ГАЛИНА ИЦКОВИЧ

БЕЗОПАСНАЯ ЗОНА С
Из записок волонтёра психологической службы

В последние выходные августа 2011 в Нью-Йорке ждали «Айрин». Милая сия девушка, тропический ураган категории I, должна была прибыть в Нью-Йорк к вечеру субботы, и казалось, что к её прибытию всё готово: предупреждения изданы, роли расписаны, добровольцы подысканы, раскладушки приготовлены…

«Айрин» зародилась недалеко от Малых Антильских островов в двадцатых числах августа и, призадумавшись не более чем на день, направилась к нашему берегу. Недоброй памяти сестра её «Катрина» в своё время изувечила чудесный, весёлый, бессонный Нью-Орлеан, и шрамы, оставленные ею, не зажили до сих пор. Уроки «Катрины» не прошли даром: Нью-Йорк не желал превращаться в плавучее кладбище, а потому ещё в пятницу город был приведён в состояние готовности к самому худшему. Метро было закрыто с середины дня – неслыханное событие! Часам к четырём вышел приказ мэра об эвакуации жителей прибрежной зоны. Убежища были подготовлены для принятия эвакуированных. Национальная Гвардия, Красный Крест и прочие спасатели-профессионалы прибывали из других штатов и регионов.

Адреналин бурлил. Состояние «чем хуже, тем лучше» обострялось непрерывными звонками неуправляемым детям и родителям. Небольшое послеобеденное землетрясение обстановочку, мягко говоря, не разрядило. Дорабатывали день в стратегической близости к выходу, в крайнем случае, с собранными «на выход» вещами. В ожидании первого удара урагана народ рвался домой. Надо было бежать в аптеки за клейкой лентой, чтобы дома заклеивать окна и двери, согласно рекомендациям, раздававшимся из радио и телевизоров и вспыхивавшим на всех официальных интернет-страничках, а также запастись питьевой водой, фонариками и свечками со спичками, что, если вдуматься, казалось бессмысленным – ну зачем нам вода, если мы и так ждём воду, большую воду? И не размокнут ли спички?

Уход с работы, тем не менее, пришлось отложить: было ясно, что первый этаж нашего здания в «оранжевой зоне» B (низина, недалеко от залива) будет затоплен, и надо было заклеить двери и окна. Крест-накрест окна, у пола – двери, компьютеры и всё прочее поднять повыше, а быстроразмокающих предметов в нашем бумажном царстве ох как много… но всё-таки вырвались, в конце концов, предварительно размножив номера телефонов всех сотрудников, чтобы оповещать по цепочке в случае, если кто окажется отрезанным от Квинса, где находился наш офис, на длительный срок.

Уф-ф… Теперь – в Бруклин. Улицы пустели на глазах. А ещё неожиданно оголились полки супермаркетов, аптек и хозяйственных магазинов. Впервые за двадцать лет жизни в Нью-Йорке я увидела пустоту там, где ещё утром стояла бесконечными, бессмысленными штабелями питьевая вода. У двери в огромный хозяйственный магазин стоял человек со связкой лопат и ледорубом – почему ледорубом?! Как и следовало ожидать, ни фонариков, ни свечек, ни клейкой ленты тоже уже не было. Отправились домой клеить окна чем придётся, по периметру и крест-накрест. Чем приклеить крышу, никто что-то не советовал, а ведь как пригодился бы здесь совет!

Итак, муж заклеивал «крестиком» окна, а я готовилась к дежурству в убежище. Ещё со времён падения Близнецов, с 2001-го года, я числилась в списке First Responders – тех, кто в случае катастрофы или стихийного бедствия прибывают на место первыми: пожарники и полиция, добровольцы, и, вот как в моём случае, группа психологической поддержки для оказания первой психологической помощи жертвам. Уже утром в пятницу раздались первые звонки, призывающие меня исполнить гражданский долг, и я согласилась отработать одну смену в убежище. Пройдя уроки 9/11, я знала, что не сидеть мне нога на ногу, а красивое удостоверение и футболочку с лого «Медицинский резерв» лучше прикрыть чем-нибудь подемократичнее, но всё же собралась как положено – волонтёрскую сбрую приготовила, отправилась спать пораньше.

Ранним утром поехала через пустой, странно чистый, растерянный город, походивший на первородку в ожидании схваток. Точнее, повёз ругательски ругавший меня за патриотизм, гордый мною муж. Долго бродила вокруг школы в незнакомом районе и искала вход, поскольку та дверь, в которую упирались ярко-зловещие, новенькие стрелки «В убежище», была забита намертво. Наконец Сим-Сим отворился где-то сбоку, и я вошла в здание.

Убежище было абсолютно пустое, ни живой души. Оно было оборудовано просто здорово, особенно если учесть, что те, кто всю ночь обустраивал это чудо эвакуационного искусства, ещё вчера утром не имели ни малейшего понятия о том, как это делается. В школьной канцелярии нашёлся импровизированный штаб. Несколько человек, сгрудившиеся вокруг одного планшета, обрадовались моему робкому «здрасьте». Там понятия не имели о том, что им положен человек из команды психологической поддержки, да ещё и говорящий по-русски!

– Вот здорово, – сказал мне озабоченный испанец, начальник нашей маленькой команды по спасению рода человеческого. – Твой первый клиент ждёт тебя часов с шести утра. Он на втором этаже. Русский, мы думаем. Ты его легко узнаешь: во-первых, там больше никого нет, а во-вторыx, он абсолютно голый. Кажется, у него психоз, кричит очень. Кроме того, он не понимает английский.

Не люблю я начинать утро с психоза, но что ж поделаешь. Хоть проехалась не напрасно, чувствую себя нужной и важной.

В огромном классе, среди пятидесяти, не меньше, зелёных раскладушек, в инвалидном кресле сидел безногий, абсолютно голый человек. Я приблизилась – медленно, давая ему время привыкнуть ко мне, не исключая возможность атаки. Вам никогда не запускали в голову костыль? Тогда вы не поймёте, как может атаковать даже безногий.

– Девочка, – сказал человек по-русски. – Девочка, ну, где же рубаха? Где же медсестра? Я же уже три раза раздевался, а она все не идёт. Меня что, уже выписывают? Но доктор же не приходил, процедуры не делали.

Бред? Действительно, психоз?

В последующие две минуты выяснилось, что в его жизни ещё вчера начались странные события. Сначала пропал куда-то его помощник (как выяснилось позже, он решил, что эвакуация собственной семьи ему важнее, и просто не вышел на работу), единственный человек, приходивший к одинокому инвалиду; а в полночь к старику, не понимающему ни слова по-английски, вломились полицейские, жестами велели ему собираться и привезли… но куда? Он думал, что в больницу, что было бы нормальным и привычным для него, потомственного тяжёлого диабетика и ветерана системы здравоохранения, вот только палата была какaя-то странная и врачей не было видно. Об «Айрин» он ничего не знал, приказа эвакуироваться не слышал, да и зачем ему? Потопа на своём восемнадцатом этаже он не боялся, из дому не выходил много лет, а еда и питьевая вода были припасены в таком количестве, что и месячная осада не страшна…

Удалось уговорить его одеться, и только тогда к нему опасливо приблизилась медсестра, тоже из добровольной команды, чтобы узнать, какова ситуация с инсулином. Забегая вперед, скажу, что отправить его в госпиталь (не психиатрический, медицинский) всё-таки удалось с помощью небольших хитростей, умолчания и вранья, часа через два, и только тогда медсестра по секрету рассказала мне, как ей было страшно, что сейчас придётся диабетика выводить из комы, а она всё забыла.

