ИРИНА ЧУДНОВА

КАМЕНЬ
рассказ

I.

В последнее докитайское лето я жила с такой скоростью, словно кто гнался за мной. При попытке восстановить очерёдность некоторых тогдашних событий, создаётся ощущение, что в иную единицу времени я могла, нет, просто обязана была находиться одновременно в двух точках пространства. И дело было даже не в скором отъезде – до середины лета я ничего не знала о нём, видимо, в те дни моя обычно медлительная парка страдала приступом немотивированного трудоголизма, навязывая и напутывая множество крепеньких узелков с далёкими последствиями в затейливый коврик моей судьбы.

У лета 1993 года был вкус переспелой донской вишни и крепких майкопских яблок, клубничного варенья, кипящего в огромном тазу под раскидистым ореховым деревом, колодезной воды и студёной водки, намешанной в разнокалиберной посуде с покупным абрикосовым или персиковым ликёром – по тогдашней интеллигентской моде. Начало июля скрипело на зубах лёссовыми суглинками – мы копали приазовские курганы. Это было хорошее дело, где-то даже выгодное, археологические изыскания проводились спешно, на степном участке, идущем под застройку дачного кооператива, подрядчик платил как за земляные работы, в зависимости от вынутого и срезанного с поверхности кубометража. Раз в неделю два крепких молодых человека с бритыми затылками, Олег и Сергей, привозили деньги, подписывали у начальника партии очередной акт, а после не брезговали нашей водкой, за столом травили одним им смешные анекдоты, по-деловому пошлили о покойниках пятитысячелетней выдержки, поторапливали нас. Дачные участки размечали прямо по нашим вчерашним квадратам, счастливцы-хозяева тут же завозили стройматериалы и саженцы, иногда заглядывали в свежие раскопы, крестились и с живостью интересовались, куда мы деваем все эти кости, неужто каждую в музей под стекло? Дачников отваживали напускной неприветливостью – в некоторых могилах позднего, сарматского, времени попадалось золото, чужие глаза на раскопе были ни к чему. Впрочем, большинство захоронений были более древними, изредка содержали в себе кроме костяка один-два лепных сосуда грубой выделки и совсем редко украшения, вроде бус, колец, браслетов, бронзовых и костяных нашивок на одежде да наконечников стрел или копий – если покойник был знатным воином. Детские погребения не были столь скудны – малышу давали в загробный мир пищу, игрушки, обережки, взрослый же мог всё добыть своими руками. Такая забота древних о детях трогала не на шутку, иной раз чуть не до слёз – подумать только, ведь это современники египтян, из металлов знавшие лишь медь и бронзу, жившие не более 30-40 лет, всё достояние их – стада и оружие, быт – война и кочевье, их дети умирали чаще, чем вырастали, но каждому младенцу в могилу давали больше, чем он имел при жизни. В этом было столько гуманизма, что как-то невольно ощущалось родство с этими безымянными племенами, оставившими в наследство только свои могилы. От кочевников вообще остаются в лучшем случае гробницы и, если повезёт, воспоминания умевших писать соседей.

