ЭЛЬДАР АХАДОВ

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБЛАКАХ ВОСПОМИНАНИЙ

НОЧЬ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ

2016 год. 26 марта. Мост через реку Парана – государственная граница Бразилии и Парагвая. Я, четверо моих детей и жена пешком идём по мосту от бразильского берега к парагвайскому, из города Фос-ду-Игуасу в город Сьюдад-дель-Эсте. Нас никто не останавливает ни на той стороне, ни на этой. Под мостом внизу возле воды мирно загорают на солнышке кайманы – местная разновидность крокодилов. Через несколько часов мы так же пешком возвращаемся из Парагвая в Бразилию… на пограничных постах обоих берегов – у нас ни возникает никаких проблем. Вроде, как не в другую страну, а в соседнюю деревню сходили.

1979 год. Раннее утро 19 июля. Третья полка плацкартного вагона пассажирского поезда. Душно и пыльно. Я лежу на третьей полке, потому что дальше Приозёрска мне не продали билета, а значит, дальше я еду нелегально.

Советским гражданам запрещено перемещаться по территории своего государства вблизи государственной границы и находиться там без специального временного разрешения, согласованного с комитетом государственной безопасности – КГБ СССР. А получить такое разрешение очень трудная и долгая процедура. При этом в любой момент без всяких объяснений вам могут отказать.

Станция Элисенваара. Железнодорожные пути забиты грузовыми составами: цистернами с газом и нефтью, открытыми платформами с древесиной и металлом, закрытыми грузовыми вагонами. Мой поезд медленно начинает набирать скорость. Если бы я собирался пересечь советско-финскую государственную границу, то Элисенваара для этой операции – наиболее удобное географическое место. Отсюда до государственной границы ближе всего.

Но у меня иная цель. Я еду по запретной для меня и моих сограждан зоне. Без паспорта, без денег, без вещей. Почему? Без паспорта – на всякий случай. Без денег – потому что они кончились. Без вещей – потому что лето и потому, что еду ненадолго. Как я собирался вернуться? Не знаю. От Приозёрска до Ленинграда у меня был билет. Дальше – ни туда, ни обратно – не было ничего.

За грязным немытым окном мелькнула станция Лахденпохья. Солнце уже светило вовсю, когда мой пассажирский состав проследовал через Хаапалампи. Неумолимо приближалась цель моего тайного путешествия – Сортавала. Там, за ней, над озером Кармаланъярви уже маячила гора Паасо, с которой виднелись крыши посёлка Хелюля… Но туда мне было уже не нужно. Мне до моей цели оставалось 150 метров от вокзальной площади. Но эти 150 метров мне так и не удалось пройти.

Пограничники! Внизу по всему вагону началась проверка паспортов. Паспорта, как я уже говорил, у меня при себе не было. Да, и не помог бы он мне. А вот студенческая зачётка – была. Ни для чего. Случайно осталась в кармане куртки после возвращения с практики, с полевых работ. Но и это ничего не решало в моей ситуации. Вжаться в полку, переждать пограничников и выйти на вокзальную площадь: таков был мой ближайший план.

Увы, осуществиться ему было не дано. Народу в вагоне находилось немного. Паспортный контроль прошёл достаточно быстро. Я был почти уже у цели. Но бдительная женщина с ребёнком, плаксивой капризной девочкой, сидевшая глубоко внизу подо мной на нижнем сиденье, подала пограничникам знак рукой и что-то шепнула. Я почувствовал на своей лодыжке крепкую руку, тащившую меня вниз. От отчаяния я со всей силы ударил ногой по зелёной фуражке пограничника, которому принадлежала эта рука. Она отцепилась от меня, но через мгновение солдат начал звать на помощь своих сослуживцев и громко ругаться…

Сколько их было, я не помню. Вообще, смутно помню все последующие события. Очнулся я в камере. Вскоре пришёл офицер. Сухонький, ниже меня ростом, лет тридцати пяти. С фамилией, которую я не забуду никогда – капитан Верёвкин. Явился он с листом чистой белой бумаги формата А4 и потребовал, чтобы я на нём расписался. Я расписался, мне было всё равно в тот момент, потому что я понимал, что мне не позволят пройти те самые 150 метров до цели. Мне уже вообще ничего не позволят.

