остаётся делать?

ГОЛОС. Из Америки? Реально? Да ты что! Конечно! У меня есть его телефон для экстренных случаев. Сейчас дам.

ЛЕНА (Набирает номер на телефоне и одновременно рассказывает). Естественно, я немедленно набираю новый номер, даже и не надеясь, что он сразу ответит. Придётся, наверное, звонить и звонить, и поэтому его неожиданное «да» застаёт меня врасплох.

Слышны монотонные механические удары и шипящий индустриальный шум.

 Да, – доносится с другого конца света. – Подожди, я выйду в тихое место.

Пока он идёт, я решаю, что ему сказать. Всё-таки с нашего последнего безмолвного свидания в аэропорту прошло десять лет. Например: «Привет, это Лена, твоя давняя подружка. Помнишь меня?». Нет, это банально. Лучше: «Привет, Даня, сколько лет, сколько зим! Ещё не забыл свою кухонную партнёршу?» (Кривит лицо). Глупо, глупо. Или: «Даня, почему ты не подошёл ко мне в аэропорту? Тысячу лет назад, я сдуру сболтнула глупость, а ты сразу в кусты. Почему не боролся за меня?.. Ты счастлив?».

А если он задаст мне такой же вопрос? Счастлива ли я? Да. И нет. И то, и другое правда. Я не знаю! Слова застревают в горле. Ёшкин кот, я прямо сейчас должна что-то сказать настоящему Дане, а не лицу на луне моего воображения. Меня бросает в жар, я встаю из-за стола и расстегиваю воротник блузы. Боже, какая дура! Зачем звоню? Прошлое не вернёшь. Я слышу его тяжёлое дыхание в трубке. Он ведь не знает, что это я. Ещё не поздно положить трубку, но моя рука отказывает повиноваться. Связки тоже не работают, и я не могу произнести ни слова.

ДАНЯ. Это ты! Я знал, что ты позвонишь.

ЛЕНА (Зрителям). Ну, теперь я уже окончательно немею. Он ожидал чьего-то звонка, а тут я.

ДАНЯ. Ложечка… чайная, я знаю, что это ты! Скажи что-нибудь! Не молчи…

ЛЕНА. Откуда?

ДАНЯ. Откуда я знаю? Я просто всё время жду и жду, что ты позвонишь.

ЛЕНА. Ты ждёшь и ждёшь? Ждёшь, пока мы умрём? (Зрителям) Пока он долго не отвечает, я борюсь с желанием выложить ему всё, как на духу, о своих снах и мечтах.

ДАНЯ. Ты скоро приедешь? Приезжай, Ложечка, приезжай! Приедешь? Помнишь, как мы спали на соседних матрасах на кухонном полу? Это было самое счастливое время в моей жизни. Я мог быть с тобой день и ночь, молчать или болтать и не чувствовать себя виноватым.

ЛЕНА. Виноватым? Обожди, обожди… Виноватым в чём? Даня, не молчи. В чём ты чувствовал себя виноватым? В том, что сразу переметнулся к Кричевской?

ДАНЯ. При чём тут Кричевская?

ЛЕНА. Так в чём?

ДАНЯ. Не будем об этом. Это была такая глупость. Всю жизнь себя корю, что дал запудрить себе мозги.

ЛЕНА. Я тебе запудрила мозги?

ДАНЯ. Да не ты. Забудь об этом. Так… Вылетело. Лучше приезжай побыстрей.

ЛЕНА (Зрителям). Я никогда не говорила ему, что мои родители не одобрили бы его. Может, со временем и смирились бы, а, может, и никогда. Лебедь с лебедем, щука со щукой, любила говорить мама. Все хорошие, относиться с симпатией нужно ко всем, но когда молодые чересчур разные, всё равно разбегутся, как только спадёт пелена. Может, Даня скрывал от меня похожий секрет? Может, его мама пела ему такую же песню, а его угодило влюбиться в меня, особу на букву… Вот он и запутался. И я с ним…

ДАНЯ. А я всё женюсь и женюсь. Легко нахожу – легко теряю. Всё ищу такую, как ты. А таких больше нет. Я хочу быть только с тобой. Помнишь, как мы целовались? Я бы всё отдал, только поцеловать тебя ещё раз. Тогда и умереть не страшно. Ложечка, так ты приедешь? Билеты купила? Встретимся у Тогинской. Я работаю день и ночь, да ещё новая семья. Короче… Когда ты приедешь, Ложечка? Когда?

ЛЕНА (Зрителям). Я чувствую, что начинаю плавиться. Скоро потеку ручьями. Они соберутся в озеро под столом и затопят сначала весь мой офис, а потом и целый этаж.

