АЛЕКСАНДР ЛЕОНТЬЕВ

КРЕПОСТЬ
повесть

Часть 1

ПРОЛОГ

Друзья зовут меня Тим, а родные – Тимур. Отец настоял, чтобы меня так назвали в честь великого завоевателя Востока, но, честно говоря, вояка из меня никакой, не люблю я это дело – драться, хотя вспыльчивый до чёртиков. Уже больше года я занимаюсь греблей на байдарках, и для своих лет довольно выносливый и крепкий мальчишка. Цвет глаз у меня мамин, говорят, что и характер тоже. Я такой же, как и она, упрямый и неуступчивый. В семье я младший – поздний ребёнок. Мама родила меня, когда ей было уже тридцать девять лет, иногда они с отцом это вспоминают, говорят, что я свалился, как снег на голову, – не ждали.

Есть ещё у меня брат и сестра. Рома учится на четвёртом курсе истфака, а Ритка – десятиклассница, собирается поступать на экономический.

Отец у меня военный, ракетчик, служит в соседнем городке в крепости, там у них типа секретная часть, хотя о ней знает вся округа. Мама преподаёт математику в той же школе, где учусь я.

Рома – это гордость нашей семьи, до сих пор в школе его вспоминают учителя и ставят мне в пример.

Ритка живёт своей жизнью (охи, вздохи, звонки ухажёров по вечерам, тайные долгие разговоры); мама к ней постоянно придирается – то не так, это не эдак. Ритка мечтает поскорей сбежать из дома и не скрывает этого.

Я прочитал в одной книжке, что с годами у людей хорошие черты затухают, а плохие, наоборот, развиваются, так вот моему брату и моей сестре выпало ещё более-менее счастливое время, а мне – так одно мучение.

В семье у нас всё подчиняется строгому военному распорядку. Утром мы вскакиваем под звуки гимна России (хотя эта страна за тысячу километров отсюда), и день начинается с громкого крика отца: «Рота, подъём!». Хорошо, если он пришёл вчера домой трезвый, и всё это у него типа зарядка. Но если они вчера ещё и поцапались с мамой, тогда – держись.

В общем, до восьми у нас казарма, а потом интернат для умников и бесконечная уборка, в доме всё должно быть идеально чисто, не дай бог, ты уронишь на пол крошку хлеба, тебе тут же кричат сухим математическим голосом, в котором слышится хруст перемалываемых кристалликов льда: «Тимур, у тебя что, руки отсохли, и в кого ты такой неряха!».

«Ну, подумай логически», – говорит мне мама, если я не могу решить задачку, и смотрит на меня так, будто я разбил её любимую вазу.

К счастью, моим воспитанием она занимается довольно редко, потому что, если не сидит над тетрадками и не убирает квартиру, то висит на телефоне, перетирая косточки всем знакомым со своей подругой, парикмахершей из салона «Ника». О чём можно болтать столько по телефону, я не знаю, но только это длится часами. Хорошо, что почти весь свой воспитательный пыл она израсходовала на старших, а то бы мне вообще было невесело.

Отец служит лет двадцать уже, но дослужился только до майора; мама его постоянно пилит, обзывает пьяницей и забулдыгой, а он, когда разозлится, всегда стучит кулаком по столу и вспоминает какого-то армянина, с которым её якобы застала моя бабушка. Она к нам приезжала в прошлом году, – лучше бы не приезжала. Тут такое творилось, я вам скажу, чуть милицию не вызывали.

Да, Рома – это надежда семьи. В детстве он мечтал стать лётчиком, по всей квартире стоят сделанные им модели самолетов, типа Миг-29, Су-25. Но в девятом классе мама спросила его как-то: «Ты что, хочешь, как твой отец, всю жизнь в сапогах ноги топтать?»

Ромка подумал-подумал и решил, что нет, «сапоги» – это не для него, и увлёкся историей.

Наша историчка им просто бредит. Когда она меня вызывает к доске и просит рассказать о Пунической войне, и я стою, молчу, шумно вздыхаю, она восклицает с таким, знаете, ехидством в голосе: «Боже мой, Тимур, и почему ты игнорируешь мой предмет, вот твой брат … ах, как вспомню, какой был ученик!».

В такие минуты в классе все притихают, а мне хочется плюнуть на пол, растереть и выйти вон, хлопнув дверью. Терпеть не могу, когда мне поют песни о брате. Одно дело дома, там, понятно, он для родителей – идол. Но в школе это я переношу с трудом. Особенно когда на задней парте хихикает мой дружок, Мишка Гребень.

Да, брат для родаков – надежда. Ритка – так, дополнение к их спектаклям. А я – ноль, пустое место, «зеро», как любит говорить Мишка, что, впрочем, меня вполне устраивает. Если бы вы провели парочку дней в нашей семейке, вы бы меня поняли.

Родители – совершенно разные люди. Отец родился на Кавказе, в каком-то горном ауле, мамуля – из одесских полунемцев-полуевреев. Как и где они могли найти друг друга, мне до сих пор непонятно; брат рассказывал, что они случайно познакомились на дискотеке, в военном училище. Представляю, что это было за диско!

В общем, потанцевали они разок – и пошло, поехало: гарнизоны, переезды, жизнь в общежитиях. Я родился в одном задрипанном городишке на Дальнем Востоке. А в этот край нас занесло, когда мне уже исполнилось четыре года.

Да… но всё это так, к слову, сейчас я хочу рассказать вовсе не о нашей семейке, а о том, что произошло месяц назад. Честно говоря, у меня от всего этого до сих пор голова идёт кругом, до сих пор не пойму, как же оно всё так приключилось?! А ведь в то утро всё начиналось так замечательно…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весной Днестр разливается, вымывая пласты земли и глины из берега, и с годами в склоне образовалась пещера, там-то мы и пропадали в то субботнее утро. Длинные косы вербы закрывали прозрачным зелёным занавесом вход, и снопы жаркого августовского солнца врывались в дымный сумрак, выхватывая из тени наши лица и освещая их рассеянным дрожащим светом. Уже к десяти часам парило нестерпимо, ветер шелестел листвой, не принося ни капельки свежести, и мы сидели в одних шортах, истекая потом, а рубашки и футболки валялись на траве. Внизу сквозь листву вербы блестела река, на дальний берег двигался катер с туристами, в этом году их приехало особенно много, и весь город был полон отдыхающих.

Я помню это утро, будто оно было вчера: «Ракета», пенящая воду, музыка Стинга, доносящаяся из динамиков на лодочной станции, голоса и крики купальщиков на пляже. Вот, заревев двигателем, понеслась на дальний берег «Казанка», вот вдалеке, за мостом показался буксир, и послышался его глухой рокот, высоко в небе медленно двигалась серебристая чёрточка реактивного самолёта, расчерчивающего небо дымными полосами.

– Дальше, – раздался голос Марио.

Но всё плыло, плыло ещё перед глазами.

– Твоё слово, спишь, что ли? – окликнул он меня.

На кону лежало по двадцать копеек, и в кармане у меня было много мелочи, которую, уезжая, как бы случайно, оставил брат на секретере. Но я не хотел рисковать и, увидев джокера и двух дам, произнёс:

– Дальше пятьдесят.

Мишка взглянул в свои карты, хмыкнул, и, заикаясь, сказал:

– Д-дальше. Ты чего кислый такой? Б-братан уехал, и ты в штаны наложил.

Я вспыхнул, я – очень вспыльчивый, иногда меня просто срывает с катушек, и я могу сделать любую глупость. Вот и сейчас я хотел крикнуть ему: «Заглохни, ты, заика!». Но я сдержался, пожалел его, – настоящих друзей у Мишки не было. Только я мог его ободрить на уроке, когда он столбенел и не мог выдавить из себя ни звука.

Заикой Мишка был не всегда. Заикой он стал в пять лет, когда одним весенним вечером папашка избил его до полусмерти; неделю после этого пацан пролежал в больничке без движения и без слов. Правда, папашку его можно понять. В тот вечер он сидел с дружками на кухне, распивал водочку. Сколько они приняли на грудь к тому моменту, как из коридора донёсся истошный вопль соседки, история умалчивает, известно только, что стало уже темнеть. Мишкина мать была в церкви, она ходила туда каждое воскресенье.

Ну, пили они, пили, а Мишка крутился там между ними, мешал им, батя его и выставил из кухни и дверь закрыл наглухо – нечего старших подслушивать.

Жили они тогда на первом этаже, в коммуналке. Была ранняя весна, только сошёл снег, за окном радостно чирикали воробьи. На подоконнике лежал коробок с яркой этикеткой, в котором что-то таинственно шуршало. Почему Мишка это сделал, он и сейчас не может объяснить, но тот случай круто изменил жизнь парня.