«Ну, и дурак!» – довольным голосом произнёс капитан Верёвкин. Фамилия, напоминающая о смерти через повешение, отметил я, молча, для себя. Он и внешне чем-то напоминал верёвку с петлёй. «Я теперь на этом листе напечатаю что угодно и объявлю, что это ты во всём сознался! Во всех злодеяниях! У меня есть твоя подпись!». Он рассмеялся, довольный своей речью. Мне было всё равно. Капитану это явно не понравилось, и он снова обратился ко мне: «Ты оказал сопротивление советским солдатам. Ты незаконно проник в приграничную запретную зону. За все эти преступления ты арестован. Будешь сотрудничать с нами?». Я продолжал молчать. «Ты отказываешься сотрудничать с властью. Ну, что ж… Готовься. Тебя расстреляют. Не сейчас. Завтра. На рассвете. В пять утра за тобой придёт конвой». «За что? А как же суд?» – я пытался возражать, но получалось как-то вяло, не убедительно. «Никакого суда для таких негодяев, как ты. Ты будешь застрелен при попытке к бегству». «Я никуда не побегу». «А нам всё равно: побежишь ты или нет. В документах будет указано: при попытке к бегству. Не ты первый, не ты последний. У нас всё отработано». На этом наш разговор завершился. Дверь моей камеры захлопнулась. Я остался один на один со своими мыслями.

С чего всё началось? С любви. Я влюбился. Без единого шанса на ответное чувство. Она не хотела ни встречаться со мной, ни общаться, ни видеть меня. Почему? Всё просто. Её сердце было занято другим. Там тоже не было взаимности. Это обстоятельство почему-то не смягчило, а ожесточило её сердце. Поэтому шансов у меня не было и не могло быть никаких. Мы не встречались. Общаться со мной она тоже категорически отказывалась. Я всё понимал, но продолжал искать какие-то пути к сближению, захотелось увидеть места, в которых она выросла, увидеть её родителей, её дом. Я сказал ей об этом. Она пожала плечами и хмуро ответила: «Ты никогда не сможешь побывать в моих краях. Я выросла в приграничной зоне. Без пропуска туда не попасть. А пропуска тебе никто не выдаст».

Раз есть нечто невозможное, значит, надо с этим как-то справляться. И я поехал в её город, зная, что её там нет, и не зная точно: там ли её родители. Короче, поехал, не зная ничего, кроме адреса, который она сообщила мне сама, считая его физически недостижимым для меня. И оказалась права. Я добрался до её города. Но не дошёл до её дома 150 метров от вокзала.

19 июля 1979 года. Это был день моего рождения. Единственный день в моей жизни, который я провёл в тюремной камере. У меня было много времени до рассвета. Ночь только начиналась. Я стоял под маленьким зарешечённым тюремным окошком, находившимся где-то возле самого потолка, и читал наизусть свои стихи о любви, посвящённые девушке, выросшей в этом самом городе. Влюбившись, я посвятил теме любви тогда много стихов, памятью слаб не был, и читать стихи мог наизусть часами. Не знаю, слышал ли их кто-нибудь в ту ночь? По крайней мере охранники в камеру не заглядывали и читать стихи не запрещали. Временами чтение мне надоедало, тогда я умолкал. Но долго молчать, зная, что очень скоро за тобой придут и, вполне вероятно, убьют, как это и обещал капитан советских пограничных войск… было невыносимо. Невыносимо, потому что тебе только что исполнилось девятнадцать, и это – твоя последняя ночь на земле… Как уместить эти два события в своём сознании? Для чего жил? Зачем умираю? И нужно ли что-то осознавать, если всё равно через несколько часов тебя не станет – «при попытке к бегству»? А ведь как убедительно звучит! Побежал. Догнать не смогли, начали стрелять, ну, и как бы убили… в общем, случайно. Молодец, Верёвкин! Всё верно рассчитал. Кому поверят: трупу или бдительным доблестным пограничникам, стоящим, как говорится, на страже интересов советского народа? Объяснил бы кто-нибудь тому народу, в чём его интерес от казни девятнадцатилетнего юноши?

Шагреневая кожа времени неумолимо сжималась. Вот и рассвет забрезжил. Послышалось пение первых утренних птичек. Красиво поют. Душевно. Как они называются? Какая разница? Теперь уже никакой… Слышишь шаги? Всё громче. Всё ближе. Это солдатские сапоги. Чёткий, спокойный, размеренный шаг. Это за тобой… За мной? Как? Разве уже пора? Куда? Мне некуда идти. Я тут никого не знаю. «При попытке к бегству». Какому бегству? Я не побегу! Не побегу!!!