В тот день в силу разных обстоятельств на раскопе нас было трое. Мы с Р., вооружившись лопатами, шли за бульдозером, из-под ножа которого обнажалась рыжая глиняная плоть срываемого слой за слоем кургана. Наше дело было не дать срытой земле навалиться с боков, и проверять чёрные пятна в суглинке – могила там или сурчина, при обнаружении захоронения в ход шли лопаты, а затем ножи и кисточки. Нам везло – мы прошли трёхметровый курган до основания и не встретили ни одной впускной могилы. Никакой ручной работы – а денег как за неделю труда! Мелькала даже шальная мысль, что курган естественного происхождения, но прямо у материкового основания показалось чёрное пятно удивительно правильной, прямо-таки хрестоматийной формы – надо же, ровно по центру, идеально ориентированная могила, разве чуть шире, чем обычно. Через несколько часов, докончив расчистку, мы втроём сидели на краю раскопа, курили по четвёртой папиросе кряду, цедили дымящийся на жаре кофе из термоса и всячески тянули время. Погребение было к тому моменту полностью зарисовано и сфотографировано, расчищено с ювелирной точностью, а желания начать, наконец, разбирать костяк не было ни у кого. В могиле лежали двое – он и она, высокие, двухметровые красавцы, прямые, гармонично сложенные с чуть удлинёнными ритуальной деформацией черепами – члены знатного рода, вожди. Сохранность скелетов удивляла перевидавших тысячи могил археологов – грудные клетки и кости таза, не провалившиеся внутрь за несколько тысяч лет, головы повёрнутые друг к другу – глаза в глаза. Первым нарушил молчание Р.:

– Умели хоронить, чёрт их возьми! Какое место, и ни одной сурчины! – землеройки и кроты часто разрушают курганы, перетаскивая предметы и кости от одного обладателя к другому, тасуя целые эпохи и порождая забавные ситуации.

– И ведь заметь, ни одного впускного погребения, скажи, ты вообще видел когда-нибудь такое: трёхметровый курган и чисто, а ведь только вчера закончили копать тот кошмар – в пахоте полуметровка и костяк на костяке – уж как эти умельцы их только ни утрамбовывали – а правее сто метров – вот это чудо, и хоть бы хны! – Е. затянулся так, что дым едва не пошёл из ушей. А ведь действительно странно – скифы, сарматы, половцы, да и казаки очень любили такие места – готовый курган, сухо, высоко, ничего насыпать не надо, вырой могилу, положи дорогого покойника и плиту надгробную сверху. Идеальный случай, но никто – ни человек, ни зверь не позарился…

– Заговорённое какое-то место! – добавляю я. Мне позволительно озвучивать подобные глупости – на правах девятнадцатилетней юной особы.

Р. бросил пяточку «Примы», сплюнул и первым соскользнул в яму. Я тоже поднялась и пошла к бульдозеру за коробками – скелеты подобной сохранности – находка для антропологов.

– Слушай, а какой у тебя рост? – спросил меня Е. в тесном пространстве раскопа.

– Метр семьдесят, а что?

– А дай-ка руку!

Прочное, желтоватое кольцо из гладкой плотной кости как влитое село на мой безымянный палец.

– Я фигею, ребята! Это ж какой размер пальца, если она на тридцать сантиметров выше!

– У меня восьмой, – бормочу, рассматривая кольцо, голова закружилась, наверное, от жары и тесноты раскопа…

…Ребята сказали, что я была без сознания минут десять, после того, как меня выволокли из ямы. И только когда сняли кольцо, потихоньку пришла в себя. Доработали молча. Рассортировали собранное, как положено, обернули в мягкую бумагу, описали в полевой книжке. Я спустилась последний раз в уже пустой раскоп, проверить, не осталось ли где чего незамеченного, нож глухо скрёб по материку, пальцы машинально просеивали суглинок, пока не наткнулись на камешек. Обыкновенный ракушечник, такой в изобилии в бортах донских балок и в стенках крутых берегов притоков Дона, Северского Донца, Аксая. Рука сама зачем-то сунула его в карман.

– Нет, ничего! Чисто! – кричу наверх.

– Тогда вылезай, на сегодня достаточно наработали! – пойдём ужинать и хвастаться начальству!

