ИРИНА ЧУДНОВА

ОТ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЛИРИКИ К МЕТАМЕТАФОРЕ
о поэзии Ростислава Русакова

заполняя лакуну
между деревенской лирикой и метаметафорой
автор
неизбежно порождает
как минимум новые
две

                                                           И.Ч.

Однажды, в начальный период пандемии и самоизоляции, когда почти каждая zoom-конференция с чтением стихов и разговорами о поэзии начиналась с опроса участвующих, как они это время переживают – пишется ли им или нет, Ростислав ответил, что пишет ночами и пишет стихи на стыках между разными направлениями в поэзии. Но архитектоника поэтических плит устроена так, что, пытаясь поставить что-то на мнимый стык, неизбежно расширяешь это пространство и образуешь новые мнимые стыки. Однако именно этим и прирастает эксперимент в поэзии.

Со стихами Ростислава я познакомилась в начале 19-го года. Это была лирика о деревне, о детстве, чистые по звуку и образу стихи со значительными нарративным каркасом и лирической интонацией. Потом я узнала и другие его стихи, стихи, выходящие за пространство, очерченное кругом настольной лампы, кругом домашнего очага, где даже воспоминания о детстве поданы уже не с позиции прямого описания и взгляда в упор, но с позиции последующего опыта – личного и культурного взросления и возмужания.

ВЕЧЕР

Туманный вечер, дышать легко –
Бреду домой вдоль чудных лачуг,
Обнявши банку с парным молоком –
Мне семь – я знаю, чего хочу.

Остыло небо, остыл прогон,
Дрожит крапива, кивнёт лопух.
Белеет банка с парным молоком
Седой просёлок душист и глух…

Да, мне не ясен соседей крик,
Пацанский грай из-за гаража:
В моих руках тёплый бог притих –
Я буду крепче его держать.

Притихает тёплый парной бог, руки ещё не забыли его мерного колыхания в литровой банке, но уже настало время расширения бытийного круга – деревня, где прошло детство Ростислава, сменяется городом. Как в стихотворении «я стоял на спичечном балконе»:

Я стоял на спичечном балконе
смотрел на летние полосы шоссе
две туда две обратно
туда шли машины
обратно троллейбус
белый с синим
у него были тонкие длинные
как их там называют
и сам он был тонкий и длинный
с буро-бордовой крышей
с буро-бордовой крышей
и тут я вспомнил свой дом
его буро-бордовую крышу
вспомнил жуков-древоточцев
у них были тонкие длинные
усы
а ещё почему-то
вспомнил бабку-соседку
все её звали Синявина
и я всегда думал
что прозвище так себе
особенно если и правда
у тебя под глазами такие отёки
теперь понимаю
фамилия
добрая в общем-то бабка
вот помню
сидел с ней на лавочке
под кислым пока терновником
под горькой пока рябиной
смотрел на эти отёки
и слушал про Жади
и кушал сахарные квадратики
почему-то коричневые
почему-то пахнут горелым
как спичечный коробок
белый с синим
как его необычные боковины
буро-бордовые боковины
вот поставлю его на одну боковину
и поиграю в троллейбус.

Здесь уже взгляд на деревенское детство идёт из городского быта, посмотрите, как просто и поэтично выворачивается спичечный коробок то в балкон, то в троллейбус, то в самого себя, которой представляется троллейбусом, будучи поставленным на ребро, буро-бордовою поверхностью вверх. Мальчик играет со спичечным коробком – в этом есть и предчувствие «игры со спичками», игры, которая опасна по общим представлениям, но в которую каждый повзрослевший ребёнок вынужден сыграть. Город вырастает из природы, как троллейбус складывается из усов жука и спичечного коробка, город начинает пахнуть горелым – это запах жжёного сахара, но это образ более глубокий, чем только лишь воспоминание – это запах городского смога и терактов в троллейбусах, принесённых уже новым веком.

Старуха Синявина – даже сама фамилия не случайна, соположна синему цвету коробка, она и есть уходящая натура, лик деревни. Здесь есть и природа, и ощущение времени – горькая пока рябина и кислый пока терновник – и указание на лето, но и указание на незрелость детского опыта.