В общем, взял он спички, разложил газеты на диване, аккуратно так разложил – стопкой – и поджёг. Горят, горят газеты, дымище заполнил всю комнату, уже и в коридор просочился, а тем хоть бы что, – знай себе подливай, наяривай. Хорошо, соседка учуяла что-то неладное, стучит в дверь комнаты, а оттуда дым валит, – она тогда в крик: «Пожар, пожар! Помогите, люди добрые, горим! Рятуйте!».

Вот тогда, видимо, папашка с дружками прозрели, вламываются они в комнату и видят: горит новый диван, неделю назад, как купили, дым столбом, и Мишка с улыбкой маленького Будды смотрит на огонь.

Ну, тут такое началось! Схватил обезумевший отец кусок кабеля и как перетянет им Мишку поперёк спины, в общем, начал он его убивать. Мишка орёт, будто режут его, пытается залезть под шкаф, да не тут-то было, голова и плечи влезли, а заднее место застряло. Приложился бывший «афганец» парочку раз так, что пока его друганы оттащили, пацан зашёлся в крике, а потом неделю молчал. Спустя ещё неделю он всё-таки заговорил, но так и остался заикой.

Странно, но у Мишки с тех пор к отцу особое отношение; он ездил к нему в больницу, когда тому на заводе оторвало палец на станке, и потом, когда батяня попал в профилакторий для алконавтов. Он тащил туда мать постоянно, приносил отцу сигареты, продукты и даже спиртное, тайком от матери.

Иногда думаешь: вот жизнь странная штука – любишь тех, кто тебя бьёт, но это для других. Для меня – нет. Я всегда даю сдачи.

После того случая Мишку прозвали «поджигатель». Но мы его зовём «химик». Слишком он повёрнут на опытах, любит делать всякие бомбочки. Однажды так шарахнул возле котельной, что в школе окна повылетали. До сих пор бомбиста ищут.

И ещё есть у него одна манечка. Он часами зубрит английский. По всем предметам, даже по химии, едва успевает, а английский зубрит, как чокнутый. А как он, заика, сможет говорить по-английски, этого почему-то Элла Аркадьевна, наша англичанка, ему не объясняет. Ей-то что, ей всё равно, – пусть пацан мучается.

Придёт, объяснит по грамматике одно правило, даст переводить какой-нибудь рассказ из учебника и сидит, смотрит в окно весь урок, мечтает, закинув ногу на ногу, чулки у себя рассматривает.

Мишка пыхтит, старается, выговаривает каждый звук. Смешно, но иногда у него выходит даже лучше, чем у нашего старосты Юрки Белых, вот дела, почему так, не знаю. Может, от тренировок зависит, а ведь Юрка у нас считается признанным «англичанином», жил в Канаде несколько лет с родителями, и даже Эллу поправляет иногда, только она за это больше «четвёрки» ему не ставит, из вредности.

Так вот Мишка звучит даже лучше, чем Юрка. Чудеса, да и только. И диктанты он пишет отлично. Я у него постоянно списываю. Память у него «специальная», как говорит Марио. Поэтому он так много слов знает. А у меня память дырявая, решето, а не память. Зато я могу придумывать, вот что могу, это уж точно. Могу, например, написать сочинение про кнопку лифта, или про снег, да, про снег и всё.

Вот, смотрел я тогда на этого рыжего байбака, разозлил он меня сильно, хотел сказать ему: «Да заглохни ты, заика». А потом жалко его стало.

– Сам дурак, – вот что я ему тогда ответил, перевёл всё в шутку, так сказать, и продолжил, – Марио, твоё слово.

Марио потёр переносицу со значением, насупился.

По нему никогда не скажешь, о чём он думает и сколько у него на руках.

Вот он сложил карты, улыбнулся, сверкнув зубами, и, бросив пятьдесят копеек в банк, сказал:

– Пятьдесят дальше.

Наверняка он блефовал, но как проверить? Подловить его мог только Мишка, он чувствовал, когда Марио блефует. Мишка, как и Марио, прирождённый игрок. А я так, любитель, риск – это не для меня.

– Твоё слово, – нетерпеливо заёрзал на ящике Марио.

Глаза у него фиолетовые, как сливы, ничего в них не видно, только зрачки, которые плавают, как зёрнышки, в тёмно-синей глубине. В одном фильме показывали, что если человек испытывает боль, то у него зрачки расширяются, а вот что происходит, если он тебя обманывает, – по-моему, именно это пришло мне тогда в голову. Я услышал за спиной звук отъезжающей моторки и вдруг неожиданно брякнул:

– Рубль дальше!

– О-хо-хо, у Т-тима пруха, – покачал головой Мишка.

Он взглянул в свои карты, выудил из открытой пачки сигарету и невольно взялся за кожаный футляр, который висел у него на шее; там был его талисман, зажигалка, которую он сделал из пустой гильзы. Передумав, он взял с «игрового стола» спичку, – их там лежала целая россыпь, – чиркнул ею о приклеенную на ранте сандалия тёрку, затянулся, взглянул ещё раз на карты и, мастерски сплюнув между зубов, бросил карты рубашкой кверху:

– Я п-пас.

При этих словах Марио оживился и стал нервно гладить себя по затылку.

– Ну, теперь ты, – кивнул я ему.

– Дальше три рубля! – звонко произнёс Марио.

Я почувствовал, как у меня сразу вспотели ладони и сердце начало колотиться. Я, конечно, тоже азартный, но уже не раз попадал с этим Марио.

Его страсть – это игра на деньги: расшибалочка, сека, котёл. Никто не умеет так тасовать колоду, как он. Говорят, отец его научил, и Марио никого не разуверяет в этом. Хотя, честно говоря, отца его никто никогда не видел. Марио рассказывает, что он погиб где-то в Африке, защищая какого-то президента, но кто в это поверит? Все говорят, что просто мать Марио спуталась с негром, а он потом её бросил – вот и всё.

Марио мулат, волосы у него короткие и жёсткие, как щетина; когда он смеётся в темноте – зубы и белки глаз так и сверкают. Для нашего городка необычно, чтобы у местной женщины ребёнок был мулат. Многие косятся в сторону их семьи, насмехаются, хотя нам всегда говорят в школе, что в нашей стране все люди равны.

Вот что я по-настоящему ненавижу, так это вранье взрослых. Всегда врут, всегда говорят пустые слова, говорят о любви, а друг друга дубасят. Говорят о честности, а отец всегда просит сказать, что его нет дома, например, когда звонит бабушка из Одессы. Почему так, не знаю.

Когда Марио пришёл в наш класс, все как онемели, уставились на него, как на пугало, а Мишке всё пофиг, подошёл к нему на перемене, познакомились, а потом так мы втроём и склеились: Мишка, Марио и я – друганы не разлей вода.

Настоящее имя Марио – Лёнька, а фамилия Марин, но прозвище Марио, ему самому нравится.

Марио очень нервный и очень обидчивый. Стоит во время игры сгоряча выпалить: «Эй, ты, бебезь, а ну не мухлюй!», как он тут же бросится на тебя с кулаками, так злится, аж синяя жилка у него на шее выступает, когда он кричит: «Я – русский, ты понял, я – русский!».

А ведь всегда кажется, что играет он нечестно. И когда в его маленьких смуглых руках мелькают карты и тебе выпадает три короля, и ты ставишь рубль дальше, дальше, потом поднимаешь ставку вдвое, а в кармане остаётся только на пирожок в школьном буфете, и ты кричишь: «Вскрываю!» и с уверенностью в выигрыше уже протягиваешь руки, чтобы забрать банк, – Марио вдруг объявляет: «Три лба». И пока ты зависаешь в недоумении над его тузами, он ловко сгребает кучку полустёртых монет и смятых бумажек.

В такую минуту, конечно, можно сгоряча крикнуть: «Блин, да ты мухлюешь!». И кровь с шумом врывается в голову, и вот-вот кинешься на него, и, кажется, вот сейчас ты его разорвёшь на клочки, но в этот момент обычно Мишка кладёт тебе руку на плечо и говорит спокойно: «Тим, всё по-честному, просто ему везёт, ты же з-знаешь».

Да, Марио в карты всегда пруха, но и в котёл ему везёт, всегда попадает тогда, когда там уже целая горка монет. Пожалуй, в расшибалочку Мишка ему может нос утереть, ловко это у него выходит, умеет он ударить о самый край монеты и в самый нужный момент.

Есть и ещё у Марио страсть – лазанье по деревьям. Мы его подкалываем, говорим, что это у него от папика, который, наверное, с дерева и не слазил никогда. Странно, но он почему-то не обижается, может, потому, что действительно лазит сам, как мартышка. Иногда может такое выкинуть, что дух захватывает, например, взобраться на верхушку шелковицы, раскачиваться там, как сумасшедший, и орать: «А я – летучая мышь, я могу висеть вниз головой!». Один раз он уже сорвался, расцарапал себе в кровь всю спину и руки, но всё равно продолжает дурить.