В металлической двери заскрежетал ключ. Дверь, как мне показалось, медленно, очень медленно начала открываться. За ней возникли лица в зелёных фуражках. В камеру вошли двое солдат, следом за ними – капитан Верёвкин. В руках у него была какая-то, вероятно, очень важная бумага…

Он передал её старшине, и скомандовал: «На выход!». Меня вывели во двор. Там уже стоял крытый автомобиль. Солдаты погрузили в него меня, сели сами, и машина поехала. Окон внутри салона автомобиля не было. Я не видел куда мы едем, но догадывался для чего… Невольно вспомнились знаменитые набоковские строчки:

Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, –
вот-вот сейчас пальнёт в меня –
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснётся тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черёмухе овраг.

Мысли в голове скачут, не останавливаясь уже почти ни на чём. Вот, промелькнула ещё одна шальная: откроются двери, начнут меня выводить, что если и впрямь – побежать? До финской границы не так уж и далеко. Есть шанс! Есть! Надо пробовать! Надо бежать! Надо! Пока живёшь – веришь. Пока веришь – живёшь. «При попытке к бегству», говорите? А вот, поглядим: кто тут бегать умеет! Ты же бегун на марафонские дистанции! 42 километра 195 метров! Ты же за институт бегал! За «Спартак»! У тебя второе дыхание открывается после 35 километров? Открывается. Прошлой осенью дистанцию Ленинград – Пушкин – Ленинград ты как пробежал? Отлично. Не первый, но в «десятке». Тренер хвалил? Хвалил! Так что не всё потеряно! Не всё! Кажется, куда-то подъезжаем. Готовься. На старт! Внимание!...

Что это? Опять сортавальский железнодорожный вокзал? Куда меня ведут? На платформу? К поезду? Вагон дёрнулся один раз, второй, и пейзаж за окном медленно поплыл в обратном направлении… Снова мелькнули и исчезли знакомые надписи, но теперь уже в обратном порядке: Хаапалампи, Лахденпохья, Элисенваара… Наконец, Приозёрск. Здесь конвоиры оставили меня без присмотра, вернув мне мою студенческую «зачётную книжку». В ней, кстати, в то время стояли только отличные оценки по всем предметам. Не таким уж кровожадным оказался товарищ Верёвкин. Век не забуду…

АХМАТОВСКАЯ ТЕТРАДЬ

В 1978 году я стал студентом горного института в Санкт-Петербурге, жил и учился на Васильевском острове. Мой студенческий товарищ Игорь Копейко узнал где-то о том, что в Царском Селе некий господин Умников создал нелегальный музей Анны Ахматовой в своей квартире в городе Пушкине (в бывшем Царском Селе). Первый в мире музей Ахматовой располагался по адресу город Пушкин, улица Вокзальная, дом 25, квартира 21. Конечно, я в те времена не предполагал так хорошо и надолго запомнить адрес музея, но именно такой адрес подтверждает запись Фаины Георгиевны Раневской в письме Михаилу Михайловичу Кралину от 11 декабря 1981 года: «…Серг. Дмитр. Умникову я отослала снимок с руки А.А. в гипсе, которую она мне подарила. Посылаю Вам адрес С.Д. Умникова: Ленинград. 18862, Вокзальная, 25 кв. 21…».

Мы нашли квартиру Сергея Дмитриевича Умникова, долго звонили в дверь, но она не открылась. По-видимому, никого не было дома. Мы очень расстроились. Но на этом история не закончилась.

Мой товарищ, заметив, как я разочарован безрезультатностью нашей поездки, начал звонить в соседние двери на том же этаже. Пожилая женщина, открывшая соседнюю дверь, сказала, что Умников болен и находится в больнице, но если мы действительно хотим увидеть музей, то она позовёт свою подругу по парадной и они откроют нам квартиру Умникова, потому что он им это разрешил. Мы согласились и поблагодарили их за отзывчивость и любезность. Вскоре двое студентов осматривали экспозицию первого, ещё неофициального музея Ахматовой, а наши гостеприимные старушки заваривали чай там же в квартире Умникова, на самой обычной советской кухне, чтобы угостить бедных студентов (нас с Игорем) чаем с конфетами и печеньем.