Вечером, сославшись на дневной обморок, я, отказалась от участия в дружеской попойке, ушла в глубину сада, что прилегал к снятой на сезон даче, мазаная казачья хатка которой громко именовалась в наших отчётах «временной базой Придонско-Приазовской археологической экспедиции-1993». Там, в глубине сада, у ручья, моё любимое место, комары по странности брезговали им, предпочитая лёгкую добычу на веранде под фонарём. От воды тянуло свежестью, стрекотали кузнечики. Я, не разжимая пальцев, опустила руку с давешним камушком прямо в ручей, закрыв глаза, ловила кожей чистый, упругий ток воды. Сумерки за спиной доедали деревья и очертания соседских домиков, мычали коровы, мерно стучала ниже по склону электричка Ростов – Миллерово. Подумалось, что вот лежу я тут на второй древней террасе реки Аксай, а раскопы наши наверху, на водоразделе, и что пять тысяч лет назад река была много полноводнее, климат суше, а зимы суровей, и что знания эти почерпнуты мной из курса геоморфологии, и что всего три года назад я не была точно уверена, хочу идти на геологический или исторический. В условной борьбе между камнем и черепком победил камень, а точнее – тяга к древности, захотелось охватить вниманием не только обозримую историю рода людского, но и всю историю Земли. Рука в ручье закоченела, утратив чувствительность, кулак не разжимался, я потрясла им в воздухе, согревая мышцы. Вот спрашивается, зачем я взяла этот камень из раскопа? Откуда у меня вообще эта дурацкая привычка вечно таскать при себе камушек-другой, сколько помню себя – с самого сопливого детства, в кармане то пёстрый змеевик – «камень от Уральских гор», то отполированный кусочек облицовки, подобранный у памятника, то и вовсе – не примечательный голыш, из лужи. Мама всё время выбрасывала, а я подбирала снова и снова. Так, кажется, и по сей день – подбираю, хотя уж давно собрала симпатичную коллекцию минералов, привезённых из походов и геологических поездок по Кавказу и другим местам. Забавно, лет до тринадцати я всерьёз полагала, что выражение «камень за пазухой» означает нечто, вроде «иметь что-то за душой», да и «каменное сердце» представлялось комплиментом.

Холодно. Горячего бы чаю со свежей малиной и спать. Я пошла к дому, за спинами тёплой компании. На веранде ночная мошка и мотыльки бились в стекло фонаря, незадачливые их собратья падали на заботливо подстеленные газетные листы. Я налила чаю из ведерного самовара, дрова для которого колол лично начальник экспедиции. Сахар по талонам, зато на столе всегда конфеты, впрочем, их-то я как раз и не люблю, вот фрукты-ягоды – вишня, малина, клубника, крыжовник – другое дело.

– Ты чего, простыла, чаи с малиной гонять? – басовито поинтересовался начальник.

– Нет, замёрзла просто!

– Замёрзла – выпей водки, с народом! – подмигнул он хитро и неожиданно трезво спросил: – Какой у тебя размер пальца, ребята говорят, вроде, седьмой?

– Восьмой.

– Ничего себе пальчики, как у белошвейки! – он внимательно посмотрел на мои – А росту два метра, вот были бабы! Ладно, отдыхай, не мешаю, – обернувшись ко мне загорелой спиной, начальник налил из самовара чаю и вышел вон.

Чашка приятно согрела руки. Я положила на стол давешний камешек – он был всё ещё немного влажным, после ручья, вокруг окаменелой раковинки вился кремнистый прожилок, сверкали кристаллики кальцита. Перекристаллизованный органогенный известняк, ранне-неогенового возраста, формой немного напоминающий резную фигурку, что-то вроде нэцке. Чуть округлый, камушек уютно лёг в руку. Я сунула его обратно в карман и допила чай. Пара страниц из любимого в то лето Проппа «Исторические корни волшебной сказки» – это уже в постели, на походной кровати, пока глаза не закрылись сами собой – вот и прожит ещё один день…