Эта милая грузная женщина с лицом гуттаперчевого клоуна оказалась медсестрой школьной. Школьная же медсестра выполняет совсем другие функции: изобличает симулянтов, заполняет документацию, развешивает плакаты, а если кто и вправду заболел, звонит родителям, чтоб забирали чадо домой. И тут я узнала этот голос… Сверили даты и названия; да, действительно, именно тогда она работала в той школе, где учился мой сын, и регулярно вызванивала меня, когда у него ко второму уроку начинал болеть живот… Если на первое сообщение от неё не было немедленной реакции, она методично обзванивала всех членов семьи, чьи номера были указаны на голубой карточке, заполнявшейся детьми в начале учебного года. Именно она была моим ежеутренним кошмаром…

– Я там, милочка, тридцать лет проработала.

– А лечить, собственно медицинскую помощь оказывать приходилось?

– Ну конечно! Каждый день. Вот, сумку видите? Там у меня всегда лежит банан. Большинство детских болезней, как я поняла, – это просто результат раннего подъёма и того, что детям некогда завтракать. А до ланча долго ждать. У меня стоит кушеточка, я позволяю заболевшему поспать до ближайшей перемены и даю по полбанана. Обычно помогает.

В результате мы условились, что те из прибывающих эвакуированных, которые покажутся персоналу больными, будут проходить сначала через меня, а там уж мы вместе с впечатлительной медсестрой решим, как с ними справляться. Пока суд да дело, мы оборудовали комнату для больных, а потом, подумав, и комнатушку для больных психически. Пардон за эвфемизм, «комнату отдыха».

Убежище заполнилось в одну минуту, когда школьные автобусы стали подвозить растерянных стариков, эвакуированных из субсидированных домов прибрежной зоны. Это были те, у которых не оказалось ни детей, ни друзей-знакомых-родственников, никого, кто смог бы их приютить на пару дней. Отказники, в общем. Они сразу разделились на русскую и испанскую секцию, и только несколько чёрных семей говорили на том бубнящем английском, который характерен для островов Вест-Индии.

Только две семьи пришли в убежище сами, пешком. Они жили рядом, в зоне C, и теоретически были вне опасности. Точнее, опасность была одинаковой и в убежищe, и в их домe, но у них были причины. Чёрная женщина, сопровождаемая двумя мрачными подростками, немедленно, хотя не было и одиннадцати утра, улеглась на раскладушку и горько заплакала. Через подростков, персональных её переводчиков, удалось выяснить, что она уже попадала в зону урагана на своих родных островах и сейчас переживала этот ужас ещё раз. Женщина эта была единственным напоминанием о том, как серьёзно может обернуться дело, если «Айрин» приложит к нам свою крепкую ладонь. В другой семье дочь, молодая ещё латиноамериканка, только что выписалась из больницы после удаления опухоли мозга, и мать просто опасалась быть отрезанной от людей в случае эпилептического припадка.

«Медицинская комната» наполнялась угрожающе быстро. После небольшой перепалки нам выделили ещё одно помещение. Мы все продолжали триаж¹. Беженцы на глазах превращались в пациентов: незнакомая еда, забытые лекарства и вещи, а главное, раскладушки, которые они не просто занимали, а тут же использовали по назначению – это среди бела дня! – действовали магически.

II

Да, а что же с униформой? Разрешилось всё просто: и футболочку, и удостоверение на красивом шнурочке я стратегически прикрыла выданным мне оранжевым, как у всех добровольцев, жилетом, и теперь никто не протестовал против оказания им скорой психологической помощи. Наоборот, возникла группка, вьющаяся за мной хвостом по периметру школьных коридоров, наперегонки задающая вопросы и требующая внимания. К обеденному времени оказалось, что меня назначили ответственной за весь второй этаж. Ирония заключалась в том, что «медицинские» палаты и большая доля русскоязычных эвакуированных находились на первом, так что так и бегала по всему зданию.

Прогноз утверждал, что «глаз» урагана поравняется с Нью-Йорком к полуночи, и, хотя «Айрин» ослабевала в пути, превращаясь из циклона в тропический шторм, приказ об эвакуации оставался в силе. После обеда пошёл дождь, задул такой ветер, что школьные, во всю стену, окна хрустели, но добровольцы в убежище были слишком заняты: размещение, кормёжка, соблюдение порядка уже казались гораздо важней реальности урагана. Хотя в коридоре постоянно работал телевизор, я ни разу не приостановилась взглянуть на экран. А на самом-то деле пора было остановиться: самая большая проблема для «спасателя» – это работа без перерыва и иллюзия, что без тебя тут всё рухнет, а потому добровольцы быстро «перегорают» и выходят из строя на долгое время, а иногда и страдают от долговременных последствий: депрессии, вялости, потери интереса к тому, что раньше радовало и занимало. Словом, пора было пройтись. Хотя бы десять минут без этих людей, без их ежесекундных требований. Горячих напитков в убежище не было, не предусмотрели, так что я отправилась за чаем.

Из каких только мест я не отправлялась за чаем! Привычка к чаепитию, по три чашки чая в день, где бы я ни находилась, поистине приводила меня в странные и неожиданные ситуации. Выйдя на улицу, я огляделась и заметила на другой стороне затрушенную бодегу, один из тех семейных магазинчиков, которыми полнится периферия большого города. Переход на углу был затоплен, так что переход через улицу превратился в целую прогулку под дождём и ветром, борющимися за право обладания моим зонтиком. Дверь не желала открываться. Ветер захлопывал её, как только она приоткрывалась. Всё-таки войдя вовнутрь, я обнаружила там унылые сэндвичи и холодильник со всеми теми шипучими и липкими напитками, которые я сроду не пью.

– Чай горячий можно?

– Нет. Такое не продаем.

Повернулась к двери.

– Постойте. Вы что, в убежище работаете?

– Не работаю, – гордо так. – Доброволец, на 12 часов.

– До ночи, что ли? Подождите. У меня где-то был пакетик «Липтона».

Откуда-то извлеклась одноразовая чашечка для горячих напитков, выглядевшая не только измятой, но и надкушенной в нескольких местах. Побежали куда-то за кипятком. Чай произошёл.

– Слушайте, я попозже приду к вам в убежище, примете? Боюсь, домой уже не доберусь, а в магазине спать не на чем.

– Конечно, примем, – сказала я тоном радушной хозяйки, думая, как же доберусь домой я сама, когда моя двенадцатичасовка всё-таки закончится. – За чай спасибо.