Когда вода в чайнике закипела, старушки пригласили нас на кухню (потому что это на самом деле была обычная квартира, а не то, что подразумевается под торжественным словом «музей»), чтобы вместе попить чаю со сладким угощением. Мы пили чай, разговаривали, и я сознался в том, что тоже пишу стихи. Женщины сразу же попросили меня прочитать что-нибудь из своего вслух. Я прочитал для них стихотворение о любви, и оно им так понравилось, что они попросили меня записать его для них на память. Но у меня, как обычно, не оказалось с собой ни бумаги, ни ручки, ни карандаша. Женщины начали спешно искать для меня бумагу и ручку. Чем писать нашлось почти сразу, а вот на чём…

Наконец, одна из двух женщин, с возгласом «Нашла!», принесла на кухню откуда-то и вручила мне синюю школьную тетрадь, раскрытую на последней пустой странице для того, чтобы я скорее сделал свою запись. Я сразу же начал писать, потому что мы с Игорем уже опаздывали на электричку. Только закончив запись, я решил посмотреть на другие страницы. Все они были наполнены стихами, написанными одной рукой – рукой Анны Ахматовой! Эта тетрадь принадлежала ей!

Конечно, если бы хозяин музея был дома, ничего подобного произойти бы не могло. Если бы его соседи не открыли дверь музея, тоже ничего не случилось бы. Но в тот момент мне казалось, что над нами витает дух самой Анны Андреевны. Потом, много лет спустя, мне сказали, что такой тетради в официальном архиве Ахматовой не существует. Но всем известно, что несколько рукописей Ахматовой исчезли до того, как возник официальный архив.

О ненайденных синих тетрадях Анны Андреевны сообщает Лидия Чуковская (Чуковская Лидия. Переписка, М.: Новое литературное обозрение / 2003. Директору института русской литературы члену-корр. АН СССР В.Г. Базанову): «Со мною Анна Андреевна о будущей судьбе своих бумаг и вещей никогда не говорила. Но однажды, показывая тетрадку, дорогую ей по особым причинам, произнесла: «Этому место в Музее. В Пушкинском Доме». Предложение моё исполнено не было… мы теперь так никогда и не узнаем с должною точностью, каково было содержимое архива Ахматовой ко дню её смерти. Когда-то Ахматова показывала мне, например, три синие школьные тетрадки, куда ею от руки была переписана «Поэма без героя». Что сталось с этими тетрадками впоследствии? Существовали ли они в архиве до 5 марта 1966 г.? Если да – то где они теперь? Если нет – то куда и когда они исчезли? Из-за отсутствия своевременно сделанной описи каждый из нас таких вопросов может задавать десятки».

Возможно, какой-то посетитель до нас пытался показать рукописи Умникову и привёз их к нему тайно, но неудачно: именно тогда, когда тот по стечению обстоятельств заболел и потому, возможно, что ни о чём так и не узнал. Я не судья, не прокурор и не следователь. Всякое случается. Жизнь гораздо изобретательнее нас в создании, казалось бы, немыслимых ситуаций. Но рядом со мной находились три взрослых человека, которые видели то же самое, что и я: ахматовская тетрадь была в моих руках.

Лично мне случившееся кажется благословением великого русского поэта через двенадцать лет после своей официальной смерти. Можете относиться к моим словам как вам угодно, но я благодарен судьбе за то, что тогда случилось.

ПАУЛО КОЭЛЬО – ПУТЕШЕСТВИЕ В СИБИРЬ

В мае 2006 Пауло Коэльо было 58 лет. Утром 22 мая было пасмурно, днём накрапывал дождь и воздух прогрелся до плюс семи, но с утра было не выше плюс четырёх, а накануне в краевом центре пробрасывал мокрый снег. Из тамбура голубого вагона поезда «Москва – Иркутск» выглянул невысокого роста улыбчивый мужчина с небольшой седенькой бородкой в тёмной рубашке с очками в одной руке и компактным серебристым фотоаппаратом в другой. Поезд дёрнулся и окончательно остановился. Коэльо накинул лёгкую куртку с капюшоном, поскольку было свежо, и спустился на перрон. Было около семи утра местного времени. В половину восьмого поезд двинулся дальше, увозя писателя и его четвёртую супругу Кристину в Иркутск. Большую часть времени на перроне Красноярского железнодорожного вокзала Пауло Коэльо раздавал автографы и перекидывался репликами с местными журналистами. Посещение Красноярска бразильским писателем было отмечено газетами «Красноярский рабочий», «Коммерсант» и новостным сайтом российских железных дорог.