Ещё он умеет стрекотать, как сорока, и выть, как самый настоящий волк, – где он этому научился, непонятно.

Мы учимся вместе с четвёртого класса, и сколько я его помню, он всегда был таким. Не говорю уже о том, что он легко может прыгнуть на любого, кто скажет что-то кривое о его матери. Почему он так к ней относится, я не знаю. Мать для него – святое. Хотя моя часто за глаза обзывает её «сукой».

Я видел однажды, как она буквально кидалась на отца с кулаками, крича: «Я же знала, я же знала, что ты пойдёшь к этой негритянской подстилке. Сука, чтоб она провалилась!»

Странно, тогда отец даже руки не поднял, чтобы защититься, а только пытался её облапить, приговаривая: « Милая, наговоры всё это. Ты у меня самая красивая, Ковалевская ты моя».

Это он так сказал, чтобы её хоть как-то умаслить. Хотя чего там сравнивать. Мама, конечно же, симпатичная. Но у Марио мать, как девушка, совсем молодая, почти как Ритка. Когда она идёт через наш двор, все мужики себе шеи сворачивают, а ей хоть бы хны, только каблуками по тротуару: «цок-цок». Кто-то прозвал её «золотая ножка», и когда она появляется, всегда можно услышать: «Вон, смотри, золотая ножка чешет!».

Они приехали из Архангельска, есть такой город на севере, там ещё, по словам Марио, деревянные доски вместо тротуаров на улицах. Там, кстати, Марио и родился. Чего они сюда переехали?

Мать его вроде бы училась в институте на врача, она работает в аптеке, лекарства продаёт.

Марио однажды принёс пару таблеток, от которых балдеешь, – взял, положил под язык, и потом голова становится лёгкая, а перед глазами всякие мультики так и крутятся. Этому Марио научился у матери, подсмотрел, как она так делала.

Нам понравилось, очень. Но когда его мать узнала, что у неё пропал целый пузырек этих пилюль, она чуть не прибила Марио. «Бешеная была», – как он нам потом рассказывал.

Да, так вот, взглянул я тогда на него и подумал, – скажу сейчас: «Вскрываю!» И выиграю аж пару рублей, а если потерпеть, вытянуть его на себя, то можно и десятку, и купить эластичный бинт для накачки бицепсов, и охотничий нож, чтобы чуть что – отбиться от одного гада, который преследовал меня.

– Дальше пять рублей, – услышал я свой ватный голос и заметил, как заёрзал Мишка, как он закосил глазом в мои карты.

Теперь Марио не улыбался, его маленькие уши заострились, а широкие африканские ноздри раздувались, как у гончей, почуявшей добычу. Я вздрогнул, когда Марио произнёс:

– Дальше!

«Что делать, что делать, – путались мысли, – вскрываться или нет?». И неожиданно для самого себя я выкрикнул:

– Дальше десять!

– Ого! – выдохнул Мишка.

На кону стояло почти двадцать рублей. Для нас, семиклассников, это были большие деньги, но Марио и бровью не повёл – что значит игрок.

– Вскрываю, – произнёс он спокойно.

Но голос у него дрожал, дрожал, это я точно помню.

– Три дамы, – выложил я карты.

– Три дамы! – эхом откликнулось издалека.

– Свара, – выдохнул Марио, голос у него вдруг осип.

– Вот это да! – присвистнул Мишка.

Я с трудом соображал, что происходит: у меня были две красные дамы, бубновая и червовая, а у него две чёрные, крестовая и пиковая, а рядом с каждой парой плясал клоун с бубенчиками на колпаке. Мои руки уже опустились на деньги, но Марио успел накрыть их и прижал. Я стал вырываться, не понимая, что происходит, и почувствовал, как в ладони горячими рёбрами врезались медяки. А Мишка мне орал в самое ухо: «С-свара! Свара!».

– Ну что, продолжим? – спросил Марио и кивнул Мишке, – вступаешь?

– Не-а, – отрицательно замотал головой тот.

– Делим, – выдохнул я.

– Давай продолжим! – Марио не унимался.

Почувствовав мою слабину, он, как питбуль, вцепился в меня:

– При своих же останемся!

– Пусть, – сказал я упрямо.

– А-а, засцал, да!? – нависал Марио, крепко прижимая мои руки к столу.

– А ну отпусти! – сказал я твёрдо и почувствовал, как в глаз попала капелька пота, и глаз стало пощипывать.

Неожиданно раздался звук осыпающихся камешков. Мишка сделал знак, и мы быстро спрятали карты и деньги в карманы.

Из кустов у входа в пещеру вынырнул Хас, его тень замаячила за прозрачным занавесом листвы. Большая голова на тонкой шее делала его похожим на инопланетянина, как в кино про НЛО. Хас выглядел так, будто ему только что сделали тёмную, даже веснушки, казалось, прыгали на лице от страха.

Он долго не мог отдышаться, щёки надувались, как у выброшенного на берег головастика. За глаза мы его так и называли «головастик»: во-первых, из-за формы головы, а во-вторых, из-за его умничанья, зазнайства. На все вопросы у него есть ответы. О чём бы вы не спорили, он всегда скажет: «Я знаю». Или спросит тебя: «А ты знаешь?». Очень это раздражает, я вам скажу.

Достаётся ему, правда, за это – кто же любит этих знаек? Только сами знайки и любят.

– А-а, Хаська приплёлся? – съязвил Марио.

Ему нравилось подначивать Хаса. Тот был трусоват, поколотить его мог любой, даже тот, кто был на голову ниже ростом. Подойти, цыкнуть на него, и он сдавался.

Я не понимал, почему такой амбал, ростом с девятиклассника, так запуган. Отец у него крутой, с бесцветным, как серая папка, лицом, за ним всегда джип «Гранд Чероки» приезжает по утрам; со мной он никогда не здоровался, если заставал у них дома, кивал и всё. Но мать мне казалась милой женщиной, хотя, конечно, с ней говорить нелегко, она сидит в своём кресле-каталке и смотрит сквозь тебя, будто тебя и нет на свете, а ты только и думаешь всё время, как бы побыстрей смыться. Знаете, тяжело общаться с этими инвалидами, как-то неловко себя чувствуешь, иногда хочется провалиться сквозь землю, честное слово.

– Слушайте, пацаны, я вам сейчас такое расскажу, обалдеете, – выговорил, наконец, Хас.

– Расскажи, расскажи, – хихикнул Марио, – обалде-ем, – передразнил он его.

– Сможете сегодня дёрнуть из дома до вечера? – продолжил Хас возбуждённо, не обращая на него внимания.

– Чего, чего? – уставились мы на него изумлённо.

Уж от кого-кого, а от Хаса услышать это было странно. Он-то жил по расписанию, утром зарядка, вечером пианино, чуть темнеет – уже баиньки.

– Ты что, Хаська, с книжной полки упал? – поддел его Марио.

– Да ну тебя! – отмахнулся Хас. – Пацаны, слушайте, хотите найти клад Мазепы?! – выпучил он глаза.

– Кого?! – разинули рты Мишка и Марио.

А я чуть не свалился с ящика, честное слово. Всё утро меня так и подмывало рассказать о том, что я услышал вчера вечером, – и тут такое. Мелькнула мысль, что Хас мог как-то подслушать спор отца и брата, а орали они, будь здоров, так, что было слышно, наверное, даже на улице, но потом я вспомнил, что было уже поздно, а в такое время Хаса всегда загоняли домой.

– Кого-кого? – переспросил его Марио.

– Я знаю место, где спрятано оружие и золото, – продолжил Хас возбуждённо.

При слове «оружие» Мишка стал вытирать вспотевшие ладони о шорты, а Марио вскочил, и, пританцовывая, переминался с ноги на ногу. «Золото» – было его манией.

– В-врёшь, – бросил Мишка, от волнения заикаясь ещё больше. – К-клад, к-какой клад? Где? – давился он каждым звуком.

– В кургане за старой турецкой крепостью.

– Ого! – присвистнул Марио, – сокровища турок.

– Сам ты турок, – оборвал его Хас. – Говорю тебе, это клад Мазепы.

– А кто это? – спросил Марио.

– Кто-кто, украинский царь; на кургане, за крепостью его захоронение, и там старинное оружие, золото, в общем, с ним положили всё, что может понадобиться в другой жизни.

– Другой жизни. Какой другой жизни? – спросил Марио с удивлением.

– Да ну тебя, – отмахнулся Хас.

– А откуда ты это знаешь? – спросил я, сглотнул и тут же добавил, стараясь, чтобы голос звучал безразлично. – Да там давно всё обчистили, если и было что!

– Тим прав, – махнул рукой Марио, – кто в это поверит?

Вспыхнувший было огонёк потух в его глазах, он достал карты и вновь стал их тасовать.

– Л-любишь ты басни сочинять, – подытожил Мишка и тоже уселся.