…свист копий, ржание коней, мечутся отблески костров, сквозь топот копыт слышны гортанные крики и плач детей, скрипя, разворачиваются вокруг костров тяжёлые возы, воины организуют оборону. Степь пахнет типчаком и гарью, ветер помогает стрелам нападающих, те стреляют, передвигаясь ползком по земле, из темноты, на свет костров. Оседлав коней, защитники разделились на два отряда, обходят нападающих с флангов, с гиканьем, на полном скаку, отвесно пускают стрелы вниз, в тёмную траву, из которой летят смертоносные ответы, впиваются острыми жальцами в конных, раня и убивая. Я привязана к грубому деревянному колесу, рядом кто-то корчится и стонет, пьяняще и душно пахнет кровью и гарью – кто я и зачем здесь? Поднимаю голову – вижу: там, в гуще битвы двое – он и она, каждый слился с конём, но не прячет голову в густой гриве, отряд следует за ними, чуть отставая, до тех пор, пока те двое не падают почти одновременно, словно наткнувшись на невидимую стену. Повозка надо мной вдруг раскачивается угрожающие и увлекает меня вниз по склону, ломая кости и разрывая мышцы…

Ветки ореха дробно стучат в окно – на улице ветер и дождь. Похоже, выходной, товарищи полевые изыскатели, отдыхаем и камералим до упора. Надо ж, какой приснился сон. Впрочем, не удивительно – быть впечатлительной в 19 лет – не порок. Да ещё и кости-то эти, вчерашние, под моей кроватью лежат, как, впрочем, и всё найденное, опять же – Пропп перед сном. Выходной кстати, съезжу-ка я в Ростов, сорок минут на электричке туда, вечером обратно…

Обратно в то лето больше не получилось. Парка начала новый узор. Только сон про неведомый степной бой стал сниться время от времени, всегда под утро, в дождь. Камушек вновь обнаружился в Китае, сунула руку в карман и нашла, назначила талисманом, и уже намеренно не расставалась с ним.

II.

..По пустынной воде моя лодка плывёт
в час закатных теней в мир иной.
А на Млечной Реке, средь межзвёздных болот,
полумесяца серп надо мной..

В китайском городе, куда определил меня узор парки, дожди были самым частым погодным явлением. Время шло, незаметно и неотвратимо, как усилия той старухи, что делает швейную иглу из толстого песта, стачивая его о камень. В какой-то момент ощущение изломанной шеи из предутреннего сна стало навязчивым, как и перетёртые в пюре иллюзии юных лет. Впрочем, это сегодня я называю вещи их именами, а в тот год было лишь ощущение жизненного тупика, я топталась на развилке двух дорог, по левую руку – возвращение на родину, по правую – возможность потратить ещё несколько лет на то, чтобы найти себя в новых декорациях. И тот и другой варианты были равновозможны, требовали равных усилий и казались равно же неинтересными. Ни одна чаша весов не хотела перевешивать. Я плыла по течению, массируя по утрам шею, дождь не желал кончаться, на юге страны начались наводнения, и мне неожиданно предложили поездку в Россию, с возможностью побывать на родине. Накануне отъезда я отправилась на велосипеде в одно из любимых мест на Восточном озере. В сумерках берег полностью скрыл меня от любопытных глаз, за спиной шумела просёлочная дорога, по ней проезжали машины и мерно проходили волы, тяжёлый, влажный воздух субтропиков монотонно распиливали цикады. От стоячей воды несло водорослями. В коротких сумерках я пробралась по камням метров на 20 от берега, туда, где озеро было чище и холоднее, на прибрежном же мелководье вода покрыта плёнкой и отвратительно тепла, как подкисший суп. Завтра в это время я буду идти по пекинским улицам, а ещё через пару дней – по московским – легко ли поверить в такое? Я вынула из кармана руку с привычно зажатым в ней камнем и сунула в воду. Рука быстро покрылась пузырьками воздуха, которые, отрываясь, тянулись ниточкой к поверхности и лениво лопались. По камню, рядом со мной, сновали мелкие крабы, я посидела бездумно ещё минут пять, глядя на огни дальнего берега, и вернулась к велосипеду. Похоже, в эти пять минут что-то сдвинулось во мне с мёртвой точки, будущее стало чуть менее безразличным, а мир вокруг чуть более красочным, я уже знала, что сделаю в эту поездку обязательно, даже если все другие планы провалятся.