«Вся наша жизнь – путешествие, от рождения к смерти. Меняется пейзаж за окном, меняются люди, меняются потребности, а поезд всё идёт вперёд. Жизнь – это поезд, не вокзал» – делился Коэльо с читателями своим отношением к перемене мест. Большой любитель путешествий, он полагает, что для того «чтобы жить полной жизнью, надо находиться в постоянном движении, и только тогда один день будет не похож на другой. Риск одного приключения дороже тысячи дней благополучия и комфорта». И в этом я с ним совершенно согласен.

Совершить путешествие по Транссибирской железной дороге от Москвы до Владивостока Коэльо мечтал с 1982 года. В 2006-м мечта сбылась. В пути его сопровождала супруга, а также журналисты и издатели со всего мира. На сайте железной дороги после обеда 22 мая уже сообщалось о знаменитом бразильце и повествовались некоторые подробности путешествия: «…в Новосибирске один мальчик шесть часов ждал писателя возле гостиницы. Узнав об этом, Коэльо вышел к нему, обнял и пригласил на ужин в ресторан. На одной из маленьких станций Транссиба Коэльо вышел и спокойно гулял по перрону. Когда его спросили: «Пауло, всё-таки ночь, Россия, бандиты! Вы не боитесь?», он посмеялся и сказал: «Я вырос в Рио-де-Жанейро, поэтому в России мне ничего не страшно. Я чувствую себя здесь практически как дома». Компания «Российские железные дороги» специально для турне предоставила писателю и сопровождающим его лицам два комфортабельных спальных вагона. По словам Пауло Коэльо, единственным его бытовым капризом была возможность ежедневно принимать душ в поезде. Поэтому в данных вагонах имелись душевые кабины. В остальном же, как заметил писатель на пресс-конференции перед началом поездки: «Важно в путешествии существовать в тех условиях, которые складываются».

Вот как описывал то краткое пребывание Коэльо на красноярской земле один из моих старших по возрасту и опыту товарищей и учителей лауреат международной премии имени Фазиля Искандера Эдуард Иванович Русаков: «Культовый бразильский писатель, автор всемирно известных и очень популярных в России книг “Алхимик”, “Заир”, “Пятая гора”, Пауло Коэльо прибыл в наш город проездом, совершая паломничество по Транссибу через всю страну. По нескольку дней он провёл в Екатеринбурге и Новосибирске, впереди его ждут Иркутск и Владивосток. Едва сойдя с поезда, писатель объяснился в любви к сибирякам, правда, свидание его с Красноярском продлилось совсем недолго».

В Иркутске и на Байкале Коэльо провёл несколько дней, попробовал копчёного сига, рыбные пельмени, байкальскую воду и записал следующие впечатления от озера: «Если вы посмотрите на Байкал, то увидите, что энергию создаёт движение. Ею надо пользоваться, как и пользоваться общением с людьми. Нужно двигаться к жизни, идти вперёд. Мне понравилась самобытность этого региона, и мне приятно, что в окрестностях Байкала нет “макдональдсов” и “пиццы-хат”». Поездка по Транссибирской магистрали являлась частью его «паломничества» по миру, которое началось 20 марта и завершилось 22 июня.

«Ничто в этом мире не происходит случайно», – заметил когда-то Пауло Коэльо и добавил: «Иногда случаются необъяснимые чудеса, но исключительно с теми, кто верит, что чудеса бывают». Совершенно согласен с ним, хотя бы потому, что почти дословно такая же мысль однажды посетила и меня и стала эпиграфом моей книги «Ожидание чуда»: «Чудеса случаются только с теми, кто в них верит». Замечу сразу, что никто ни у кого ничего не списывал: эта мысль родилась у Коэльо, а потом и у меня абсолютно независимо.