– Матерью клянусь, я сам слышал, как Кола и Жосан собирались идти за кладом, они идут туда сегодня!

Хас чуть не плакал, нервно скручивая свои большие ладони.

– Кто?! – уставились мы на него, и тогда впервые мне стало тоскливо и страшно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Хас, которого зовут на самом деле Кирилл, а фамилия Хасян, прибился к нам случайно. Однажды, когда мы ездили с классом собирать яблоки в сады за рекой, к нему пристали местные; он отлучился по нужде, а те к нему и пристали, мол, нечего гадить в их садах, а что делать, если парню приспичило, подыхать что ли? В общем, стал звать он на помощь, и пока все наши умники чухались, а ответственная, которая поехала с нами, Пьера Львовна, как назло, будто провалилась, ушла куда-то с физруком. Так вот, пока все соображали, что делать, мы с Мишкой и Марио помчались между рядами яблонь и спасли Хаса из очень неприятного положения.

А что он мог сделать один, да ещё со спущенными штанами, против этих быков? Но мы их быстро угомонили. Особенно отличился Марио. Он тогда как раз записался в секцию бокса и успешно отработал на одном из них удар справа. Так что те перцы бежали дальше, чем видели.

Не сговариваясь, мы решили никому не болтать об этом. А после Хас пришёл ко мне домой.

Помню, в тот день лил дождь, и я маялся дома, как неприкаянный. Вдруг звонок в дверь, смотрю – стоит Хас. Стоит, переминается с ноги на ногу. Говорит, вот мол, хотел узнать, что задали по физике. А я не верю ни единому его слову. Чтоб Хас и не знал, что задали, ведь он у нас первый отличник был – да никогда не поверю. В общем, то да сё, а потом он мне выдал:

– Слушай, Тим, давай сидеть за одной партой.

У нас так заведено: отличники сидят впереди, а троечники, типа меня, в самом конце.

– Хочешь, будем вместе к урокам готовиться? – продолжает.

В общем, дружбу мне предлагает, именно мне, а не Мишке и не Марио. А Мишка-то был король класса. Наверное, решил через меня мостик перекинуть, внедриться, так сказать, по-тихому в наш круг, но только до меня это доехало слишком поздно.

Хас выше меня почти на полголовы, глаза у него розовые, как у кролика, волосы – солома, кожа на лице сальная, бугристая. Даже не знаю, почему мы за него вступились – просто напали чужаки, вот что главное, обижать своих мы никому не позволим. Пусть он плохой – зато свой.

Хаса все считают зубрилой и выскочкой. Чуть что, всегда первый руку тянет, хотя некоторые наверняка завидуют ему, из-за его папика-шишкаря. Зря завидуют. Видели бы они глаза его матери – не завидовали бы. После автомобильной аварии она теперь сидит в кресле-каталке годами. Не знаю почему, но Хас меня всячески ублажал, наверное, хотел влезть в доверие.

В комнате у него все полки уставлены книгами, прямо как в библиотеке. Столько книг я ни у кого прежде не видел. У нас дома всего несколько – те, которые дарили родители друг другу с подписями типа: «Гришка, ты очень похож на героя этого романа, оставайся всегда таким, твоя Зоя». Да ещё армейские уставы, да Ромкины журналы и учебники по истории, к которым я никогда не прикасался.

А у Хаса чего только нет: иллюстрированные энциклопедии, сборники фантастики, детективы, журналы о кино, старинные книжки с каким-то особым запахом…

Трудно поверить, но всё это Хас перечитал, и иногда, когда мы вместе собирались, он нам пересказывал некоторые истории. Рассказывал он интересно, но сами истории казались мне немного заумными.

Поэтому однажды, от нечего делать, чтоб как-то разбавить эту занудную мудрёность, я сам придумал рассказ про горбуна-часовщика, который воровал младенцев. Там всё началось с пирожка: мальчишка стал есть пирожок, а там – бах! – человеческий ноготь, ну и завертелось такое! Не знаю, во мне что-то щёлкнуло, и рассказ сложился, и пацаны обомлели – клёво так вышло.

Помню вечер, март, мы сидим в подвале нашей девятиэтажки, прижавшись друг к другу, вдруг слышим – скрип, не скрип, а скрежет двери. Слышим, как кто-то медленно ступает по рассыпанной щебёнке, я чувствую под рукой железный уголок, который валялся там с тех пор, как сваривали решётки на окна, раздаётся шёпот Марио:

– Это он.

– Кто он?! – таращится на него Хас.

– Горбун. Он пришёл за нами.

А Мишка говорит:

– 3-зайдёт, кинемся на него.

– Не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте меня, – хнычет Хас.

И когда шаги за стеной приближаются к самому входу, и мы уже вот-вот бросимся вперёд, вдруг из темноты раздаётся жемчужный, весёлый смех:

– А вот вы где! А я вас везде искала.

Так врасплох нас застала тогда наша нимфа – Лера.

Лера – это девчонка, с которой я ходил на греблю. Нельзя сказать, чтобы она была красивая, скорее смешная, – вот это точно. Но почему-то я смущался, когда оставался с ней наедине, и ещё мне было не по себе, когда я видел её с Мишкой. Они жили в одном подъезде, и Мишка часто провожал её домой после школы.

Лера…Что-то в ней было такое необычное.

Жила она с братом (он, кстати, тренер по ушу) и бабушкой, которая, правда, сверстница моей мамы. Лера училась в нашем классе, и всё свободное время пропадала с нами. Ей было интересно, а нам и подавно!

И когда, например, она при всех говорила: «А ты, Тим, отчаянный», сердце билось чаще, а губы так и расплывались в улыбке. Но всё это ничего не значило. Такое она могла сказать каждому из нас. А уж как Марио нос задирал, вы бы видели, просто из штанов выпрыгивал. Что сказать, нравилась она нам очень. Но, как мне кажется, ко мне у неё было особое отношение. Сам не знаю, почему я так думаю. Но только однажды она мне приснилась, подошла, села на кровать, положила свои руки на мои и сказала: «Всё будет хорошо, Тим. Всё будет хорошо».

А на следующий день, когда я лежал в дремотной неге на пляже, она возникла вдруг как из-под земли и, смеясь, легла рядом, а потом мы ещё весь вечер прогуливались по набережной, говорили ни о чём, и я летал от восторга.

Забыл сказать, что Лера была немного помешана на тренировках: она тренировалась и в дождь, и в снег, могла отмахать на воде много километров, и плакала, когда проигрывала мальчишкам прикидки.

И ещё у неё был пунктик – водовороты, – никогда не обходила их. А это опасное дело, я вам скажу. Если вам когда-либо повезёт сесть в байдарку, вы поймёте, что держаться в ней гораздо сложнее, чем ехать на велосипеде, и вряд ли вы пройдёте больше нескольких метров, поэтому новичков сначала пускают на воду в байдарке с крылышками.

«Крылышки» – это такая перекладина, которая насаживается на корму, по краям у неё закреплены лопасти от вёсел, и когда лодка начинает крениться, эти крылышки не дают ей перевернуться. Но ты торопишься стать как все, торопишься стать взрослым и однажды идёшь на воду без крылышек – и попадаешь в водоворот, и глотаешь столько мутной воды, что потом уже ходишь только под берегом, а вот Лерка ничего не боялась и бросалась в водовороты сама да ещё поднимала весло над головой, умела держать равновесие, как никто другой. Но кое-что и ей не удавалось.

По реке ходит много буксиров, и всегда можно ускориться, догнать буксир, если он толкает баржу в порт, стать у него в корме, в отработке, в этих кипящих струях воды, и подгребать, и нестись на гребне волны. Конечно, тут нужно особое бесстрашие, чтобы сделать такое, потому что если перевернёшься, тебя может легко затянуть под винт.

Завидев буксир, я всегда торопился к берегу и, поставив весло на баланс и направив нос лодки против волны, шёл, медленно переваливаясь с боку на бок, с восхищением наблюдая, как кто-то из старших устремлялся за буксиром вдогонку. И острый холодок возникал под ложечкой, когда я видел, как байдарка с гребцом ныряла между волнами, и мысль о том, что и я когда-нибудь смогу сделать это, не покидала меня.

У Леры была ещё одна странность – она никогда не рассказывала о родителях. Хас откуда-то знал, что у них свой бизнес в Турции. В это можно было поверить, потому что шмотки она носила дорогие, чем очень злила учителей. Но почему-то её родителей мы ни разу не видели за те несколько лет, что она училась с нами.

Говорила она с лёгким акцентом, чуть растягивая слова и смягчая букву «л». Она – гагаузка, и стеснялась этого, хотя мне наоборот это нравилось.

