ЛЮДМИЛА ШАРГА

НЕПЕРЕЛЁТНАЯ ПТИЦА

Из цикла «Киммерийские хроники»

ПЫЛЬ ВЕКОВ

на улицах Старого Крыма
солнца больше чем где бы то ни было
в нём купаются здешние воробьи и голуби…
обленившиеся коты похожие на языческих идолов
так заносчивы и вальяжны…
это всё оттого, что им
ничего неизвестно о холоде…

на улицах Старого Крыма можно временем пренебречь
освободившись от мнимых привязанностей привычек
и прочих земных оков
и сразу же станут слышны крики погонщиков:
чужая, гортанная речь…
внезапно тонкий запах шафрана на миг отвлечёт
от стука конских подков

на улицах Старого Крыма – в придорожной пыли –
бродят толпы чихающих туристов – их ничуть не смущает
что пыль эта – пыль веков…
и что они окончательно затопчут следы караванов
которые здесь прошли
по Шёлковому пути…
один из тюков
(с чёрным перцем) порвался
содержимое высыпалось на дорогу и смешалось с пылью…

ты тоже хочешь увидеть пыль веков?
посмотри на чихающих туристов…

***

Весна принесёт бессонницу
и дальних дорог жажду,
и маленький город вспомнится,
попав в который однажды,
к местечку этому скромному
неясной тоской влекома,
родство ощутила кровное
на улицах незнакомых.
Шагну в лабиринты прошлого,
примерю судьбы и лица,
мелькнёт сарафанчик с прошвою
у дома под черепицей,
в саду…
не изба российская
и не украинская хата –
ну что ж ты,
ступай, отыскивай,
свой след на земле Солхата¹.
____
¹ Солхат – одно из древних названий Старого Крыма.

СОРАНГ

«У моряков есть поверье, что среди бушующих нордов и трамонтан, муссонов и сокрушительных тайфунов есть жаркий ветер Соранг, дующий один раз за многие сотни лет. Соранг приходит с южных румбов горизонта поздней зимой и обыкновенно ночью. Он приносит воздух незнакомых стран, печальный и лёгкий, как запах магнолий. Сами по себе начинают звонить колокола сельских церквей, голубая заря поднимается к зениту, и сквозь снега пробиваются цветы, похожие на подснежники».

К.Г. Паустовский «Соранг»

Мне останется синь да сон,
капля сумерек киммерийских,
впечатлений дорожных сонм
о земле далёкой, но… близкой.
Не отвечу – и не проси,
мне самой удивляться впору,
как в равнинный покой Руси
просочились Синие горы.
Эту данность не объяснить –
я давно породнилась с нею,
видно, выпряла Доля нить:
тоньше – нет,
но и нет прочнее.
И когда из далёких стран
за дождями ветра слетятся,
возвратится в мой дом Соранг –
приносящий тепло и счастье.
И припомнится сон,
где синь,
и забвенье уже не тронет
на дорогах пыльных Руси
алый след киммерийских хроник.

Из цикла «За птичьим клином»

ЖУРАВЛИНОЕ

Что в нас журавлиного, друг мой?
Почему манит нас берег дальний?
Тесен ли уклад патриархальный,
холодно ль в провинциях зимой.
Может, журавлиные сердца
жаждут перелётов-переездов…
Но весною, в городок уездный,
где вскипает зелень у крыльца
души журавлиные спешат,
подлечить открывшиеся раны,
в домик, где цветущею геранью
горницу любили украшать.
Оттого и тянет по весне
к этим перелётам-переездам,
в милый сердцу городок уездный,
в дом, где журавельник1 на окне.
____
1 Журавельник (греч. geranos – журавль) – второе название герани.

ПТИЧЬЕ

               «В воздухе вроде бы всё было нормально,
               но потом птицы начинали как бы дрожать,
               без сил падали и вскоре умирали…»
                                                 Из сводки новостей

сколько зим у окна
а ты
всё ещё называешь меня птицей
я давно не боюсь разбиться
но пока боюсь высоты
в приближенье высокой воды
чую холод
земля – здравствуй…
кто замкнул над тобой пространство
повелитель
раб
поводырь
мне уже не взлететь…
а ты
всё ещё изучаешь мои привычки
но от прежних повадок птичьих
мне достался зов высоты
той что прячется
ждать устав
в придорожной
промёрзшей насквозь канаве
где вмерзает в чёрную наледь
крик разбившихся птичьих стай
где слепой маньяк-поводырь
развлекаясь
колоду судьбы тасует…
помяни моё имя всуе
в час прихода высокой воды
помяни
и прости
ещё
помолись
авось пригодится…
если мир оставляют птицы
он как водится
обречён…

НЕПЕРЕЛЁТНАЯ ПТИЦА

               Воронцовскому маяку

Неперелётная птица моя,
где твоя вотчина,
где твоя стая…
Если однажды ты петь перестанешь,
люди пути не отыщут в морях…

Через густую туманную взвесь
с моря доносится крик твой тоскливый,
и замирают в смятенье оливы,
слушая голос нездешних небес.