Магия чисел: Коэльо родился 24 августа. Ровно через 40 лет 24 августа родился мой старший сын. Коэльо начинает своё паломничество в Россию 20 марта 2006 года, ровно через 10 лет, тоже 20 марта 2016 года я с женой и детьми прилетаю в Южную Америку. Коэльо недолго, но был в моём городе, там, где я живу и поныне. Через 10 лет после того посещения, тоже недолго, но я был в его родном Рио-де-Жанейро. Одно совпадение, второе совпадение, третье совпадение… Не слишком ли много странных совпадений?.. «Я – не тело, наделённое, душой, я – душа, часть которой видима и называется телом», писал когда-то знаменитый бразильский прозаик и поэт. И в этом я с ним снова совершенно согласен. Душа первична, тело бренно.

И тут мне вновь вспоминаются гениальные лермонтовские строки о сосне и пальме, ещё один, неожиданный смысл которых открылся мне в далёкой знойной Бразилии, на родине Пауло Коэльо:

И снится ей всё, что в пустыне далёкой –
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утёсе горючем
Прекрасная пальма растёт.

Я писал уже о том, что Лермонтов пишет об одиночестве сосны, выросшей на голой вершине наперекор ветрам судьбы. И мы представляем себе аналогию с судьбой самого поэта. Но о какой пальме идёт речь далее? Не о той ли самой, под сенью которой оказались представители рода Михаила Юрьевича в знойной Бразилии более чем через сто лет после его трагической гибели?

«Есть люди, которые родились на свет, чтобы идти по жизни в одиночку, это не плохо и не хорошо, это жизнь», констатирует бразилец Коэльо по этому поводу…

Вынужденная эмиграция, вызванная бурными годами революции и гражданской войны, забросила их в немыслимо далёкий Рио-де-Жанейро. Но и там они сохранили память о великом представителе их лермонтовского рода! Глава бразильской ветви семейства, Александр Григорьевич Лермонтов, незадолго до своей кончины вспоминал такой случай: «Мой дедушка, Михаил Михайлович Лермонтов, окончил Пажеский корпус и был выпущен корнетом в гусарский полк. В 1884 году уволен из полка за дуэль с потомком Мартынова, на которой Михаил Михайлович лишился одного глаза».

На фотографии, сделанной мной 25 марта 2016 года с вершины горы Сахарная голова напротив пляжа Копакабана, тот самый район Нитерой, в котором находится дом бразильских Лермонтовых. Океанской волной истории лермонтовская сосна однажды была унесена к пустынным песчаным берегам солнечной Бразилии, и стала там одинокой пальмой.

Я верю в то, что вояж Пауло Коэльо в Сибирь, как и моё путешествие в Южную Америку, не были случайны. Я верю в чудеса.

OBLIVION

Заметил: у гениев – глаза детей, а если так, то и у детей должно быть глаза гениев. Какими они вырастут – это уж как ляжет карта, но в детстве, наверное, все люди – гении. Ибо все живут настоящим, прошлого ни у кого ещё нет, да и будущее пока не напрягает. Для гениальности, как и для музыки, важен только настоящий момент, настоящее время. Невозможно быть гениальным вчера или завтра. Только здесь и сейчас. Так и музыка – это всегда сейчас, всегда настоящее. Не где-нибудь завтра, не когда-нибудь вчера. Она звучит сейчас. Не важно – слышим мы её или нет. Даже становясь тишиной, она продолжает жить и звучать…

Я находился в небольшом магазинчике со стеклянной наружной стеной, за которой в обе стороны мелькали прохожие – такие же обитатели местного тюменского курорта, как и я. Продавщица о чём-то энергично рассказывала (вероятно, мне), сопровождая речь показом то одного, то другого товара. Но слух мой неожиданно уловил иную речь – музыкальную – откуда-то снаружи из-за призывно распахнутой стеклянной двери. Это был диалог скрипки и фортепиано, сцепившихся в вихре танго. Не произнеся ни слова, я покинул магазинчик и направился навстречу звукам неуловимо знакомой мелодии.

Где же я это слышал? Когда? В некотором отдалении от барных столиков, за которыми густо расположились слушатели, две женщины средних лет в облегающих концертных платьях завершали исполнение очень знакомой мне музыкальной пьесы на скрипке и цифровом фортепиано. В зале было темновато, неяркий свет мягко освещал небольшую сцену. Я заторопился сделать пару фотографий на память, не сразу сообразив, что можно снять и на видео. А когда сообразил, музыка, увы, кончилась.