Выпила свой выстраданный чай – и назад в школу, то есть в убежище. За это время там разыгрались уже две новые ситуации: прибыл не старый ещё эвакуированный с болезнью Альцгеймера и начал бушевать, поскольку его вырвали из привычной обстановки, а объяснить ему что-либо было невозможно, и ещё обнаружилась пожилая женщина с недержанием мочи. «Ситуация» во втором случае заключалась в том, что памперсы взрослого размера не были предусмотрены. После хаотичных пробегов туда и обратно, поисков, просьб к остальным обитателям – сначала поделиться памперсом, если у кого есть, а потом – потерпеть запах до прихода уборщика, – нашли гигиенические подстилки для животных. Да, ведь ещё была комната, великолепно оборудованная для животных, но ни один эвакуированный не привёз ни кошки, ни собаки, ни попугая, так что вся эта роскошь стояла без дела. Поэтому, чтобы избежать очередных объяснений с напуганным нашим начальством, я и ещё одна женщина из добровольцев просто отнесли всю коробку той, которой она действительно пригодилась.

А больной Альцгеймером уже шумел всерьёз…

«Айрин» слабела, на ходу теряя титулы. К темноте она была окончательно разжалована, превратившись в тропический шторм. Тем не менее, пришли люди из команды мэра, поинтересовались, как у нас всё проходит, есть ли пожелания. Пожелания были: аппарат для замера сахара в крови, злополучные памперсы, горячее питьё. Записали в книжечку, обошли первый этаж, ручку пожали и ушли. Потом подтянулись ребята из Национальной Гвардии, расставили посты у входа и вдоль коридора. Приятно чувствовать себя настолько защищенной, важным объектом…

Часам к девяти наступило затишье. Многие обитатели убежища уже заснули под шум ливня, другие лежали молча, с открытыми глазами и, казалось, ждали чего-то. В 9:30 вечера мне на смену никто не пришёл. То ли добраться не смог человек, то ли просто подвёл, кто знает. Человеческий фактор, видите ли. Во мне он тоже взыграл. Минут за пятнадцать до окончания смены, неуверенно так:

– Ну, я пошла? Все спят, вон ещё дамочка из добровольцев, что по-русски говорит, оказывается, придёт завтра. Счастливенько?

– А ночью как же? – вдруг возопила до этого не замечающая меня огромная, как гора, девушка, координирующая добровольцев и ни разу ещё не вышедшая из «штаба» даже в коридор.

– ??? – поднимаю брови, но никого мои брови не интересуют. Непрофессионалы-добровольцы совсем не в восторге от мысли, что они теперь отвечают не только за физическое состояние, но и за поведение наших милых постояльцев.

Меня стали уговаривать заночевать, а утречком после шторма как раз свежий человечек подтянется, тогда уж с чистым сердцем и пойду домой. Ну, что мне стоит заночевать? Раскладушки для добровольцев были расставлены в школьной библиотеке, и солдаты уже охраняли дверь, ведущую туда.

Я прилегла на раскладушку, лежала и некоторое время глядела в тёмное окно. Потом из темноты медленно выплыл огромный круглый глаз, совсем как птичий, и оглядел комнату. Я съёжилась под его ищущим взглядом… «Айрин, Айрин», – позвала я… и поняла, что заснула. Через несколько минут раздался стук в дверь. Мой охранник из Национальной Гвардии попросил спуститься и принять парочку бездомных.

III

С одним всё просто: радующегося представившейся возможности бродяжку в облаке вони, не расстающегося сo своими чёрными пластиковыми пакетиками, в которых «всё-всё», сразу отправили в нашу «комнату отдыха». Категоризировать второго было посложнее. Уже другая, незнакомая медсестра скороговоркой проговорила: «Адрес не сообщил, при заполнении форм был возбуждён, отказался от медицинской и психологической помощи».

Эвакуированный, он же бездомный, уже укутался в синее одеяло с жёлтым символом «NYC». Ещё одно одеяло, нераспечатанное, было подоткнуто под голову. Я присела на соседнюю, свободную раскладушку и стала ждать. Он не пошевелился, как будто и не заметил мой приход.

Я ещё подождала. Протяжный вымученный полу-кашель, полу-рыдание показался мне приглашением к разговору. Не похоже, чтобы он прогонял меня. Скорее всего, просто не знал, как начать.

Я была здесь нужна: не прогоняет же! Моя интерпретация тишины.

– Вы Томми, да? Томми, мы пытаемся понять, где Вы живёте. Это просто для нашей внутренней документации.

Ответа нет.

– Я заглянула узнать, не могу ли я чем-то помочь. Если Вам неспокойно, то я могу уйти.

– Обожаю социальных работников. Они всегда найдут больное место.

Тенор. Глаза, подведённые красным, чуть слезящиеся (марихуана? сезонная аллергия? или бессонница?).

– Если Вы не подскажете мне, как Вам помочь, я буду бессильна. Чтением чужих мыслей не занимаюсь.

Ответа не было.

Я посмотрела на ободок трогательно оттопыренных ушей и вдруг представила себе, каким этот парень был малышом. Такие штуки помогают сохранить эмпатию, а без эмпатии – фиг поможешь. Внезапно он сел, как будто вовсе не ложился – прямой, настороженный. Не ожидала, право. Бейсбольная кепка, обтягивающая бицепсы и накачанное тело футболка (истончившаяся от времени, но приличной фирмы), кожа цвета незрелой оливы, напряжённо следящие за мной тёмные глаза – ничего особенного, нормальный клиент, бедняк, стыдящийся своей бедности, пахнущий не жизнью на улице, а именно что бедностью. Не тянет на бездомного, не дотягивает до психически больного, хотя… вот она, пустота во взгляде. Да-да, пустота. Так мне показалось. Он прокручивал мячик-антистресс.

– Что это у Вас?

Это талисман, особый камень. Видите? Два лика, две поверхности. Как я. Помогает собраться с мыслями.

Та часть анкеты, которую он всё-таки заполнил, сообщала, что ему двадцать с чем-то, но было в нём что-то от пассажира машины времени: чуть церемонный, витиеватая манера говорить – что за персонаж! Хотя – и не такое бывает в среде бездомных.

Да, он таки заговорил. Процеживал слова через невидимый дуршлаг, но всё-таки. Прочесть его аффект было довольно просто: депрессия, страх, неуверенность в будущем.

Но было что-то домашнее, житейское, проникающее сквозь профессиональные рамки. Что-то он должен изменить в своей жизни, но что? Всё было и всё пропало: работа, дом, ученье, семья. Всё по списку. Даже волосы выпадают. Абсурд какой-то – за что?! Какая психотерапия, о чём Вы. Тут спасаться надо, а не рассуждать о спасении. Когда корабль идёт ко дну, не время рассуждать о том, кто первым предложил купить билет на круиз. Социальные службы? А тут надо гордость подальше запрятать и сидеть в залах бессмысленного ожидания с бессмысленной, тупиковой публикой. Хотя… психотерапия помогла бы разобраться в эмоциональном багаже, в грузе родительских идеалов. Его голос втягивал меня в какую-то воронку. Неужели это был контр-перенос? Я ощутила его «воронку», его ощущения? Диагностически точный, осмысленный разговор у нас получался.