ПУТЬ ПРОТЕЯ и ПРОТЕЙ ПОКИДАЕТ ГОРОД – два стихотворения, объединённых одним общим образом – Протея, изменчивого античного бога, чью помощь в предсказании будущего получает только тот, кто сумеет его удержать, как мальчик удерживает тёплого молочного бога в стеклянной банке. Протей – это и поэзия как отражение мира, и сам мир, бесконечно изменчивый, сложный, имеющий тысячу лиц, личин и образов, перетекающих в образа. Это переход в мир культуры, знака, символа – переход ещё более сложный, чем переезд из деревни в город, переход в пространство, в котором нет ни карт, ни торных путей, где всё становится всем, в зависимости от того, как крепко ты сам укоренён в этот мир, как смело и долго ты можешь смотреть в глаза его чудовищ.

Поэт, а Ростислав Русаков несомненно поэт, мир образов которого ещё совсем недавно опирался на детские и деревенские, родные, традиционные, предсказуемо трогающие душу каждого архетипы, вышел из колыбели быта и двинулся на свет, на голос бытия, на чистый звук, на высокий голос неведомого, невыразимого, того, что постепенно прорастает из тумана неясности, что вытаскивается оптикой слова на наших глазах, становясь мостиком между поэтикой прошлого и ритмами, образами будущего. В прямом смысле будущего – именно такое, многоликое, непостоянное будущее нам предстоит. Мы страшимся его, желая избежать перемен, но повинно ли в том честное зеркало Протея – перечёркнуто – Поэта, который нам эту изменчивость показывает? Нужно ли оставаться в кружке уютного света, там, где комфортно ребёнку, под защитой материнских рук или уже пора надеть отцовский свитер и попробовать быть мужчиной? Вопрос, несомненно, риторический. Взросление неотменимо. Негоже и нам, читателям, бояться мира сложного и изменчивого, ведь он такой и есть на самом деле. Отвергая изменчивость новых стихов, мы лишь прячемся от реальности, зажмуривая глаза. Она вокруг нас, надо принять её, эту жизнь, понять и прожить осознанно.

Стихи Ростислава Русакова невозможно цитировать частично, настолько плотен их текст, настолько они цельны и работают «одним куском», утрачивая от цитирования цельность и живую ткань метко сказанного поэтического слова. Приведу полностью ещё одно стихотворение:

АНДРЕЮ ТАВРОВУ

Говорят, он цыган.
Голова его – профиль быка:
ухом вбирает он шелест и запах травы,
глядит вперёд и назад
роговым взглядом,
зубы его золотые гудят как шмели
в набухших бутонах дёсен,
скалистые губы бескровно бликуют –
так ошлифованы ветром.
У, прислушайся…
Вольная песня гудит
в густой пустоте переносицы,
будто блестящий отвес
и ведёт его,
и ведёт.
Вот он щурится
на худую струну горизонта.
Вот сжимает пружину момента
в длинную гулкую паузу.
Вот бьёт по ней кремень зрачка –
и на вдохе растёт, балансируя,
ослеплённый дрожащий тугой
огнедышащий мир.

Разумеется, в стихотворении описывается не Андрей Тавров, а оптика Андрея Таврова, преломлённая взглядом самого Ростислава Русакова, Русаков рассказывает нам, как смотрит Тавров. Но не прикидывается Тавровым, а лишь отражает его поэтику в зеркале своего голоса и дыхания, демонстрируя нам поразительную зоркость и внимание к поэтике детали.

Так расширяется пространство слова, образа, отзвука, отражения. Так расширяется пространство поэзии, если его видит человек, не боящийся того, что уже всё обо всём написано другими, и шагу некуда ступить, чтобы не споткнуться о сделанное до тебя, но находит стыки стилистик и направлений, перекидывая мосты между ними, осваивая эти лакуны, чем неизбежно порождает новые стыки для освоения – собой будущим или другими, теми, кто пожелает прирастить уже существующие материки сказанного живым веществом своего слова. Таков путь молодого поэта Ростислава Русакова.