Не знаю почему, но в конце лета я стал особенно волноваться, когда виделся с ней: меня волновала и её походка, и медленное движение руки, поправляющей чёлку выгоревших волос. Иногда мне казалось, что и она смотрит на меня как-то более задумчиво, что ли. А однажды мы с ней целый день валялись вместе на пляже, и она мне снимала облупившуюся кожу с лопаток, и я чувствовал прикосновение её пальцев, и было так необычно, что внутри всё обрывалось, я будто долго-долго падал, а потом вновь взлетал. И ещё я стеснялся смотреть ей в глаза, а она – нет, она только закидывала голову, смеялась и повторяла: «Ты такой смешной, Тим, такой смешной».

Да, летом с нами что-то происходило, и это длилось несколько месяцев, а потом всё неожиданно кончилось.

В одной книжке я прочитал, что напрасно человек прожил жизнь, если он прожил её без врагов. Так вот, врагов у меня не было. Да, я мог иногда что-нибудь «отчебучить», как говорил отец. Например, выйти из класса прямо на уроке, если было что-то не по мне, или спросить вдруг нашу новую химичку: «Элла Захаровна, а отчего у вас так жилка на шее надувается, когда вы кричите?» Конечно, я мог сгоряча и на тренера кинуться, если он подначивал: «Эй, чечен, помоги лодки перенести». А я никакой не чечен. Отец мне сказал, что мы из аланов, осетин то есть, по его отцу, а по его матери – из Терских казаков. Булатов – это родовая фамилия моего прапрадеда, он был шейхом на Кавказе.

Иногда, когда меня сильно доставали, я посылал всех подальше и шёл на берег Днестра, сидел один где-нибудь над обрывом в кустах, – вода бежит, и я успокаиваюсь. В такие минуты я думал о моём прапрадеде, который, как Ромка рассказывает, перешёл на сторону русских во время второй Кавказской войны и потом отличился при взятии Плевны.

Я представлял, как он скачет в белой бурке среди джигитов, пули свистят, а ему хоть бы что, а потом они гонят янычар по пшеничному полю и рубят им головы на скаку, и захватывают в плен сотни турок и батарею пушек, и сам царь жалует ему княжеский титул, а когда он возвращается на родину, его встречают, как героя, посыпают дорогу цветами. Да, так я мог сидеть у реки часами и крутить в голове эти картинки, как в кино.

Отец мне иногда рассказывает о моей Родине, о станице на реке Терек, о том, как там красиво. Я жил там до четырёх лет у бабушки, пока родители мотались по гарнизонам. Но что я теперь помню о том времени: только снег, тишину, яблоки, пахнущие зимней свежестью, собаку с грустными глазами – и больше ничего.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Жосан – красавчик, он приехал в наш двор в начале августа. Целый день его родаки разгружали мебель. Поселился он в одном подъезде с Лерой и Мишкой. Сначала он держался в стороне, ходил важный, надутый, но вскоре стал появляться во дворе с Колой, известным в округе шнырой, дружком Шефа.

Этот район города делится на две зоны: Верхний и Нижний Днестр. Верхний контролирует Шеф, один долговязый тип, с большим кадыком и бельмом на правом глазу. А Нижний – Граф, крепыш, с приплюснутым носом и сломанными ушами, чемпион города по вольной борьбе.

Нельзя сказать, что между бандами идёт война, так, мелкие стычки на дискотеке, но нас впечатляет, если кто-то вдруг скажет: «Его вчера видели с Графом». Или: «Смотри, он из бригады Шефа». Поэтому рядом с Колой Жосан мог выступать козырем.

Сначала он присматривался, осваивался. А потом уже и показал себя.

Как-то, промокнув весь от дождя, я бежал с тренировки и, запыхавшись, уже почти поднялся к дверям квартиры, когда на лестничном пролёте неожиданно столкнулся с Колой и Жосаном, они стояли там и дымили какими-то вонючими сигаретами.

– Хочешь затянуться? – как бы между прочим спросил меня Жосан.

Мы тогда уже покуривали, и я тайком, по одной, таскал у отца «L&M», довольно лёгкие, как мы считали, сигареты. Часто мы пускали сигарету по кругу, но курили не затягиваясь, больше для форсу, что ли. Поэтому я смело сказал:

– Конечно.

– Тогда набери дым в лёгкие, – продолжил он, – и скажи: «Пошла бабка в лес, нарубила дров, затопила печь, из трубы пошёл дым».

Я смело набрал в рот дыма.

– Нет, ты не так, ты вдохни его, – хихикнул Кола.

Я вдохнул, и в этот момент у меня всё в голове помутилось, горло сковало, я не мог ни вдохнуть, не выдохнуть, слёзы брызнули градом. Сигареты оказались кубинские – «Партагас», – еле я очухался. А эти двое стоят, ржут, кони педальные.

Не знаю, чего он ко мне прицепился, наверное, решил, что я слабый. Думал, что если старше на два года, так и запугает.

На следующий день, когда мы играли в футбол, и я как раз готовился подать угловой, Жосан, который сидел на лавочке за воротами, неожиданно подошёл и попытался выбить у меня мяч из-под ног.

– Отпусти, – рванул я мяч, успев схватить его.

– Ты чего, свисток, в репу захотел?! – оттолкнул он меня так, что я попятился, споткнулся о бордюр и полетел через кусты на газон.

Все рассмеялись, даже Мишка, но хуже всего было то, что всё это видела Лера, она тоже сидела там, на лавочке, слушала, как Жосан травил анекдоты, и сквозь их смешки больней всего меня резанул её заливистый смех.

Кровь бросилась мне в голову, я нащупал обломок кирпича, крепко сжал его, поднялся и пошёл на Жосана.

– Ты чего это, ты чего… вот дебил, – бормотал он, отступая.

С этого дня он и Кола устроили на меня охоту, всё пытались подловить в тёмном углу. А ещё он трепался всем, что я чокнутый, и многие стали меня избегать. Но мне было всё равно. Главное, что Мишка и Марио были со мной, и ещё Хас, и ещё Лера.

Но иногда я видел, как этот типок стоял с Лерой у подъезда и что-то втирал ей, и она смеялась, закидывая голову – так ей было смешно.

А ещё болтали, что он делает девчонкам всякие гадости. В общем, что сказать, время для меня настало трудное. Дошло до того, что я постоянно носил песок в карманах, чтобы сыпануть этому хлыщу в глаза, если он вдруг подстережёт меня где-то. Но это всё были мелочи по сравнению с тем, что Лера отдалялась от нас и всё больше водилась с этим пряником.

Я в то время почти не выходил во двор. Сижу на балконе, смотрю, как они соберутся в кружок: Жосан, Кола, Егор (Мишкин брат) и давай тусоваться – пальцы веером, крутые мобилы под ухом у каждого, а рядом девчонки глазки им строят, почёсываются, как мартышки, хихикают. А я смотрю на всё это и понимаю, что изменить ничего не могу. Понимаю, что так и будет этот гад меня мучить и Лерку уведёт. Смазливый он был, вот что плохо, весь такой гладенький, чистенький, всегда одет модно. Кроссовки на нём американские – «Риббок», а не занюханный китайский самопал с толчка.

Отец у него главврач в клинике, где людям мозги вправляют, мать – директор рынка. Семейка – отпад! О таких всегда говорят: «Хороший мальчик». Да, что говорить, всё при нём, и глаза у него необычные: один чёрный, без зрачка, как колодец, а другой жёлтый, как у кошки, не глаз, а подфарник. Но это заметишь, если стоять с ним лицом к лицу, а издалека и не видно.

Целыми днями я сидел на балконе, с завистью наблюдая, как носятся по двору мои друзья, а по вечерам слышал, как они радостно смеются в сумерках.

Заканчивалось лето. В конце августа приехал на каникулы брат. Обо мне все забыли, и я в одиночестве и унынии предавался своим переживаниям.

Однажды, бесцельно бродя по квартире, я прислушался к голосам на кухне.

– Дали ему вместе с Карлом, – говорил возбуждённо отец. – Строю своих охламонов, как их только к пушкам подпускают, строю их утром, ну всё такое, гимн играет, флаг поднимается, встаёт солнышко, туман над рекой стелется, и думаю, вон, как жизнь поворачивается, когда-то тут были турки, а потом им под зад коленкой  – раз! И вот уже двести лет мы здесь, но не о том я…я вот думаю, что сяду на парапет, а на нём сидел этот Мазепа когда-то. Кстати, говорят, его могила недалеко от крепости. Правда, или болтовня всё? Историческая личность всё-таки, хоть и предатель.

– Слушай своих дуболомов больше … – глухо обронил Ромка.

В этот момент я вошел на кухню, и как ни в чем не бывало, взял яблоко из хрустальной вазы, которая стояла на буфете. Отец сидел за столом в трусах, с багровым лицом, Ромка стоял у окна, скрестив руки на груди, мама вытирала посуду, она была явно смущена.

С яблоком в руке я чуть задержался в дверях, с интересом взглянул на их хмурые лица, не понимая, отчего они так завелись, потом надкусил яблуко – оно смачно хрустнуло – и пошёл к себе, но в коридоре остановился и вновь прислушался.