Есть круги, которые мы замыкаем для того, чтобы они не замкнули нас навечно внутри себя. Через месяц я сошла с пригородной электрички Ростов-Миллерово на станции «Малый Мишкин». По крутой тропке вверх, мимо казачьей таможни, памятника истории и архитектуры XVII века, по мосткам через балку, по дну которой течёт тот самый ручей, затем вправо, по улице, до бывшей «временной базы Придонско-Приазовской археологической экспедиции-1993». На подходах к калитке решимость стала меня покидать – что я скажу хозяевам? Но во дворе видимое запустение, калитка покосилась, её заржавленную щеколду давно не открывали. Я постояла, глядя на облупившуюся синюю краску. А, спросят – скажу, что подыскиваю дачу, по старой памяти заглянула сюда. Во дворе густо росла лебеда, по-хозяйски кустилась сквозь доски веранды. По едва заметной тропинке я спустилась в сад, нашла по чуть слышному шуму ручей, раздвинув траву, увидела зеркальную поверхность и отборный песок дна. Обмелел ты, дружок, курица напьётся, замутит. Я вынула из кармана камень, сунула руку в воду и разжала кулак. Вода текла сквозь пальцы, ласкала их, рождала в душе уверенность, что всё идёт, как должно, камень лёг на мягкое песчаное ложе дна, я чуть прикоснулась к нему последний раз безымянным пальцем. Круг замкнулся.

Найдя под старым орехом несколько спелых плодов, я с лёгким сердцем спустилась к станции. Хорошо бы вернуть все подобранные когда-то камни на свои места. Пожалуй, тогда и наступит та самая свобода-нирвана, да кто ж их, эти места, помнит?..

Весна 2006-го года                г. Пекин, Лунцзэ

ПО ГОЛУБЫМ ПРЕДУТРЕННИМ ДОРОГАМ
рассказ

Осень держала паузу, долгим, пронзительным взглядом погрузившись в материнские глаза лета. В Кутном Логу, ничем не примечательном местечке на окраине королевства, сентябрь в тот год выдался тихим и хрупким: вёдро, день ото дня редеет лес, всё прозрачнее воздух, лишь паутинки дрожат на сухих былках по просекам да опушкам. Жирует зверь и птица – охотное время на утку, бекаса, оленя. Пришлые не наезжают – откуда бы им и зачем – в эту глушь, за тридевять переездов от столицы.

Лишь только по временам, но всегда перед рассветом, черная, запылённая от ступиц до лакового герба под крышей, государственная карета с окнами в решётках, да какая там карета – крепкий грубый рыдван, сработанный безо всякого изящества, с небритым мрачным кучером на облучке, появляется в проёме въездной дубовой арки, под слинявшими охряными письменами – «Кутный Лог – владение короля Грегоша». Привратник в чёрном, с закрытым лицом, зычно спросит: «Се Кутный Лог. Откуда такие? Пошто пожаловали?», угрюмый кучер, прочистив горло, ответит: «Именем короля Грегоша! К потомственному палачу их Величества Зданеку послан. Пятерым отпущения!». Их голоса, скрип колёс и хорханье утомлённых лошадей далеко слышны в хрупком сумраке утра. Ритуал един спокон веку, меняются в нём лишь имена монарха и палача, да выкликаемое число привезённых. После привратник ударит жезлом оземь, разрешит: «К западу правь!». И рыдван прокатит по пустой в этот час улице, единственной в местечке, по которой может пройти чётвёрка запряжённых коней, к дому палача, лязгнет чугунный запор на воротах, въедет во двор чёрная государственная карета. Чтобы на закате того же дня пуститься в обратный путь. Везёт ли она обратно какую поклажу – про то никому не известно, но летит быстро, словно у четвёрки вороных выросли крылья. До заката никто из жителей не выйдет на улицу, и этот обычай в Кутном Логу тоже спокон веку.