Понимание семейной динамики определило параметры его одиночного заключения. Неделю назад он съехал из дома матери.

Пауза.

Честно говоря, она сделала пребывание невыносимым.

Ещё пауза.

Точнее, потребовала, чтобы он выехал и попробовал пожить самостоятельно. Выставила его книги и Nintendo на обочину. Неважно, что ему становилось всё хуже, что мысли путались. Он зря ей доверял. Она – одна из маглов их семьи.

Теперь я поняла, кого он мне напоминал. Выросший Гарри Поттер в мире без волшебства. Что-то симпатичное в нём.

«С матерью повздорили и обменялись колкостями». Это на таком языке я обязана с ним говорить? Как насчёт лексики попроще? Но Томми не опустился бы до бруклинского диалекта, до скороговорки. Это означало бы его моральное фиаско.

– Я попробовал пожить у брата, но уже на вторую ночь сноха попыталась соблазнить меня. Отвратительно! Аспект доверия… тем более, что она невероятно хороша собой. И – я мужчина, всё в порядке с моими реакциями… понимаете, о чём я?

Выразительный взгляд вниз. Та-ак…

– Понимаю, но зачем Вы мне всё это рассказываете?

Я всё это знала наизусть, не он первый.

– М-да… Просто, чтобы объяснить, почему я уехал от них. Я сел в метро. То есть сел и не вышел. Три круга «Бруклин-Квинс», и можно выспаться. Гоняют очень редко, но такие приключения не для меня. Я пoтом нашёл парочку взломанных кодов в парадных в ко-опах у Шор Парквей. Там тоже не холодно, главное, менять местоположение каждую ночь. Как понимаете, всё это не для меня. Или я – не для подобной жизни. И вообще – не для жизни.

– Я начинаю понимать. Этот кооператив тоже выселен в связи с возможным затоплениeм, и двери заперты, да?

Он кивнул.

– И метро закрылось. И вот Вам пришлось прийти сюда.

– Что делать? Голова трещит. К матери больше нельзя, это не впервые. Брат и его девка… ладно, не совсем девка… но это исключено вообще. Снять я ничего не могу, даже раскладушку за двадцатку где-нибудь на Брайтоне. У меня нет денег ни на что. А мои вещи… кому их доверить? Нет таких. Предательство, одиночество – я заболею от всего этого, я чувствую. Уезжать? Куда? Всё, что я знаю в жизни, здесь. Ирония заключается в том, что меня тянет на этот постылый квартал. От собственной жизни не убежишь.

– Послушайте. Похоже, Вы просто не можете себе позволить заболеть. Надо собраться и решить, вот здесь, вместе со мной, что Вам сейчас важнее всего, и работать именно над этим. Все мы сейчас не разрешим, – вворачивая это «мы», чтобы создать у него чувство общности, принадлежности к группе, чтобы он признал меня.

– Здесь и сейчас разрешить. Это первый шаг прочь от Вашего квартала и всего, что он символизирует, – добавить немного психологии, поднять собственную синтаксическую планку. Стать своей на час.

Это была первая неправда, первое пустое обещание.

Этим своим торопливым «мы» я обещала ему то, чем совсем не владела, невозможный в данный момент контроль над ситуацией. Но это же не психотерапия, помните? Я здесь всего-то волонтёр неотложной психологической помощи. Ну вот, а я забыла.

– Поймите, я не гожусь для жизни на улице. Я не уличный материал. Меня всё-таки не так воспитывали. Я не могу вращаться в примитивной среде среди уродов. Мне нужно где-то под крышей, понимаете? Вы должны понять…

Томми посмотрел на меня вопрошающе, даже просительно.

– Ну да. Тогда Вы сможете работать над другими приоритетами, разрешать проблемы, разбирать горы проблем на холмики.

Молчание.

– Как думaете, может, не стоит ждать никаких одолжений от семьи?

Ах, умница. Как скоро он понял меня.

– Всё равно они не понимают ни черта из того, что грызёт меня.

– А что Вас грызёт, Вы сами понимаете?

Не выдержала, повелась на соблазн копнуть поглубже. Оставаться в рамках роли, вот что важно для меня сейчас.

Очиститься от имущества, пожеланий и потребностей, сиюминутного и, по большому счёту, неважного. Всё, что дали ему родители, культура, образование казалось ему ненавистным. Он бунтовал. Жаль, что не родился в пятидесятых. Он опоздал, всё значительное свершилось без него, до него. Что осталось, в чём может быть смысл? Мир никуда не продвинулся с 1965-го, остановился в развитии. Псевдопрогресс. Одно дело презирать, пользуясь, и совсем другое – отказаться от правил этого общества, от формулировки успеха в материальном измерении. Ценности прошлого поколения – не его ценности. Почему он сейчас в таком тупике? Потому что общество отвергло его. Это война общественного строя, системы ценностей, против бунтаря-одиночки, угрожающего установленному порядку. Христа помните? Только он слабее, чем Христос. Да, слабее.

Желваки под тонкой, слишком тонкой кожей под тёмной щетиной, которая как раз начинала входить в моду.

Ну что ж. Нормальный подростковый бунт. Поздновато, но никакой патологии здесь нет. Вот где он сможет поселиться, это сейчас вопрос вопросов. Не назад же на улицу. Почему-то казалось невозможным отправить Томми туда, откуда он пришёл. Я должна была постараться.

– И здесь… здесь тоже нечисто. Я нечист, я – как окружение. Мысли… даже мысли уже не повинуются. В пятницу утром я перетащил все свои вещи в локер «Бэйли», там же и в душ сходил.

Он повторил это специально для меня на случай, если я усомнюсь в его чистоте:

– Я сходил в душ. «Бэйли» не волнует, час я там провёл или два. Главное, не стоять в одном душе с ней. С ней, понимаете? Я же мужчина.

Ух, до чего ему важно, чтобы я услышала, что он за мужчина. В клинике я бы это интерпретировала. Есть некая защищённость в возможности проговаривать вслух намеки, делать предметом дискуссии подсознательное, запретное. Проговаривая всё, ты лишaешь его силы, и ничто не смутит тебя боле, ля-ля-ля. Но здесь я не в клинике. Пусть намекает на здоровье.

Ещё порция молчания. Неожиданно он снял кепку, прятавшую залысины. Я вдруг увидела его очень чётко, в комплекте с его неуверенностью и спутанными мыслями, увидела эти ранние проплешины как напоминание об ускользающей жизни, его стыдом подёрнутые глаза, шрамы на костяшках, возможно, от того, что накануне он разбил телевизор матери.

Страхи лежали рядом с ним, в узелочке на зелёной раскладушке, и он распутывал узел нить за нитью: бесполезной жизни, недалёкой бездарной смерти, смерти медленной и ранней, смерти до интеллектуального рождения. Он был – мой зародыш, а я ещё ничего не сделала для того, чтобы предохранить, спасти его. Точнее, ему надо было гораздо больше, чем максимум того, что у меня было сегодня.