– Но, но, но... – запротестовал отец.

– Ромочка, зачем ты так? – возмутилась мама.

И я представил, как сейчас наигранно в изумлении поднялись её крашеные брови.

– А ... что с вами говорить! Этому вот кто-то наплёл про клад, а он и уши развесил.

– А что? Ты хочешь сказать, что это неправда? Ты, историк хренов! Зам по тылу сказал, что захоронение Мазепы тут точно есть, и Пушкин искал его здесь, вот. А ещё, драпая, он вёз бочонки с золотом, это-то ты знаешь?

– Ищи, ищи, может, найдешь ступицу от колеса. Тебя там точно за клоуна держат в части, – бросил Ромка презрительно.

– Ромочка, ты что?! – сдавленно воскликнула мама.

– Вот, смотри, выкормили на свою голову, посмотри на этого стервеца! – отец разошёлся не на шутку.

В напряжённом внимании я вытягивал шею и не заметил, как задел стопку журналов, – они с грохотом рухнули на пол.

– Да хватит, хватит вам! – мама уже чуть не плакала.

– Вон! Вон из моего дома, чтобы духу твоего не было здесь больше! – взревел, как дикий кабан, отец.

Послышался звон хрусталя, и я представил, как золотистым льдом брызнули осколки по светло-коричневому линолеуму, вспыхнул и погас на самой высокой ноте мамин крик, я метнулся к себе в комнату, а потом на балкон.

Хлопнула дверь, и в комнату вошёл Ромка, он был очень взволнован. Наши взгляды встретились, в глазах его мелькнуло что-то странное, беззащитное…

Он устало опустился на диван, уставившись перед собой. Потом открыл секретер, постоял немного, перебирая свои учебники и тетради, а затем зашёл в ванную и долго не выходил оттуда.

В тот же день Ромка уехал.

Ночью я долго не мог заснуть, всё время сквозь дрёму мне виделись казачьи обозы, в зыбком рассветном воздухе дрожали пики, знамёна, бунчуки, шли войска походным маршем. Из тумана медленно выплывала крепость с высокими башнями и бастионами, у парапета на одной из башен показалась фигурка девушки в восточном одеянии…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

В то утро, как и во всякое субботнее утро, Хас встал пораньше и побежал за молоком на городской рынок. У Хасиного папашки был больной желудок, и по утрам ему нужно было пить парное молоко, полезно это было для него. На каникулах и в выходные дни бегал за молоком Хас.

В то утро он проснулся ещё до девяти. Он вообще имел привычку рано просыпаться, тренировал волю, так сказать, был на этом помешан. Мог, например, долго сидеть под водой, когда мы купались, так долго, что мы потом за ним уже ныряли. Мог на спор схватиться за раскалённый гвоздь. У него и теперь шрам на правой ладони, и он до сих пор отдёргивает руку, если хочешь с ним поздороваться.

Странно, но при этом он был труслив ужасно. Точнее, не умел драться, очень уж был неуклюж, неповоротлив и в драке всегда не бил, а начинал бороться, пытаясь взять своим весом, особенно боялся бить в лицо. Все, кому не лень, его в классе шпыняли, чуть что Хас да Хас. «Кто назовет столицу Мадагаскара?», – «Хас назовёт». «Кто сегодня дежурный?», – «Хас дежурный».

Его даже назначили ответственным за чистоту тряпки, которой доску вытирали. Назначила наша классная, Лидия Павловна, училка по пению, тучная такая тётка, по мне так больше похожая на продавщицу арбузов, а не на учительницу пения.

Странно, почему, если тебя шпыняют, так и учителя туда же? Подло это всё как-то… Потому мы, наверное, и решили поднять Хаса, в пику всем. Потому я и согласился сидеть с ним за одной партой, – противно, когда все на одного, не терплю я этого.

Да, в общем, вышел он из квартиры утром, настроение приподнятое, впереди ещё один день каникул, и вдруг слышит – внизу, на площадке кто-то спорит.

Хас так и застыл, не успев закрыть дверь, а дверь у них была новая, прокладки каучуковые, ходила бесшумно, как часики, открывалась тихо, не то что соседская напротив, железный гроб, а не дверь:

– Я же говорю, это верняк, понимаешь? – услышал он приглушённый басок Жосана.

То, как это было сказано, заставило Хаса насторожиться.

– И ты знаешь место?!

Зашипел Кола так ожесточённо, что Хас втянул голову в плечи.

– Я проверял, всё сходится, – последовал ответ.

– А кто такой этот гетман?

– Самый богатый чудак в своё время был, почти как царь.

– А-а, – протянул Кола.

И Хас живо представил, как у него вытянулось и без того узкое и удлинённое, как секира, лицо.

– Ху, ху! – послышались вдруг выдохи и шарканье ног.

Хас догадался, что Кола стал отрабатывать бой с тенью. 

– Да перестань ты, заколебал, – видимо, увёртывался от него Жосан, потому что голос его сбивался.

– Ты что, Кола, тупой, – вновь раздался голос Жосана, – я же тебе говорю, у него было два бочонка золотых монет, прикинь! И оружие!

– Оружие?!

– Ну, старинное, типа там сабли, пистолеты.

При этих словах Хас прикрыл рот рукой.

Кола шумно засопел и спросил:

– Дела… ты никому ещё не проболтался?

И Хас почувствовал, как Жосан замялся.

– Никому.

– Это хорошо, – протянул Кола и с нажимом добавил, – держи язык за зубами, дело серьёзное.

После этого повисла долгая пауза, в продолжение которой Хас услышал, как за дверью напротив кто-то возится, и ему показалось, что он сейчас провалится сквозь площадку, но возня стихла. Он облегчённо вздохнул, и отёр пот со лба.

– А чего же ты не хапнул всё сам? – бросил Кола пустым голосом.

– Одному опасно, запретная зона, недалеко от крепости, на кургане.

– Фигово, – вздохнул Кола. – Вояки поймают, мало не покажется. Ноги повыдёргивают! Это тебе не милиция, никто протокол составлять не будет.

– Ты что, струсил? Швед мне сказал, что ты крепкий, а ты – яичница, – отозвался с презрением Жосан, и послышался звук плевка.

– Триндеть – не мешки таскать. Сам-то он, небось, засцал бы!

– А вот и нет, он сразу согласился.

– Блин! Ты же сказал, что никому не болтал! Вот трепло! – присвистнул Кола. – Наверное, уже всем растрезвонил.

– Иди ты! Никому я не трезвонил, только ему и сказал.

– Так может и Шефу тогда расскажем, – оживился Кола, – а то ещё и на местных нарвёмся. С ними лучше не связываться.

– Кола, ты что, тупой? Хочешь, чтобы Шеф всё себе захапал? – возмутился Жосан.

– Да не кипятись ты. Ладно, сами разберёмся, – успокоил его Кола. – Кстати, а как делить будем? – спросил он вдруг, и вновь повисла долгая пауза.

Хас чувствовал, как во время всего их разговора у него клокотало в горле, невыносимо хотелось чихнуть, и он изо всех сил двумя руками сжимал себе рот и нос, но чих так и рвался из него, так и лез. Казалось, что он сейчас взорвётся этим чихом, будет обнаружен, и тогда ему хана, амба, поймают и поминай, как звали.

Вдруг рявкнула дверь напротив, и на площадку вышла соседка, седая, сварливая подслеповатая старуха, бывшая надсмотрщица в городской тюрьме, Марина Абрамовна. Она всех ненавидела и ни с кем не здоровалась, только бурчала себе под нос что-то нечленораздельное и всё.

Она вышла на площадку с полным ведром мусора, взглянула сквозь толстые стёкла очков на Хаса, – тот даже присел от ужаса, – что-то буркнула и стала спускаться вниз по ступенькам к мусоропроводу, громко, по-стариковски шаркая ногами. Голоса внизу сразу стихли, и спорщики торопливо сбежали вниз, хлопнула входная дверь.

Хас яростно несколько раз чихнул, потом выскочил на улицу, и что есть духу помчался на речку.

Теперь он стоял перед нами с пустым бидоном, волосы дыбом, глаза горят, жадность, испуг и что-то совсем незнакомое, неуловимое, какой-то восторг, что ли, были у него на лице.

– Я думал, что сдохну от страха, когда эта карга открыла дверь, – завершил он свой рассказ.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я сидел с безразличным видом и жевал травинку, чувствуя, как терпкий сок пощипывает язык. Скажу честно, у меня сразу возникло плохое предчувствие. Но я промолчал, почему – не знаю. А ведь если бы я рассказал тогда о споре отца с братом, наверняка всё бы сложилось иначе.

– Интересно, что бы они с тобой сделали, если бы застукали? – обронил я, и все вытаращились на меня.

– Да ну тебя! – обиженно отмахнулся Хас.