Старый Зданек почти слеп, хоть и крепок рукой и силён здоровьем. Женился поздно. Кто за палача пойдёт? Страшно людям. Дана моложе мужа на двадцать пять лет. Сирота. Неизвестно, чья дочь, перекати поле без роду-племени. Приблудилась в метель за чёрной каретой, за ней же и дошла до ворот Зданека. Так с ним и осталась. Пугливая, худенькая, что твоя галка, глаз быстрый, чёрный, соседей избегает. Двоих сыновей палачу родила. Збигнева и Яна. Старшему в эту осень шестнадцать. Яну – четырнадцать. Старший лицом в мать, но костью в отца, крепок, охотник знатный, хохотун, на девок заглядывается. Младший напротив – мастью в отца, белокур, голубоглаз, а кость материнская, тонкая, изящен в движеньях, в труде стоек, но мечтателен, молчалив, странный мальчишка, однако, не глупый. Да мал ещё, может, через годок-другой приземлят его мечты, поманит в большую жизнь дорога. Мать глядит на малого, вздыхает. Отец же, напротив, больше смотрит на старшего сына.

Шестнадцатый день рождения. День, когда всякий парень в Кутном Логу получает самостоятельность и долю в отцовском наследстве. В каждой семье свои традиции – кто чем владеет, то и передаёт сыну, наказывает быть работящим и счастливым.

Зданек в красной рубахе да именинник в белой шли сквозь предрассветный лес. Обратно вернётся только один. Старики знали это. Помнили ещё, как принимал своё наследство нынешний палач. Знал про то и Збигнев. Знал, почему на отце красная рубаха, а на нём белая.

– Запоминай дорогу. Через лес, выше, выше в гору, мимо скал, до водопада. Вот он – Камень Отпущения. – Старик передвигался ходко, не глядя по сторонам, но всё же давал возможность сыну запомнить путь. Изредка заламывал ветки. На место пришли чуть запыхавшись. Всё, что касается казнимых, парень уже узнал, теперь отец откроет последнее.

– Палач, сын, не убийца! Люди к нам относятся настороженно, но не потому, что мы ведаем смертью, а из страха прикоснуться к преступлению. Из страха своей человечьей природы.

Збигнев кивнул, кудри рассыпались по плечам. Отец вынул топор и подал сыну – прими! Тот взял привычное с детства орудие. – Помни, каждый палач делает это, в том и есть главная наша суть – глянуть с добром в глаза казнимому, грех отпустить, остановить своё сердце и занести руку.

Зданек положил голову на камень. Сын глянул в глаза старика. Верно глянул, с добром, очистил душу пожившего, и через миг схватился за грудь, как подкошенный рухнул в траву. Не вынесло юное сердце, не поднялась рука. Отторгло небо нового палача. Зданек весь день провозился с могилой. Привычное, кажется, дело – сколько их здесь зарыто, казнимых, а, поди ж ты – даже отца хоронил с лёгким сердцем, и лишь любимого сына с тяжёлым. Всё думал, перебирая узловатыми пальцами влажную землю – остался ещё один, сможет ли он? Сможет ли? Сможет? Сумеет ли? Два года до нового совершеннолетия, глаза старика выдержат, но не подведёт ли второй сын?..

Домой шёл на закате. Знал, из каждого двора наблюдают. Гадают, сплетничают вполголоса.

Небо, тяжёлое осеннее небо, лежало плащом на его покатых плечах.