– Забавно. Я вдруг ощутил такую безопасность, какой давно не чувствовал. Абсурд какой-то. Волна тепла.

И теперь мне тоже стало страшно: сказать больше, чем профессионально приемлемо, посочувствовать больше, чем прописано в инструкции. Почему-то мне казалось, что между нами возникло что-то абсолютно, неподдельно реальное, реальней некоторых из отношений вне клиники и терапии. Я вдруг почувствовала силу его веры в меня. Я ошибалась ранее: я полностью контролировала нашу сессию, Томми, собственную жизнь. Вот что он успел сделать для меня.

Слова, неполная наша, лживая, неточная речь – это единственный мой рабочий инструмент. Но сегодня мне нужно было совсем другое. Весь день мне нужно было другое: действия, касания, взгляды, простые ежедневные вещи, которые каким-то, неясным мне пока, чудом превращались в терапевтическое вмешательство, но которых не хватало на всех, не хватало катастрофически.

Мы помолчали ещё немного. Я помолчала вместе с ним, но бессловесный поток, наш диалог, продолжался:

«Если бы можно было прикоснуться к этому бледному, истончившемуся от страдания лицу. Комнатный цветок, отказывающийся от света и солнца, как проникнуть сквозь твоё отчаяние?».

«Если бы ты могла взять меня за руку и вывести к солнцу и свету, из моего тупика… Твои правила бессмысленны. Рамки твои проведены за шаг от той территории, где начинается настоящая помощь. Меняй правила игры, а не то вся твоя психотерапия, весь набор трюков останется лишь трюком и игрой».

«Но я не играю, я совсем не играю. Разве ты не видишь, что я и вправду сочувствую, пропитываюсь твоей болью, как губка, даже не стремясь понять, проанализировать, разложить по полочкам?».

«Бездейственное сочувствие мертво».

«Но я живая, и ты оживаешь во мне. Прорастаешь. Как человек вроде тебя может стать – мной?».

«Полюби себя, но крепче, чем ближнего своего – это и есть твой сегодняшний урок, да? Ты тоже любишь – лишь себя. Свой покой, свою привычную роль. Оживи, приблизься ко мне, к моему одиночеству. Оно не опасно, нет».

«Я открываюсь как дверь, чтобы пропустить тебя в твоё будущее. Что я могу тебе дать? Я всего лишь дверь».

«Просто будь со мной. Не уходи, мне страшно. Я вдруг поверил, что ты не одна из маглов, что ты понимаешь меня. Понимание – вот высший дар любви».

«Да, я здесь рядом. Я попробую».

Мне показалось, что его доверие дало мне силу, которая останется теперь со мной.

Я прервала молчание: «Посмотрим, что удастся с хостелом».

Несколько звонков из нашей штаб-квартиры по наспех найденным, первым попавшимся номерам. Ничего не нашлось. Это совершенно естественно: все хотят сегодня уехать подальше, в зону «C», прочь от возможного потопа, когда океан готов встать на дыбы и зашагать по улицам, как в фильмах-дистопиях. Те, кто обычно ночуют на улице, сегодня тоже хотят под кров. Женский голос полон сочувствия: «Не тратьте время. Если человек в убежище, то пусть ночует там. А через несколько недель свяжитесь со мной ещё раз; как всё образуется, так и появятся места. Да пусть он сам ко мне подойдёт завтра-послезавтра, познакомится». Ага, так и произойдёт, а как же: он же боится этих ночлежек как огня. Нет, это на мне, следующего шанса помочь не будет, я должна что-то придумать сегодня.

Я открыла дверь бывшей классной комнаты, перегороженной ширмочками (именно белые ширмочки превращали её в «комнату отдыха» для нестабильных; остальные раскладушки стояли рядами, плечом к зелёному плечу: никаких секретов в убежище иметь не полагается). Итак, я открыла дверь, и он вскочил мне навстречу. Казалось, он ждёт, чтобы я сказала: «Собирайтесь, я возьму Вас к себе», – и он помчался бы не раздумывая. Секунду, всего лишь на секунду мы оба поверили, что я могу разрешить все задачи и задачки, от места для ночлега до беспокойных мыслей, угрызения, создать новый смысл. Что я могу удержать его на краю… на каком краю он находился? Я не совсем понимала, да и не пыталась. Я не имела права обещать ничего, но что-то уже без слов пообещала, и это было второй ложью нашей ураганной вечеринки.

– А сходите всё-таки в Баури. Они хотят познакомиться, заполнить бумаги… а через некоторое время всё уляжется, и они примут Вас. Я описала Вашу ситуацию… они придумают что-то, чтобы Вам… чтобы Вас не беспокоили.

На этой фразе Томми посмотрел мне в глаза. Такое разочарование было в его взгляде, что мне захотелось отвернуться, провалиться вместе со своей жалкой помощишкой. Психологическая поддержка оказана, время истекло. Я давным-давно собиралась домой, чего же я жду? Почему профессионализм сполз с меня, как шерсть с лишайной кошки?

Я зашла в наш «штаб» и отрапортовала. За то время, что я просидела с Томми, пришли и ушли мои сменщики. Муж и жена, оба психологи, добравшиеся-таки из Даунтауна в тогда ещё затрапезный Бушвик с рюкзаками, набитыми детскими игрушками, рьяно взялись за дело: предложили оборудовать игровую комнату, занять детей… Увидев, что те немногие дети, которые были в убежище, давно спали, они, потоптавшись в коридоре, пошли домой. Я только посочувствовала: трудно по-настоящему помочь в условиях стихийного бедствия, если у тебя есть определённые ожидания и «план действий». План здесь хорош, только если ты готов с ним расстаться по первому требованию обстановки.

Томми, оказывается, вышел из своего укрытия и наблюдал за мной. Он подошёл очень близко, неэтично близко – попытался обнять? Нет, просто дотронулся до рукава моей ветровки:

– Я всё равно очень благодарен. Это был толчок. Я должен идти, не останавливаясь на рефлексию. Вы сказали мне, что всё у меня будет. Вы не сказали вслух, но я услышал. Я по-настоящему Вас услышал.

Я наблюдала, как он, вопреки урагану, борется с неподдающейся дверью на улицу. И он ушёл.

А потом и я ушла. Конечно же, я возвращалась домой именно в тот момент, когда «Айрин» приземлилась-таки в Бруклине. Машина тряслась от ветра, бьющего в бок, «дворники» не справлялись с потоками воды, слышался вой и какой-то хруст. Машина всё-таки доплыла до дома; бегом, как под перестрелкой, к двери. В поискe ключей я пошарила в кармане куртки и нащупала что-то, чего там раньше не было. Это «что-то» было гладким и холодным… талисман Томми, вот что это было. Чёрное горестное лицо камня с одной стороны, светлое, в прожилках, стёртое с другой. Зажав его в кулаке, я прошла в дом и легла на диван в чём стояла, прямо в куртке и униформе Medical Reserve.