Вздохнул и, опустив голову, направился в свой номер. И тут, в коридоре перехода из одного санаторного корпуса в другой, откуда-то изнутри моей же памяти догнал меня задорный голос уличного конферансье: «Аплос! Аплос!! Аплос!!!». Вечерний Буэнос-Айрес. Центр города. Пешеходная улица Флорида, освещённая сдвоенной ниткой подвесных ламп на уровне потолка второго этажа и светом магазинных витрин. Небольшой пешеходный перекрёсток. Лысеющий худощавый брюнет в бежевом жилете с красноватым галстуком время от времени что-то быстро говорит в микрофон, а потом снова звучит музыка и страстная пара исполняет гремучее танго…

Пары меняются. Невозможно в аргентинском климате беспрестанно двигаться в таком темпе. На месте только конферансье – всё тот же неутомимый громкоголосый зазывала-живчик. Он постоянно напоминает публике об аплодисментах. И люди аплодируют, задерживаясь на пару минут поглазеть на уличных артистов. Или проходят мимо, если нет времени. Одну танцевальную пару сменяет другая. Вот вместо джентльмена в строгом чёрном костюме и славной такой пышечки в полупрозрачном платье с разрезом во всю ногу выходит парень в чёрном пиджаке, широких синих брюках и пронзительно белых туфлях под руку с сухощавой долголицей женщиной средних лет. Танцующих дам красавицами-то не назовёшь, обычный мужчина прошёл бы мимо, не заметив ни ту, ни эту, если б они просто стояли или сидели. Но они танцуют танго. И танцуют его так, что глаз не оторвать!

Я вспомнил эту мелодию! Это «Либертанго» Астора Пьяццолы! И понеслась моя память в далёкую осень 1979 года под крышу здания с мансардой, стоящего и поныне на одной из линий Васильевского острова в Питере. И жили в этой мансарде двое юношей-студентов – поэт и музыкант. А ещё – хозяин квартиры – 95-летний дедок с ноготок, но с папиросой, помнивший о том, как сапожничал ещё при царе-батюшке. У музыканта было детское лицо с восторженными, влюблёнными в мир вдохновенными и беззащитными глазами. А поэтом был я.

Музыкант мечтал скопить очень много денег и приобрести на них какую-то невероятно раритетную гитару для сочинения и исполнения на ней гениальной музыки всех времён и народов. По крайней мере, он не раз делился этой мечтой с другом-поэтом. При этом лицо музыканта становилось таким неземным и светлым, словно мерцающим изнутри, как лицо юного Астора Пьяццолы.

А затем судьба разделила друзей на долгие годы, на несколько десятилетий. И лишь во времена сотовых телефонов и сплошной интернетизации земного шара им повезло вновь обнаружить друг друга. За это время произошло много глобальных мировых событий, повлиявших и на их жизни. Исчезла их общая родина – Советский Союз. Поэт, родившийся в Азербайджане, остался в России. А музыкант, родившийся в Казахстане, оказался в Аргентине, где его основным языком жизни стал испанский. Они недолго переписывались и созванивались: поэт полетел к музыканту. И они встретились.

В Буэнос-Айресе. Возле гостиницы «Салес». И пили мы за встречу «ерба мате» двумя бомбильями из одной калебасы. Это такой парагвайский чай – напиток из высушенных и измельчённых листьев падуба парагвайского. Бомбилья – особая металлическая или деревянная трубочка с фильтром, через которую пьётся настой. В Аргентине это слово произносят как «бомбижья». Калебаса – традиционный сосуд для приготовления и питья мате, тонизирующего напитка народов Южной Америки. Сосуды выделывались индейцами из древесной тыквы-горлянки. Познакомившиеся с напитком испанцы начали производить калебасы также из других материалов, таких как древесина палисандра, дуба, железного дерева кебрачо, а также из фарфора, керамики и серебра.

И вспоминали мы нашу жизнь, непредсказуемую, как танго. И рассказывали о ней друг другу. У моего музыканта, как и у Астора Пьяццолы, была в жизни своя судьбоносная Надя, так звали его супругу. А Пьяццола вспоминал о своём парижском педагоге Наде Буланже: «Нади научила меня верить в Астора Пьяццоллу, верить, что моя музыка не так плоха, как я думал. Я ведь часто думал, что я – ничто, потому что играю танго в кабаре, однако, у меня есть то, что называют стилем. Но это было скорее неким сортом внутренней свободы стыдливого исполнителя Танго. Только благодаря Нади, я внезапно освободился, и с этого момента я понимал, какую музыку буду играть». Великий Астор написал опериту «Мария из Буэнос-Айреса» о смерти и воскрешении девушки Марии – духа аргентинского танго нуэво.