Зданек вошёл во двор, сгорбившись, направился к дому. Солнце садилось за редкий лес, за дальние поля, слепило глаза, и Яна у поленницы, с топором в левой руке, он заметил поздно, едва не столкнувшись с тем. Увидев, что Зданек вернулся один, младший, а теперь и единственный, сын как-то смело, открыто и пристально, по-новому, глянул в глаза отца, так, что старый палач понял, этому мальчику дано остановить сердце и занести руку. Уголки старческих губ предательски задрожали, усилием воли скинув вдруг навалившуюся гранитную усталость, палач положил заскорузлую, пахнущую землёй руку на плечо юноши.

– Сыну, через два года будет тёплая осень, – сказал тихо, но твёрдо, как взрослому.

– Я знаю, отец, – Ян мальчишески откинул светлую чёлку и почти не глядя, привычно и точно обрушил топор на ладное берёзовое поленце.

Дерево сухо треснуло под уработанным железом. Солнце закатилось, наконец, в холщовую торбу земли, запела в тальнике иволга…

10.09.2004г.                                            г. Пекин, Лунцзэ

ЮЙЦЗЯШАНЬ
рассказ

Восемь лет я прожила на окраине Учана по адресу Юйцзяшань, 31. В переводе с китайского – Гора семьи Юй. Я даже познакомилась с одним из последних Юев, он хорошо помнил их старый дом и ходил иногда на вершину горы к могилам своих предков, многие из которых умерли задолго до Освобождения. Там же, на горе, у старых могильных камней мы и встретились в первый раз.

Оранжевый шар солнца почти касался озёрной глади на западе, к востоку же были только холодные стально-серо-сиреневатые тона. С вершины горы хорошо было смотреть на лёгкие запятые рыбачьих лодок, чей ход повторял ход чуть угадываюшихся тёмными пятнами в глубине воды рыбьих косяков, и на призрачные в слабом вечернем тумане, красные и зелёные огни вывесок прибрежных ресторанов.

Ветер с каждой минутой становился всё холоднее, и в полчаса наступила осень. Меня всегда удивляла эта особенность тридцатой широты неизменно приводить времена года в соответствие с временем суток.

Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма – таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай – хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.

Завершив обряд, старик, покряхтывая, поднялся с колен, осмотрелся, сделал несколько мелких, ревматических шагов в мою сторону, по-деревенски обстоятельно оглаживая-отряхивая штаны рукавом тужурки.

– Отец? – указываю на давешний холмик.

– Нет, дед, отец там, – он машет рукой чуть вправо и назад. И улыбается. Контакт установился легко – у меня тоже карие глаза. Юй садится рядом со мною на покосившуюся каменную скамейку.

– Раньше вся гора была нашей, но жили мы на южном склоне, так хотелось бабке, она была из рода У, и любила взглянуть на дом своих родителей.

– Уцзявань? Её родные ловили рыбу? – высотные здания уже тридцать лет заслоняют Заводь Семьи У, хотя я и мой собеседник без того знаем, что на том месте стоит самый большой и роскошный из всех отелей Восточного озера, построенный лет десять назад на тайваньские деньги. Вечером его подсвечивают красным так, что с той стороны неба совсем не видно звёзд.

– Да, ловили. А мы выращивали овощи. И торговали ими на одном рынке с У. Там же, мой отец приглядел себе невесту, молодую Ли.

– Ли жили в той стороне? – я показываю на восточный берег озера, на лодочную станцию Лицзяпо. Там туристы арендуют катера, чтобы осмотреть озёрные достопримечательности – павильон Синъингэ, парк на Стёсанной горе и Хубейский краеведческий музей. Старик широко улыбается моей догадливости и утвердительно кивает головой.