На сон оставалось шесть часов, но заснуть не удавалось. Почему-то болело всё тело, как будто я весь день переносила тяжести. Я приняла позу зародыша, совсем как Томми. Надо было сосредоточиться и проанализировать, переработать всё, что произошло за день. Только после этого я могла по-настоящему, всем существом прийти домой.

Никаких сожалений, ни одного. Всё правильно. Я зрелый человек, я серьёзный профессионал, я закалённый адреналиновым штормом спасатель. Когда упали Близнецы, мы с мужем были в отпуске. Связи не было. По ночам мы составляли списки тех, кто мог оказаться рядом с МТЦ, кого могло уже не быть. Помню, я сказала ему:

– Мы вернёмся в другой мир. Это мир наш обрушился. Ничто уже не будет по-прежнему.

Так, в общем-то, и случилось. Но теперь-то не изменилось ничего, урагана-то почти и нет. Ложная тревога, можно сказать, напрасный всплеск адреналина. Все остались при своих. Я не была «спасателем», а всего лишь катализатором. В том числе и для Томми. Даже не то что рыбачить научила; просто показала, что рыбка есть. Он будет в порядке. Он не останется бездомным и голодным. Мои личные чувства, мгновенный контр-перенос… да столь ли это важно? Промелькнуло, забылось. Как со всеми.

Камень нагрелся до моей температуры и больше не казался инородным телом. Томми назначил цену нашей краткой человеческой связи. Час ценой в талисман. Я подумала, засыпая, что его щека должна быть именно такой, гладкой и теплой. Жаль, что я не могла его обнять. Хотя – никого ещё не спасало объятие.

IV

Телефон мой не зазвонил ни ночью, ни утром. Часов в девять, проснувшись, позвонила сама.

– Ждём-ждём, поторапливайтесь, – раздражённо ответил кто-то. – Ваши тут всё чего-то требуют, не понимают, когда их домой отправлять будут. Ураган ведь прошёл дальше.

Ну да, они уже «мои». Я оделась, уже в обычную одежду, накинула выданную жилетку а-ля дорожный рабочий, и – ещё раз через мокрый, пахнущий свежестью, наполненный незнакомым на вкус ветром, по-прежнему пустой город. Ураганный (или штормовой?) ветер, как оказалось, неплохо поработал: тут и там виднелись огромные ветки, искалеченные машины, вырванные с корнем столетние деревья. Иногда проезжая часть оказывалась заблокированной, и надо было объезжать завалы по тротуару. Теперь-то стало ясно, что так громко хрустело накануне. Резкие порывы продолжались и утром. Ветер был не холодный, но необычайно сильный.

Меня встретили громкими приветствиями. Мои старички, совсем расклеившиеся после ночи на низеньких раскладушках, едва двигались. В психологии есть такое понятие – выученная беспомощность. Человек, которому обстоятельства не дают принимать решения и контролировать ситуацию, быстро становится беспомощным и разучивается делать даже то, что раньше ему удавалось без особого труда. Психолог Мартин Селигман ещё в 70-х нашёл связь между выученной беспомощностью и депрессией. Я воочию наблюдала доказательство его теории, глядя на обитателей убежища, не решающихся выйти на улицу или спутешествовать в подвальную часть здания в столовую.

О моих встречах с выученной беспомощностью можно писать мемуары. Из запомнившихся психотерапевтических историй – «целевая» двадцатинедельная группа женщин, которые к концу цикла должны были отправиться в колорадские горы и учиться искусству восхождения. Моя тогдашняя коллега задумала эту группу как путешествие к самоидентификации, как освобождение от страхов, от воли деспотичных мужей и отцов, путь к осмыслению и свершению чего-то там, что она им запланировала. Начальству идея очень понравилась: такое новаторство! Подозреваю, что кто-то уже видел в этом возможность эксперимента, ведущего к статье, а может, и диссертации, а кто-нибудь другой представлял, какие новые спонсоры поведутся на эту идею. В общем, идею поддержали, членов группы тщательно отобрали из пациентов клиники, и Энн начала работу с ними. Женщины в группе были от двадцати пяти до сорока. В основном итальянки, тревожные дочки и жены бенсонхерстовских мафиози. Одни коротали век на инвалидности, другие жили на «помощь друзей», то есть содержались мафиозной семьей, пока их кормилец отсиживал за других. Всё-таки мафия – это надёжно. Дамочки, правда, страдали: кто от депрессии, кто от тревоги и панических эпизодов.

Надежды на Энн возлагались большие. Да что говорить, Энн была девушка перспективная и энергичная, высоко несущая идеалы профессии. Она рьяно взялась за организацию благотворительного мероприятия, и агентство выделило средства на демократичный раут в стилизованной под летний дворец ротонде в Центральном парке. Цветы, органические и низкокалорийные микроскопические закуски, такая же низкокалорийная певица в струящихся одеждах с гитарой, шампанского вдосталь, – в общем, резвились все приглашенные, и только нескольким добравшимся до нас членам группы в дутом золоте и по-звериному загнутых фарфоровых ногтях было неуютно. Тем не менее, деньги на поездку собрали.

Ни одна из девяти женщин ни разу не выезжала за пределы Нью-Йорка. Некоторые не помнили, был ли у них когда-либо повод для вылазки в Манхэттен. У трёх хватило здравого смысла отказаться от поездки ещё зимой, до покупки оплаченных благотворителями авиабилетов. Остальные шесть регулярно встречались и обсуждали вопросы несвободы и самовоплощения через неизведанное. К апрелю купили билеты. Колорадский инструктор был предупрежден, что группа новичков будет необычной. За неделю до отлёта ещё два члена группы отсеялись: одной, самой робкой и в то же время самой стабильной, хватило смелости позвонить и соврать что-то, предупредить всё-таки, а другая просто исчезла и на звонки не отвечала. Начальство впервые по-настоящему обеспокоилось и стало обсуждать способы дополнительных супервизий для несчастной Энн, ещё ждущей того терапевтического чуда, которое должна была совершить встреча с горами.

Энн и её четвёрка отважившихся вылетели в Колорадо. Уговорились, что связь с ней будет держать один из самых уважаемых в агентстве психоаналитиков. Она не позвонила в первый вечер – была буквально истощена. А уже во второй день позвонила дважды. А в третий – трижды. Девушки-согруппницы находились в не меньшем стрессе. Оказалось, что они не знают, как пользоваться спальными мешками, и Энн ежевечерне укладывала их спать. Потом выяснилось, что карабкаться по верёвке с дорогими сумочками наперевес и свежеприклеенными ногтями невозможно, и одна из дам вдруг сменила печальное выражение лица на яростное и послала инструктора таким громогласным матом, что папа-ветеран Коза Ностры позавидовал бы. Психоаналитик интерпретировал это как терапевтически значимое высвобождение гнева, являвшегося изнанкой депрессии, но что с того – лезть по канату она отказывалась, а иначе назад, к базе, им было не выбраться. Как-то они её тащили, чуть не на руках. У другой начались месячные, и она выбросила использованные тампоны непосредственно за порог палатки. Ночью палатка подверглась атаке медведей. Может, это был один медведь, но Энн испытала такой ужас, как будто все колорадские хищники ополчились против неё за загрязнение девственной природы бруклинскими проказницами. В конце концов, рыдающая по ночам Энн предложила, а начальство поспешно согласилось, чтобы поездка была прервана до срока. Ей обменяли билеты, и она повезла непрерывно матерящуюся четвёрку в аэропорт. Последней каплей стало опоздание на самолёт: одна из них пошла краситься в туалет аэропорта, a пока её искали, посадка закончилась. Каким-то чудом билеты обменяли ещё раз, и в конце концов экспедиция закончилась без кровопролития и травм.