За морем, знамо – другая земля:
бел-берега да смарагдовы воды,
может и правда, оттуда ты родом,
неперелётная птица моя?

Может быть, спишь ты и видишь во сне:
птиц перелётных летят караваны
над серебристою дымкой туманной…
За морем, знамо – в диковинку снег…

Крик твой однажды услышала я…
Столько печали в том крике таится…
и в тот же миг догадалась:
ты – Птица,
неперелётная птица – маяк.

И с той поры поселилась тоска
в сердце моём о несбывшихся странах,
и бередит задремавшие раны
птичья тревожная песнь маяка.

СРЫВАЮСЬ НА КРИК
(птичье-весенне-невыносимое)

Так и пишу – без псевдонимов,
без инсталляций и мимикрий,
так и живу: в сущности – мимом,
но иногда срываюсь на крик.
Не выношу мест и имений
от первых лиц,
пену и шум,
не выношу лунных затмений,
солнечных – тоже – не выношу.
Не выношу триумфальные арки
и новодел
и вердикт – «на слом!»
да…
и вон ту девушку в парке,
что весела, оттого что с веслом…
Тех, кто сумняшеся ничтоже
грязными щупальцами – в душе,
впрочем, тех, кто чистыми – тоже
не выношу – лезли уже…
Не выношу кормушек и клеток,
белых от злобы
глаз проповедников,
не выношу королевских левреток –
коммуникабельных бесхребетников.
В детстве меня за это ругали,
позже – пытались лечить голоданием
те, кто издал полный список регалий
в твёрдом глянце
отдельным изданием

(ежегодный тираж – одна тысяча экземпляров,
на лицевой стороне обложки – фото во весь рост
с указанием точного веса, памятных мест
настоящих, прошлых и будущих, и домашнего адреса…)

Так и живу,
с идиосинкразией,
без адаптаций и мимикрий…
Осень – моя анестезия,
но по весне срываюсь на крик.

***

Ещё одну жизнь на стихи потратить,
прожить её где-нибудь в… Подмосковье,
чтоб горечь осеннюю по утрам пить,
туманом приправленную и тоскою.

Иль вечером снежным – за чашкой чая –
стихи вспоминать и читать тебе их,
подкармливая одичавших чаек,
на пристани спящего Коктебеля.

Ещё одна жизнь – без потерь, без боли.
Возможно ли,
чтобы судьба другая?
В двуречье Тарусы – вдвоём с тобою,
и только в стихи от тебя сбегая.

Так, целую жизнь длиною в… осень,
в октябрьские две,
нет… в три недели
прожить и исчезнуть, будто вовсе
нас не было,
и давно нигде нет.

Ни в шорохе палой листвы осенней,
ни в песне далёких морских прибоев…
И только в стихах проступают тени
всех жизней, что выпали нам с тобою.

ЗА ПТИЧЬИМ КЛИНОМ

Пересыпаю морской песок…
Но день, предсказанный птичьим клином,
смешает запахи:
свежий – глины,
и горьковатый – травы иссоп.
Там будет парус звенеть – упруг,
и воздух – свеж,
и прохладны камни,
там – под проснувшимися руками –
затянет песню гончарный круг.
Благословляя на дольний путь –
к исходу лета – за птичьим клином,
в неискушённую влажность глины
вольётся тихое чьё-то: «Будь…»
О, это бремя – носить в крови
глоток божественного дыханья,
неизлечимо болеть стихами,
несвоевременно гнёзда вить
и безнадёжно искать тепла,
отогреваясь средь палых листьев,
вдали от кем-то избитых истин,
не пресмыкаясь…
Не вброд, а вплавь
спешить на запах травы иссоп,
что смешан с запахом влажной глины,
к исходу лета – за птичьим клином –
чтоб обратиться в морской песок.