– Ли держали постоялый двор и тоже приторговывали рыбой, может, потому, как рассказывал отец, бабка поначалу не очень любила молодую невестку. Потом уж успокоилась, это когда её второй сын, мой младший дядька, взял в жёны дочь Чжана-убийцы и ушёл жить в его семью, за озеро. То было в начале двадцатых, времена настали неспокойные, нравы переменились, и родители не имели уж полной власти над детьми. Почти все молодые У, бабкина родня, ушли в Ханьян на заводы, и она с тех пор не так часто смотрела в сторону Уцзявани, да вскоре и дома того не стало. Потом, через несколько лет, два моих брата и старшая сестра ушли сперва в Ханькоу, к Цзяну, а потом в Янъань, к Мао. Я был младший, уходить не решился, не на кого было оставить грядки и дом, но уж так и остался холостым. Не подыскал невесты, робкий был. Всё огородничал на пару с отцом. Семья оскудела, работать стало некому, потому жили бедно, что при японцах, что после. Я и воевать не пошёл, нельзя было бросить стариков. Никто из братьев так и не вернулся. Мать умерла от тифа в неурожайный год, уже после Освобождения. Ваши тогда мост на Янцзы построили. Отец же умер в шестидесятых, когда заставили варить сталь во дворах.

Широко посаженными, с лёгким прищуром, глазами Юй ловит вопрос в моих.

– Председатель Мао так и остался крестьянином. Пусть и стал большим человеком, правителем государства. Нет, как сталеварить, не знал ни он, ни мы. Отец отравился газом, когда открывал глиняную печь-домну. А тот ком руды и запечённого угля мы с сыном через несколько лет столкнули с горы. Теперь сталь варят за озером. Большой у них комбинат, много рабочих.

Мы некоторое время молча смотрим на северо-восток, там, в тумане нарождающихся сумерек, парят далёкие заозёрные огни Угана.

– С сыном? – переспрашиваю я.

– Однажды какая-то старушка из-за реки привела мальчика лет трёх и сказала, что это мой сын. Мальчик был тихий, но крепкий, глазами в мою мать. И он, конечно, мог быть мне сыном – я несколько лет в числе других крестьян строил новый порт за рекой, тогда все должны были отработать положенное на стройках государства. А ведь в городе нравы не столь строги, как здесь… Да теперь и здесь город…

Старик гладит ладонью тёмной, натруженной руки плотный известняк скамьи, вытертый до блеска задами его сородичей.

– В семидесятых пришли рабочие, стало шумно, пыльно. Под горой строили много, и овощи уже не родили так, как раньше. Сыну исполнилось пятнадцать, я отдал его в монастырь, учиться грамоте, в школу поздно было, там он и остался, монахом. Рисует картины, в культурную революцию монахов хоть и поприжали, но всё ж многие выжили. А меня взяли сторожем на стройку, под горой. Это потом, на старости, сын позвал к себе в Чанчуньгуань, доживать. Копаюсь с монахами на их огороде. Да вот, иногда, прихожу сюда к родным могилам.

Озера почти не видно, оно лишь угадывается светлым пятном внизу, за кронами деревьев. Луна поднимается над горизонтом, набирает силу, из полупрозрачной становится серебряной. Старый Юй зябко потирает ладони, прощаясь, отвешивает мне комплимент:

– У тебя, барышня И, высокий нос.

– Моя мама всегда хотела, чтобы я сделала операцию, – улыбаюсь в ответ.

– Долгих ей лет жизни. И могилы на светлом высоком холме!

– Спасибо!

Мы ещё раз приветливо улыбаемся друг другу и расходимся – я к восточному склону горы, Юй к западному. Он спешит – как бы не пропустить последний автобус. Я медлю некоторое время, чтобы ещё и ещё раз взглянуть на коренастого крестьянина, ловко спускающегося по чуть заметной в неясном свете луны тропинке, каждый поворот которой издавна привычен его ногам в стоптанных бусе.

Красное марево в полнеба поднимается над тайваньским отелем за Уцзявань, мелкие камешки шуршат под моими ногами и длинные изящные тени бамбуковых веток ложатся поперёк тропинки, которая начинается сразу от старых могильных камней.

21.11.2001г.                                г. Пекин, Чжичуньли