Потратив, Бог знает сколько, на собственный психоанализ, Энн долго пыталась понять, почему они согласились поехать. А ответ был на поверхности: ни одна из четверых ни разу не приняла ни одного самостоятельного решения. Они поверили Энн, что теперь она станет о них заботиться и думать за них…

Энн вскоре уволилась, а группу передали Пэт, у которой психотерапевтического опыта было не больше, но зато жизненного, из Сансет Парка, не занимать. Вот её-то жёсткая ироничная манера и разогнала сплотившуюся было группу. Никогда больше никого никуда не отправляли, лечили на месте.

Говорили, что Энн через несколько лет ушла из профессии.

Закончив с завтраком, точнее, принеся завтрак тем, кто до сих пор не решился покинуть комнату (я слышала, как некоторые обитатели уже начали называть их палатами…), я заглянула в кабинет, отведённый медсестре. Вчерашняя милая дама-школьная медсестра уже ушла, и там сидело совершенно ни на что не реагировавшее существо, безуспешно пытавшееся словить сигнал на своём мобильном телефоне и в связи с этим машущее в воздухе руками в манере гипнотизёра-любителя. Латиноамериканская семья, маленькая ссохшаяся мама и послеоперационная дочка, которых мы накануне разместили там же, в стратегической близости к медицинской помощи, увидев меня, тоже замахали руками. Мама не говорила по-английски; дочка говорила с сильным акцентом. Удалось выяснить, что с дочкой-то всё хорошо, а вот с мамой что-то не так.

– Vamos², – сказала я уверенно, истощив тем самым мой словарный запас в испанском как минимум наполовину.

Они послушно засеменили за мной. Остановив в коридоре кого-то из «испанской» комнаты, выяснила, что мама не спала всю ночь, не может есть здешнюю еду, точнее, ничего не ела со вчера, и умоляет найти ей чашечку кофе. Старуха действительно выглядела какой-то серой, как бывает у очень смуглых людей при сердечных приступах.

Пошли в «штаб». Нашли директора оккупированной нами школы, на свою голову заглянувшего посмотреть, как идут дела. Возбуждённые переговоры завершились тем, что я экспроприировала не только баночку кофе, принадлежавшую родительскому комитету школы, но и весь нашедшийся у директора лично запас чайных пакетов, и его же микроволновку. Выстроилась очередь за кофе и чаем. Каждый пакетик заваривался по два раза, зато хватило на всех страждущих.

Вообще второй день как-то легче проходил, настроение было более радужное: разрушения оказались не так страшны, даже разочарование какое-то было, типа, а нас-то пугали, да и конец брезжил вполне чётко. Судьба переживших нью-oрлеанскую «Катрину» нам не грозила, и кое-кто уже начинал находить в ситуации юмор.

Подходило обеденное время. Альтернатива ещё одного «школьного» сэндвича с арахисовым маслом или с консервированным тунцом, украшенным бесцветными ломтиками помидора и обморочными (бедные дети!) листьями салата что-то перестала радовать. Да и пройтись бы неплохо. Снарядилась экспедиция на улицу. Эх, нельзя никого выделять! – но я знала, что не только испанская старушка, но и человек с Альцгеймером не ели со вчерашнего дня, а потому предложила принести что-нибудь и ему. Впервые за два дня он поднял на меня глаза, глянул измученно, недоумевающе:

– Вы идёте ко мне домой?

– Я могу сходить в МакДональдс.

– Что ж, – сказал он, язвительно и театрально-трагически. – Тогда мне от Вас ничего не нужно.

Его помощница прошептала мне вслед, что пакетик жареной картошки он, возможно, примет.

Испанская старушка, ожив, попросила ещё одну чашку кофе и чизбургер.

На улице оказалось более ветрено, чем утром. Обломки и осколки, вывески и ветки вели себя непредсказуемо. Оборванные искрящие провода, как оголтелые, скакали по асфальту. Уворачиваясь от летящих предметов, я прошла два квартала и оказалась на улице с рядом магазинов, забегаловок и ресторанчиков, которая ещё вчера была оживлённой. Всё было закрыто! Закрытый МакДональдс – это своего рода культурный шок. Ещё через пару кварталов нашлась-таки невидная забегаловка, где удалось купить кофе и какие-то подсохшие закуски. Обратный путь был ещё сложнее: неохота была всю эту красоту уронить, а ветер серьёзно вышибал из рук мешки с едой. Целое приключение.

После обеда пошли слухи о том, что есть шанс быть отправленными домой часа в четыре. Ждали приказа мэра, а его всё не было. Потом, после короткого совещания в «штабе», решено было объявить, что, поскольку опасность миновала, те, кто хочет уехать самостоятельно, могут это сделать прямо сейчас, не дожидаясь выделенных городскими властями автобусов. Народ же почему-то не рванул к двери, а заволновался.

Ко мне подошёл очень немолодой мужчина в вытянутых на коленях спортивных штанах и домашних тапках и попросил позвонить дочке, поскольку он забыл в спешке слуховой аппарат и не мог потому говорить по телефону.

– Скажите ей, пожалуйста, где я.

– Как, Ваша дочка не знает? Она, наверно, волнуется?

– Нет, – сказал мужчина, глядя не в глаза, а на губы. – Ей не до меня. Она тоже эвакуировалась.

Я набрала номер. Энергичный женский голос на том конце ответил по-русски, но с характерным для английского повышением тона в конце фразы:

– Вот как он туда добрался, так и обратно поедет. Извините, девушка, мне о своей семье думать надо. Машина не резиновая. Где он? В Бушвике? А кто его заставлял ехать? Ничего бы не случилось, если б он остался дома. Извините, мне некогда, – и гудки.

Что ж, мы ошибались, думая, что у тех, кто приехал в убежище, никого не было. Реальная жизнь, из которой они были вырваны на два дня, догнала их и тут. Сглотнув воздух, я объяснила мужчине, что дочь, по всей видимости, не сможет добраться до Бушвика. Дороги могут быть затоплены. Он даже как-то равнодушно выслушал, развернулся и зашаркал в сторону своей раскладушки.

А потом всё раскрутилось в обратном направлении: сборы, ожидание в актовом зале, погрузка в автобусы, не обошедшаяся без слёз и конфликта. Я провожала на выход «свой» этаж, не забывая «своих» русскоязычных и «своих» больных на другом этаже. Все, в общем, умудрились стать своими. Прощались, как родственники, приглашали в гости. Один из подошедших прощаться сказал мне полушёпотом:

– Очень хорошо здесь было. Спасибо, что приходили поговорить. Дома-то не с кем.