Тапёр начинает исполнять песню «Back in the USSR».

ЛЕНА. Кхе… опять «Back in the USSR». Вы повторяетесь. И СССР давно уже, слава богу, нет.

ТАПЁР. Сорри, не знал.

ЛЕНА. Не переживайте, они там тоже не все об этом знают.

ТАПЁР. Что сыграть?

ЛЕНА. Не знаю. Что-нибудь…

ТАПЁР: Сад осьминога?

ЛЕНА. А такой бывает?

ТАПЁР. Вы прямо как с луны свалились.

ЛЕНА (Грустно). Угадали. С луны.

Тапёр играет импровизацию на фортепьяно.

ЛЕНА (Кашляет один раз). Простите. Это аллергия. Появилась уже в первый день моего визита в N-ск. Может, это реакция на новые обои в квартире Тогинской? Начало октября здесь больше похоже на Нью-Йоркскую зиму. В эмиграции я и забыла, как здесь холодно и серо большую часть года. В шесть вечера начинается юбилей нашего Политеха. По слухам, должны все наши прийти.

Я звоню Дане на мобильник и оставляю сообщения. Раз десять уже звонила. Я от него ничего не хочу. Какой там поцелуй… Так, встретиться за кофе перед общим сбором. В глаза посмотреть. Помолчать… Он, наверное, сейчас на работе, рубит мясные туши и в шуме не слышит моих звонков. Проверит сообщения и перезвонит.

Даня приводит в порядок предметы, лежащие на фортепиано, закрывает крышку, забирается на стул пианиста и как будто распахивает окно. Слышен звук ветра и движения машин. Даня ёжится и смотрит вниз.

ДАНЯ (Горько усмехается. Зрителям). Пока долечу с восьмого этажа, не успею замёрзнуть. А там… не холодно. (Шарит по карманам. Находит ручку и продолжает шарить по карманам.) Надо написать письмо. Что-нибудь типа «прошу никого не винить».

Берёт чистый лист бумаги с верхней крышки пианино, садится на стул.

ДАНЯ (Пишет и говорит). В моей смерти прошу никого не винить. Я просто устал… устал. (Зрителям.) Вся жизнь в двух предложениях. (Рвёт бумагу, сминает обрывки в комок, бросает. Берёт новый лист. Пишет и говорит) Лена, ложечка чайная… Прости меня, дурака. Просто так получилось. Я ждал тебя, думал о тебе каждую секунду, представлял встречу. После твоего звонка я снова начал жить. Даже пить перестал. Ну, почти…Что только надежда не делает с человеком! А сегодня проснулся и как кипятком обдало: кто ты и кто она? Штаны, рубашка, куртка и дырки вместо зубов – вот всё моё состояние. И что ты со мной делать будешь? У тебя жизнь сложилась, а тут беззубый полубомж из юности любви твоей хочет. Это же бред! Тогда… тогда надо было не в позу вставать, а бороться за тебя! А теперь… После драки кулаками не машут.

(Зрителям.) Муть какая-то получается. Полуправда… А где она правда? Вот мы целуемся. Вот я ей что-то говорю. Вот она говорит, что любит другого, и… и… Я в ужасе от её слов. Да, я в ужасе, но… чувствую облегчение. Будто, камень с души. Не надо будет бате объяснять и доказывать, что она не жидовка, а фея с волшебной палочкой. Могу представить, что бы он мне сказал…

В оккупацию семья его лучшего друга Пашки прятала в погребе друзей-евреев. Бате ещё очень нравилась их дочь. Берта Хейфец. Он мне по пьяни рассказывал. Во время облавы с ищейками евреев быстро нашли и сразу расстреляли, а потом за укрывательство расстреляли и всю Пашкину семью вместе с Пашкой, вот и помешался батя на этой почве. Как огня боялся породниться с евреями.

Получается, что мне из-за бати теперь умирать? Или из-за фашистов расстрелявших его первую любовь?

(Пишет и говорит) Не поминай меня лихом, Лена. Прости меня, дурака, и прощай! (Зрителям) «Прощай» и восклицательный знак. Тьфу. Мура какая… Если я умру, я же не смогу больше мечтать о ней. (Рвёт бумагу, сминает обрывки, бросает. Вздыхает, ерошит волосы, встаёт. Извлекает из-за пианино бутылку водки и стакан. Наливает целый стакан и выпивает залпом.) Ленка-пенка, колбаса…

Сидя за пианино, кладёт голову на клавиатуру.