– Только там нет курганов, – продолжил я, глядя сквозь покачивающийся занавес листвы. – Мы там тренировались весной, сплошной лес, зря потащимся.

– Да? – протянул удивлённо Хас.

– Не зря, не зря. Ты же знаешь, у меня нюх на клады, – вскочил Марио.

– Угу, ещё какой! – усмехнулся я, вспомнив, что за всё время своих поисков кроме ствола от охотничьего ружья он ничего полезного так и не нашёл.

– Так ты не п-пойдёшь? – спросил Мишка, грызя ноготь.

– Я как все, только что-то тут нечисто.

– Да ну его, – махнул на меня Марио, – струсил, так и скажи. Так где, где это? – затанцевал он перед Хасом.

Но Хас как-то сник после моих слов, а грушевидная голова его вытянулась ещё больше.

– Они говорили, нужно идти несколько километров на север от крепости, – произнёс он глухо.

– А вы в курсах, что там днём патрули шастают, а ночью прожектора всё освещают. Поймают, – обронил я, после чего даже Марио несколько потух, но вскоре его лицо вновь озарилось, и он схватил меня за плечо.

– Так нас твой батя отмажет, чуть что, а, Тим?

– Ага, размечтался, – сбросил я его руку.

Мишка взглянул на меня и вновь стал ожесточённо грызть ноготь.

– А Лерке, Лерке расскажем? – спросил вдруг Хас.

– Ты что, забыл, с кем она теперь водится, уж тогда тебе точно капец, гы-гы-гы, – гыгыкнул Марио.

Он присел на корточки и, чтобы успокоиться, начал тасовать карты, так и мелькали его смуглые руки. «Шулер», – сказал бы любой, видя, как ловко он это проделывает.

– Марио прав, Лерке об этом – ни слова, – сказал я, сглотнув горячий комок, и спросил, обращаясь ко всем, – интересно, а на чём они поедут?

– Наверное, на мопедах, – предположил Хас.

– Ты что, чокнулся! – повертел пальцем у виска Марио. – Да они там всех ворон распугают на своих тарахтелках.

– Может, на великах, а, Мишка, как думаешь? – спросил я.

Он поднялся, потянулся до хруста в суставах и сказал:

– Ну и духотища! Я п-постараюсь что-то выведать.

– Поздно будет! – бросил карты на стол Марио. – Сейчас, сейчас двигать надо! Пока они соберутся, мы уже там. И всё наше. Мы первые найдём. Представляете!

– Представляем, – хмыкнул Хас. – А что родакам скажем? – тихо спросил он.

Я поднялся и встал рядом с Мишкой. Вода в реке блестела в лучах утреннего солнца, волнами накатывала духота, но я вдруг почувствовал, что от возбуждения у меня по рукам пошла гусиная кожа.

– У меня сейчас все о’кэй, – сказал Мишка, – у п-предка тяжёлые дни, он в отключке. Главное, чтобы братуха не заподозрил чего.

– А моим по барабану, скажу, что в поход иду. А ты Марио, сможешь отпроситься?

– Спрашиваешь! – сверкнул зубами Марио.

Все знали, что Марио сутками не бывал дома. Где он валандался, мы не знали. Но он хвастался, что ночевал чуть ли не с бомжами в подвале соседнего дома, который был предназначен под снос. В общем, ещё тот враль. Но это было не важно. Главное, что вряд ли его мать сильно бы обеспокоилась, если бы он не пришёл ночевать, поэтому все посмотрели на Хаса.

– А может, ты останешься, Хас, прикроешь нас, чуть что? – спросил его Марио.

Хас даже рот открыл, не зная, что и ответить, лицо его стало малиновым от гнева, он аж топнул ногой от злости и пошёл на Марио.

– Ах ты... Я всё открыл, а ты, ты!

– Что, что я? Мне плевать, с тебя же шкуру спустят.

– Эй, отвяжись от него, – осадил Мишка Марио и добавил, – так, парни, на с-сборы час, никого ждать не будем.

– И чтобы хвоста не было, – бросил Марио Хасу.

Хас зыркнул в его сторону, но промолчал.

А Марио пританцовывал уже перед Мишкой, заглядывая ему в лицо:

– Значит, идём, а? – вопрошал он, расплывшись в улыбке.

– Я – да, а ты – не знаю, – улыбнулся тот в ответ, обнажив передние зубы, которые выступают у него немного вперёд, как у бобра.

– Ура-а! – радостно закричал Марио.

– Вот чудик, рано радуешься.

Иногда у Мишки получается выдавать целые фразы без запинки, это когда он спокоен или задумчив, как тогда, например. Все были на взводе, а ему хоть бы что, или он умел так скрывать свои чувства, не знаю. Казалось, ещё на секунду он задумался и решительно произнёс:

– З-затариваемся по полной: хлеб, консервы…

Мы кивали.

– Ещё лопаты нужны, – заметил Хас.

– У бати есть сапёрная, – сказал я и почувствовал, как у меня дрожат руки.

Я вдруг совсем потерял голову. То, чем я мучился в последние дни: преследование Жосана, тоска, непонятное томление – всё улетучилось. Теперь можно было наплевать на это, забыть дом, родителей, забыть эту девчонку с выгоревшей чёлкой, пушком над верхней губой, забыть её улыбку, её насмешливый взгляд. И ещё месть, месть точила во мне свои сверкающие калёные ножи...

– В-встречаемся через час здесь же. Кто не придёт, тот предатель! – отрезал Мишка.

– А если они уже выехали? – тихо обронил Хас.

– Да замолкни ты, Хаська, – цыкнул на него Марио.

– Ещё п-посмотрим… Если Егор дома, уж я сумею его задержать, а без него они не двинут, – сказал Мишка и так шлёпнул ладонью о ствол вербы, что с дерева посыпалась сухая пыльца.

Что он задумал, мы не знали, но это было что-то такое, от чего мы воспрянули духом и понеслись стремительно вверх по склону, оставляя за собой клубы пыли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Домой я примчался около одиннадцати и столкнулся в дверях с отцом. Он стоял перед зеркалом и высматривал что-то у себя во рту. Когда я открыл дверь, он взглянул как бы сквозь меня и крикнул в пустоту коридора:

– Представляешь, Зоя, только на прошлой неделе поставил пломбу, и вот опять дырка!

– Сходи в поликлинику, – послышался мамин голос из спальни.

– Думаешь, там лучше сделают?

– Да, уж лучше твоих зубодёров в части.

– Да-а, – протянул отец, засовывая пальцы в рот, – наверное, ты права.

Когда я попытался прошмыгнуть к себе в комнату, он неожиданно спросил:

– Ты где это был?

– На тренировке.

– Врёшь, опять собак гонял с этим уголовником Гребнем. И в кого ты такой бестолковый? Нашёл себе дружков. Один – ворюга, а другой – идиот-полукровка.

– В кого, в кого – в папочку драгоценного! – отозвалась мама.

– Тоже мне, святая, одного уже воспитала, выдал он тебе вчера по первое число, забыла уже, небось?

Меня так и подмывало сказать отцу, что всё он врёт, и что Мишка – никакой не вор, а Марио – никакой не идиот. Но я сдержался.

– Мы на байдарках в поход идём, – бросил я между прочим.

– Похо-од?! – повторил с напевом отец, продолжая раздирать себе рот.

Воспользовавшись паузой, я метнулся к себе в комнату.

– Захвати штормовку, у меня ноги крутит, видимо, дождь будет! – крикнула мама.

– Какой дождь, Зоя? Жара сорок градусов! – возмутился отец.

У нас всегда так. Если один кричит, то вокруг все начинают орать, семья глухих, честное слово.

Квартира у нас трёхкомнатная. В одной комнате жили мы с братом до его поступления в институт, напротив – спальня родителей, в гостиной обосновалась Ритка. Неделю назад она уехала погостить к бабушке.

Окна нашей с Ромкой комнаты выходят в парк, который тянется вдоль берега на несколько километров. Парк старый, и тополя, липы, орехи, каштаны так разрослись, что ветви нависают над балконами многих квартир. Над балконом нашей квартиры нависали раскидистые ветви катальпы, дерева, которое цвело белыми душистыми цветами весной, а сейчас, в конце августа дребезжало длинными тонкими сосульками, когда дул ветер с реки; его мясистые широкие листья затеняли окно, но даже сквозь тень чувствовались жар и духота улицы.

Я остановился, чтобы перевести дыхание, и в глазах зарябило. Осмотревшись, я заметил, что дверца секретера приоткрыта. Наверное, отец рылся в Ромкиных бумагах, «контролировал процесс», как он любил говорить, но, по-моему, Ромке это совсем не нравилось, а кому бы понравилось, скажите.

С братом у нас были самые обычные отношения. Когда я был маленький, он забирал меня из детского сада и рассказывал про инопланетян или про Египет по дороге домой. Иногда он брал меня с собой на футбол. Наверное, это были самые счастливые моменты в моей жизни.