Мой друг не разбогател, не приобрёл уникальную гитару и не прославился на весь мир. Прах аргентинской Марии – его юной дочери – покоится на кладбище Реколета в Буэнос-Айресе. Отец помнит о ней и носит туда цветы – «для Маши». У каждого в жизни свои потери. Толчком для создания известнейшей композиции Пьяццолы «Adios Nonino» стала смерть в октябре 1959 года его отца – Висенте Пьяццолы. Что такое потерять отца, я понимаю:

Я сегодня речь сказать –
Не большой мудрец:
Этой ночью год назад
Умер мой отец.
Плох он был или хорош –
Не ищу словца:
Миг – год прошёл, как дождь.
…Год, как нет отца.

А что такое потерять своего ребёнка, потерять дочь – не дай Бог знать никому!..

Пьяццола всю жизнь играл на бандонеоне. Это такая гармоника с душой виолончели. Великий Астор мечтал о том времени, когда его инструмент бандонеон станет солировать в симфоническом оркестре, а танго, как и вальсы Штрауса, будет признано явлением классической музыки. Его мечты сбылись.

Его гениальнейшим творением считаю «Oblivion» – «Забвение» – музыку к кинофильму «Генрих IV». Сам Астор исполнял это произведение на бандонеоне. Но, на мой взгляд, не менее потрясающе оно звучит в исполнении виолончели хорватского музыканта Степана Хаусера. Почему эта музыка так трогает мою душу? Это очень личное: композитору удалось передать в ней сам дух давно ушедшего времени почти полувековой давности. Это – как воспоминание о том времени, которое никогда уже не вернётся и не повторится. И со смертью его носителя – исчезнет во Вселенной безвозвратно…

Пьяццоле удалось невозможное – сохранить в мелодии и передать слушателям ощущение неуловимости и исчезновения. Когда я услышал это, то впервые почувствовал, что такое «невыносимо»… Это когда в горле такой спазм, что даже от слёз стало бы легче, но они не идут, не идут, не идут…

«Музыка – больше, чем женщина: с женщиной можно развестись, а с музыкой – никогда. Женившись на ней однажды, вы уйдете с ней в могилу», – не раз повторял Пьяццола друзьям. И это – правда. Мой постаревший аргентинский товарищ с детским выражением глаз остался в душе тем же ребёнком-музыкантом, каким был в давние незабытые нами обоими семидесятые.

«Вся моя жизнь, – говорил маэстро Астор, – это Грустное танго. Вовсе не оттого, что я грущу. Нет, я счастлив, я люблю вкусную еду, хорошее вино – я люблю жить! У моей музыки нет причин быть грустной, но она грустна просто потому, что это Танго. В ней есть драма, но нет пессимизма». И мы можем сказать так же о каждом из живущих и живших на Земле. Лишь бы не случилось Забвения.

Каждой весной в конце октября – начале ноября весь Буэнос-Айрес, как, впрочем, и вся Аргентина на два месяца погружаются в сиреневый сон. Это цветёт джакаранда. Улицы, переулки, дороги, проспекты, парки и площади – всё вокруг источает лёгкий запах мёда. Это пахнет джакаранда. Сиреневым туманом её цветов окутаны все пространства – внешние и внутренние, какие только есть вокруг вас. Джакаранда в Южной Америке – хозяйка у себя дома. И потому здесь ей позволено всё. Здесь это практически культовое растение. Затем начинаются сиреневые дожди, они смывают цветы джакаранды с деревьев и окрашивают в сиреневый цвет всё на земле и воде – газоны и бассейны, фонтаны и дорожки… а когда падают на землю последние цветы джакаранды, на ней начинают распускаться новые молодые листья. И бессмертие жизни продолжается, не переставая, из года в год. Из тысячелетия в тысячелетие…

Аргентинское танго – джакаранда народа этой страны, то, что скрепляет людей в единое. И продолжает цвести из года в год. А значит, всё было не напрасно, и забвение не наступит никогда.