ЛЕНА. Когда в актовом зале Политеха начинают собираться наши однокурсники, их вид меня отрезвляет. В наличии полный джентльменский набор начала второй половины жизни. Я вроде бы ещё ничего, по сравнению с ними, держусь. Наверное, хорошая кожа и зубы мне достались по наследству от родителей. Даня пусть только придёт. Лысый, без нескольких зубов, или весь седой, обрюзгший. Мне всё равно – лишь бы это был он.

Даня берёт телефон, набирает номер и молчит. Звонит телефон Лены.

ЛЕНА. Алло! Даня! Алло! Почему ты молчишь? У меня определился твой номер! Даня! Алло! (Зрителям) Наверное, что-то со связью. (Набирает номер.) Странно, не берёт трубку. Только что сам звонил. Или он случайно набрал меня?

Наша группа толпится в проходе между рядами. Охаем и ахаем от новостей. Через пять минут уже начнётся торжественное собрание, а Дани всё нет, но никто не интересуется его отсутствием.

Даня берёт телефон, набирает номер и молчит. Звонит телефон Лены.

ЛЕНА. Даня! Алло! Тебя совсем не слышно! Мы все собрались, ждём только тебя! Если плохо со связью, напиши смс, когда ты придёшь! Алло! Даня!

Даня сбрасывает звонок. Кладёт телефон на пианино.

ЛЕНА. Я вся в ожидании и предчувствии неладного. Лажа, как любит говорить Тогинская. Сплошная лажа. У Тогинской мобильник звонит боем курантов. Она прикладывает телефон к одному уху, закрывает второе, чтобы лучше слышать, и отходит к окну для разговора, но скоро возвращается и говорит:

– Это был Даня. Он не придёт. Пошёл к дантисту с флюсом.

Сергей цокает и чешет бороду:

– Типичный Данила. Наверное, у него день запоя, хотя у него теперь все дни одинаковые. На этом поприще он – передовик! Ни единому его слову верить нельзя. Флюс? Какой флюс?! Он настолько проспиртован, что любой флюс завянет от амбре. Несколько лет назад его как-то уволили. Бывает. Я пожалел его, естественно. Всё-таки однокурсник. Взял к себе в компанию упаковщиком. Так от него один убыток: из рук всё валится, пьян до и во время смены. Это вам не Советский Союз, а частный бизнес. Уволил на фиг. Хочешь пить – пей в своё личное время. Мне теперь по барабану, что с ним. Сам себе могилу роет.

Тут все, кроме Тогинской, бросаются добавлять жару в огонь, рассказывать, где и как видели его в стельку пьяным. Все жёны его побросали или он их бросил. Все дети его сторонятся. Его песенка спета, но Тогинская улучает момент, когда крик достигает апогея и шепчет мне:

– Да не слушай ты их. Болтают, что попало, а Даня чуть не плакал. Ему вырвали три передних зуба, и неизвестно, когда поставят мост. Сказал: «Ну как мне в компании показываться? Чучело чучелом».

Борясь со слезами, я выбегаю из зала. Это катастрофа! Конец всему! Ах, Даня, Даня, золотой ты мой мальчик, голубоглазый красавец, что с тобой сделала жизнь… Где тебя искать? И зачем? Ты опять подожмёшь губы и процедишь что-нибудь типа «Вот видишь, а ты не верила, что я барахло». Вот как это получилось, а? Как? Ведь на картошке он не пил, но потом, после того, как я… как будто он заставил себя поверить в то, что он никчёмный червяк, и потом планомерно превращал себя в беспозвоночного. Но зачем? Другому возлюбленная даст от ворот поворот, так он чуб закрутит, плюнет и страстно влюбится в другую. Баба с возу – кобыле легче. Но Даня пытался, и не смог. Может, он не как другие? Может, одна моя фраза разбила всю его веру в себя. Ах, Даня, Даня! Мой бедный мальчик, мой бедный хрустальный мальчик.

Тапёр играет импровизацию. Звонит его мобильный телефон. Он отвечает через небольшую паузу.

ТАПЁР. Алло… (слушает собеседника) Ты прости меня… (слушает собеседника) Это я был идиотом. (Слушает собеседника) Да, я скоро приеду.

Лена прислушивается к разговору тапёра, улыбается. Приближается к нему и глубоко вдыхает.

ЛЕНА. Мускус… Бессмертник… Уже слышны базовые ноты вашего одеколона. Начальные и средние выветрились. Остались самые долгоиграющие и устойчивые.

ТАПЁР. Остались самые главные.

Tапёр кладёт мобильный телефон на крышку пианино и играет импровизацию на песню «Strawberry Fields».