Я подумала, что многие будут вспоминать эти дни в убежище с неоднозначным чувствoм. Кто-то усвоил уроки великодушия, кто-то остался вечно неудовлетворённым, a для кого-то убежище стало именно этим – убежищем от жестокости мира, как ни странно.

Так что я делала два дня? Кто это упоминал, что китайский иероглиф «кризис» состоит из двух других, соединенных вместе, «опасность» и «возможность»? Хотелось верить, что кто-то использовал опасность для раскрытия новых возможностей. Была ли это первая психологическая помощь, как в мануале? Мне хотелось верить, что – да. Нет, не так: в тот момент мне было совершенно безразлично, как называлось то, что я делала в убежище два дня подряд, насколько реальна была угроза затопления – но это каким-то непостижимым образом было необходимо. Осталась ли я психотерапевтом? Пожалуй, что да. Хотя и балансировала на краешке, удивляя себя саму. Чтобы меня увлекли какие-то фантазии, противоречащие этическому коду? Ни за что не поверила бы. Но…

Талисман так и остался в кармане куртки, и в оставшиеся до холодов дни то ласкал, то щекотал мою ладонь. Потом пришло время других вещей, а весной я снова наткнулась на него. И решила записать всё это. Тогда я ещё не знала о том, что впереди – супершторм «Сэнди» …

V.

Всего четырнадцать месяцев со дня «Айрин», и «Сэнди» проиллюстрировал выражение «разрушительная сила». Город был потрясён, вытряхнут до кишок. После шутницы «Айрин» никто, конечно же, не поверил в серьёзность Сэндиных намерений. Тем не менее я снова откликнулась на е-мэйл городской администрации, прикрывающей свой зад такими как я. Разыскала футболочку, на шею удостоверение повесила. Пошла, в общем, на опасную свою службу.

На этот раз я дежурила в совсем другом районе Бруклина. Распределяют смены по районам, стараясь учесть место проживания самого волонтёра, иначе черта с два доберёшься. Но в этот раз получилось убежище подальше: туда собирались привезти эвакуированных с побережья, с Кони Айленда, а там проживает множество русскоязычного народа, которому я могла быть полезна. Какая разница, подумала я, это будет недолго, как в прошлый раз, и ошиблась: «Сэнди» развернулась с апокалиптическим размахом, смывая людей и их вещи, затопив манхэттенский Даунтаун. Я только-только успела пробежаться по огромному пустому залу и определить, где что находится, как привезли лежачих из дома престарелых, потом людей, снятых с крыш на Статен-Айленде, и ещё, и ещё. У каждого была своя история спасения из потопа, свои, совершенно неожиданные, порой неразрешимые ситуации: остались без вещей, без документов, без лекарств, рассорились с отвернувшимися от них близкими из зоны «C», испытали шок столкновения с плывущей на них машиной… Их ожидали дни без душа и тёплых вещей в огромном зале, где младенцы рыдали по соседству с чужими недвижными стариками, где домовладельцы, только что потерявшие всё своё имущество, лежали на раскладушках рядом с бездомными наркоманами. Мобильники разряжались, к розеткам тянулись очереди, и никто больше не помнил номеров телефонов знакомых и друзей. Они спаслись! Добро пожаловать на остров выживания. Так, наверно, плыли в Ноевом ковчеге: в клаустрофобии вынужденного совместного проживания, на суровой зелени казенной раскладушки радость спасения быстро омрачается.

Как разбушевавшийся великан, ураган колотил по огромной крыше комплекса, в котором в этот раз расположилось убежище. Я провела там вечер и сменилась в полночь. Вернуться домой оказалось невозможно, и я перекемарила в комнате, наполненной жужжащими бессонными медсестрами. Им-то что, они привыкли к ночным сменам, а я была просто измочалена к утру. Мой мобильник работал, но никто не мог за мной приехать: дороги были разбиты даже в этой, так сказать, материковой, части Бруклина. Ничего не оставалось, как вернуться в огромный зал бывшего арсенала.

За ночь там всё изменилось. Белые больничные занавески, капельницы, мониторы, трубки какие-то. Там, где не хватило привезённых занавесoк, висели те же синие одеяла. Пахло полевой кухней – прибывшим раздавали солдатский рацион со сроком хранения десять лет. Убежище превратили в огромную пересылку: собрали в одном помещении дожидающихся отправки в переполненные больницы тяжело больных из реабилитационного центра, стариков из прибрежной зоны, семьи, эвакуированные с затопленного Статен-Айленда… кого там только не было. Волонтёров было достаточно, но, как и прежде, всего один человек из команды психологической помощи.

Я предложила подключиться к шоу. «Это Вы психологическую помощь предоставляете? Вот Вам спиртовка, будете армейские рагу разогревать».

И вправду шоу с невероятными, неожиданными сюжетными поворотами. Вот входит семья из пяти человек, мама с тремя детьми и совсем дряхлой бабушкой, все дрожат: они просидели двенадцать часов на крыше, умоляя спасателей не проплывать мимо, а когда их согласились принять на борт, вынуждены были пройти расстояние до лодки по пояс в ледяной воде. Все документы утонули, дом разрушен, вещи как ледяные компрессы, а я им: «Вот носки, возьмите». И даже могу под собственную ответственность дать несколько лишних пар, на руки натянуть… Как всегда, помощь неадекватна, беспомощна.

Ещё одна ночь, передышка в шумной комнате так называемого отдыха, и ещё одна вечерняя смена. Последняя, сказала я себе. Бог социальных работников, храни, храни меня от роли спасателя, а пуще того, от роли спасителя. Это тупиковый путь.

Вышла в зал, а там опять всё изменилось: готовили к отправке людей из хосписа, чьи документы утонули. Все сведения о них утонули. Неизвестно не только, что им было прописано, но и кто они. Не все могут ответить. Сходите пока в комнату, куда скинули группу ходячих с медицинскими и психологическими проблемами. Надо бы их отправлять по домам, но не всем есть, куда возвращаться. Там один парень, так ему совсем некуда идти, и психологическое вмешательство не помешает.

Я вошла было в огромную аудиторию, но остановилась на пороге. Меня даже слегка затошнило в приступе déjà vu: я узнала их всех. Вся «моя» группа времен «Айрин». Альцгеймерный по-журавлиному вышагивал вдоль дальней стены. Муж женщины с недержанием склoнялся над лежащей женой. В углу запарковался ампутированный. Томми я признала по той горячей волне, которая поднялась из желудка и выплеснулась куда-то в горло. Он сидел на зелёной раскладушке, завернутый в синее одеяло, раскачиваясь, как хасид на молитве, а напротив, сочувствующим лицом ко мне, сидела девушка в оранжевой волонтёрской жилетке. Рыбак закидывал невод, ловил свою воду.

Стараясь двигаться бесшумно, я прикрыла дверь.
____
¹ медицинская сортировка, распределение по группам.
² пошли (исп.)