ЛЕНА. Когда, наконец, самолёт вылетел из Франкфурта, я выпила снотворное и проспала до приземления в Нью-Йорке сегодня утром. В аэропорту зашла в туалет умыться и губы подкрасить. Достала из косметички особо ценную покупку, сделанную в N-ске. Только не смейтесь – земляничное мыло. В Америке земляника – практически неведомая ягода. Её на грядке не вырастишь. Раскрыла упаковку и вдохнула любимый с детства аромат. М-м-м…

И опять пошло-поехало. Земляника растёт в лесу возле N-ска. В N-ске живёт Даня. Даня фанат Битлз. В Битлз играл Леннон. Леннону посвящены «Клубничные поля». Strawberry Fields – так называется мемориал Джона Леннона в Центральном Парке, недалеко от места, где его убили. Я в этот угол парка никогда не заходила – и так мне вдруг захотелось попасть сюда. Здесь будет хорошо думать о Дане. Но у меня чемодан, сумка. Нужно поехать домой, переодеться, потом в лабораторию. Работы накопилось, наверное – сидеть мне до ночи. Сообщения президента компании я ещё во Франкфурте проверила, а пробные духи по интернету не проверишь. Мы всегда заготавливаем несколько вариантов на выбор парфюмерных брендов, а лаборантки иногда такое могут начудить… Неопытные ещё. Здесь нужен глаз да глаз, вернее, нос да нос.

С другой стороны, ну и что, что чемодан! Он на колёсиках, сумку в зубы. Позвонила секретарше, что сегодня ещё в отпуске. Автобус до Манхэттена, потом поймала такси и подъехала к боковому входу в парк на Вест 59-й стрит. На карте эти «Клубничные поля» обозначены рядом.

И вот я здесь. «Клубничные поля» оказались вовсе не полями, а сквериком, и никакой клубники здесь не растёт. Витаю в мыслях, судорожно ищу выход из лабиринта, в центре которого также мечется Даня. Ромео и Джульетта с мобильными телефонами. Болтаемся во времени и пространстве, вечные мученики своей несгоревшей страсти. Наша любовь всё крутится и крутится. Заевшая пластинка на рентгеновском снимке. Запрещённая. Кем?..

Кто-то скажет, какие же вы наивные! Теперь вообще к любви относятся просто, как к одноразовой посуде. Поел и выбросил, а если выбросить не удаётся, то хороший психолог за несколько визитов научит, как это сделать, перестроит душу на прагматический лад, мол, освобождайтесь от всего, что мешает вам жить. Пустота успокаивает сердце. Подготавливает его для прекрасного нового, а хлам к чёрту. Вон у нас в здании практикуют несколько таких лекарей. В лифте я иногда слышу их разговоры. (Морщится.)

Нет! А я всё-таки предпочитаю свои мечтания… Как у Пушкина:

Печаль моя полна тобою,

Тобой…
           …тобой…
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.

Ведь выхода нет. Меня этот факт успокаивает.

А может, мы с ним не исключение? Может, полпланеты носит такую скребущую печаль в душе? И если и есть у этой печали какое-то назначение, то, может, это неутолимое желание сочувствовать другим и сожалеть о нанесённой боли. Сочувствовать Славику, которого я отставила без объяснения. Сочувствовать Ире Богданчук, девочке с близко посаженными глазами, брошенной Даней. Сочувствовать моим N-ским землякам, выкарабкивающимся из-под обломков Союза. (Показывает на слово «Imagine» в круге.) Видите? Это и есть мемориальная мозаика. Вокруг на скамейках сидят люди, сфокусированные на чём-то, играющем у них внутри. Старенький хиппи, пожилая пара голубков, белый парень в обнимку с хорошенькой чёрной девушкой. Их взгляды устремлены в центр круга, где чёрным по белому выложено единственное слово «Imagine» – представь. Представьте. Представьте себе.

«Imagine» – это обращение к будущему, эпитафия на мемориале прошлых ошибок.

Тапёр исполняет импровизацию на тему песни «Imagine».

«Imagine»… Я вспоминаю, как Даня переводил мне эту песню: «Если бы не было ни стран, ни религий, мы могли бы жить в мире. Это так просто».

(Вздыхает.) Ах, если бы! Если бы это было так просто.

Если бы это было так легко. Я закрываю глаза и представляю: круг мемориала открывается, и я спускаюсь по туннелю, ведущему вниз. Он приводит меня не только в другое полушарие, где живёт Даня, но и в другое время, к поцелую.

Я – рыжая кошка, которую Даня сгоняет с места.

Я – пластинка Леннона, крутящаяся на проигрывателе.

Я – Даня.

Мы вместе.

Мы – одно.

Тапёр исполняет импровизацию на тему песни «Imagine».

КОНЕЦ

Халландейл Бич, США-Москва, Россия
Май 2021