Помню, однажды он привёл меня на футбольную площадку.

– Это что, твой брат, Ромка? Что-то он на тебя совсем не похож, цыганёнок какой-то, – ткнул в меня один тип в тельняшке.

– Да, это мой братишка. Ты не смотри, что он мал, может так двинуть, что мало не покажется. Правда, Тим?

– Ага, – кивнул я и улыбнулся своим щербатым ртом так, что вокруг все заржали.

Я не понимал, почему все смеются, наверное, я забавно выглядел в тот момент.

Представляю свою улыбку до ушей, и то, как я гордо сидел там, на скамейке, утирая рукавом нос, рядом с девчонками, которые уже ходили в школу, наблюдал, как брат гонял мяч в нападении. Он играл здорово. Он вообще всё делал здорово, не то что я. Во всём он искал смысл и правильный подход. Но это я уяснил много позже. А тогда я просто сидел на скамейке, раскачивался, зыркал на девчонок, которые сидели рядом, ветер ерошил мне волосы, оранжевый закат пылал за рекой, пыль столбом стояла над площадкой; крик, возгласы мальчишек, а я сидел, раскачивался и улыбался.

Когда я пошёл в школу, брат уже поступил в институт, и я очень гордился им. Мне стало тоскливей, когда уже в четвёртом классе всем стало понятно, что никакой я не вундеркинд, а самый что ни на есть обычный мальчуган. Но родители всё ещё пытались сделать из меня умника, отчего образ брата для меня со временем потускнел.

Закрыв за собой дверь, я присел на диван и прижал руку к груди, сердце так и колотилось, того и гляди выскочит. Первое, что я сделал – открыл секретер. В коробочке из-под часов, которые подарил отец Ромке, я хранил свои сбережения. Там было около семи рублей, бумажные пятёрка и рубль, и мелочь, копеек семьдесят. Всё это я сунул в карман шорт. Затем я достал из нижнего отделения фонарик и капроновую верёвку, – вдруг придётся куда-то взбираться. Вместо сандалий я решил обуть кроссовки. В полинявший отцовский рюкзак сложил джинсы, свитер и штормовку. Но главное, нужно было взять сапёрную лопату, а ключи от подвала висели на общей связке в коридоре. Я всё думал, нервничал, вспотел даже, стараясь изобрести, как бы мне их стащить незаметно.

Неожиданно дверь в комнату открыла мама, я так и застыл с рюкзаком в руках.

– А кто из тренеров с вами поедет? – спросила она.

Она стояла в дверях, в розовом, застиранном, махровом халате, в руке у неё была незажжённая сигарета; высокая, худая, с резкими морщинами возле носа, она выглядела уставшей. Она всегда до обеда выглядит уставшей, тормозит слегка, но зато потом начинает гонять, как Карлсон с пропеллером – хоть прячься. Я слышал, что таких людей называют «совы», они поздно ложатся и поздно встают. Думаю, мама такая.

Вопрос её не застал меня врасплох. Удивило только, что это её вообще интересует.

Когда в тот день я объявил родакам, что меня не будет несколько дней дома, их это не удивило и не обрадовало, им было всё равно, они уже давно не интересовались тем, как живет их младший сын. Оно и понятно, по сравнению с Ромкой я был ноль без палочки, паршивая овца, так сказать, но, честно говоря, меня это вполне устраивало: не люблю я, когда мать науськивает отца, и он вдруг начинает мне лекции читать, тычет под нос дневником и всё повторяет: «Ты когда, наконец, за ум возьмёшься? Ну, скажи, скажи мне, кем ты хочешь стать? Скажи, о чём мечтаешь?»

В такие минуты я обычно молчу. Мне, конечно, иногда хочется подыграть отцу и сказать, что я, как и он, хочу быть офицером. Но я молчу, что-то меня удерживает от этого вранья, потому что на самом деле я ни о чём таком и не думаю. Зачем мне всё это? Планы на будущее меня мало интересуют.

Не знаю, в кого я такой, но меня мало интересует, что со мной будет там, через пять или десять лет, и мне удивительно, когда меня спрашивают об этом. Разве можно предугадать, что с тобой будет. Разве можно сказать, о чём ты мечтаешь, один день ты хочешь одного, на другой день другого. Да и вообще, мечта – что это? Кто может ответить? Смешно, они пытаются у меня это выпытать, а сами-то они знают? Неужели они, когда были маленькие, мечтали о такой вот жизни? Разве это была их мечта? Так мне это и даром не надо. Но что я могу ему объяснить, когда он меня спрашивает о моей мечте? Я могу только молчать. Я ещё сам толком не знаю, чего хочу. Но вот что я знаю абсолютно точно, так это то, что я никогда не буду жить так, как они. Я вывернусь наизнанку, я взойду на самую высокую гору, я стану обезьяной, но я не буду жить так!

Да, в такие минуты я обычно молчу, смотрю на отца и молчу, что я могу ему сказать… молчу, потому что мне жаль его. Разве это жизнь, если у тебя одна радость – драть весь день подчинённых, потом напиваться, возвращаться домой за полночь, ругаться с женой, забываться во сне, а потом наутро вновь орать: «Рота, подъём!»…

– С нами поедет Донченко, и ещё старшие, всего человек пятнадцать.

– А-а, – протянула мама задумчиво, – а девочки тоже поедут? – спросила она.

Чего это она вдруг спросила, мне было непонятно.

– Конечно.

– И Лера?

– И Лера, – ляпнул я вдруг и приуныл, потому что мама хорошо знала Леркиного брата, когда-то он был её любимчиком, тоже у нас в школе учился.

Теперь они иногда останавливались во дворе, чтобы перекинуться парой слов. Я это видел не раз, и честно говоря, мне это было неприятно. Я испугался, что мать и дальше начнёт выяснять, что да как. Но в этот момент зазвонил телефон.

– Зоя, тебя, – позвал отец, – опять твоя Ника звонит. О чём вы можете столько болтать?

– Иду, иду, сейчас. Возьми в подвале тушёнку. Экономят на солдатах, а сами жируют.

– Но, но, но! Ты мне брось пацана против отца настраивать. Сама жуёшь, за ушами трещит, а как это всё добыть, так никогда и не понимала.

В этот момент я готов был простить матери все придирки; я метнулся в коридор, но надо знать моих родаков: если один говорит «да», то другой скажет обязательно «нет». Только я воспарил, и тут как обухом по голове.

– А чего это мы должны ещё им жратву собирать? – возмутился отец, прикрыв ладонью трубку, – хотят детей везти, пусть созвонятся с родителями, организуют всё, как положено. Бардак какой-то. Какой у твоего тренера номер телефона? – повернулся он ко мне.

Я дрожал от отчаянья.

– Вот, возьми ключи, сынок, иди, мой хороший, – выручила меня мама. – А ты уймись, тебе здесь что, казарма?

Мама взяла у отца трубку, села в кресло в гостиной, закинула ногу на ногу, и протянула долгое «алл-о-о», будто на распевке. Иногда мне кажется, что когда-то они с подругой пели вместе в одном хоре, а потом их обоих выгнали оттуда, из-за отсутствия слуха, и вот они теперь и добирают, испытывая терпение и барабанные перепонки своих родственников.

– А, это ты, дорогая, привет! – радостно воскликнула мама и, махнув мне рукой, прикрыла дверь.

– Тьфу, заколебали! – топнул ногой отец.

Он пошёл на кухню, достал из холодильника бутылку пива, вставил бутылку в глаз, сорвал пробку, приложился, сделал несколько глотков и уже довольным голосом бросил мне:

– Ну, чего стоишь, гони, гони, вижу: пятки уже намазал. Давай, давай, чеши! Крути педали, пока не дали!

Так и не понимаю, как этот финт с бутылкой у него выходит.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Часы уже пробили одиннадцать, когда с рюкзаком за плечами я выскочил из подъезда, завернул за угол нашего дома, прошёл мимо обшарпанной гостиницы «Нистру» и побежал по гравийной дорожке парка к реке.

Возле парапета меня ждал Мишка с рюкзаком, набитым под завязку.

– Смотри, у меня вот что есть! – бросил я, подбегая, и разложил сапёрную лопатку, с усилием отжав от черенка лезвие, – вот!

Отступив на шаг, я присел, подняв лопатку над головой, – лезвие так и блеснуло на солнце.

– Попробуй, подойди, попробуй! – подпрыгнул я, вращая лопаткой.

– Эй, эй, осторожно, – сказал он, отступив к парапету, – да хватит тебе, р-размахался. Подумаешь, нашёл, чем удивить.

Мишка наклонился и неожиданно вытащил из рюкзака стальной цилиндр, похожий на грузик от настенных часов. С одного конца цилиндра свисала тонкая нить из пакли.

• Ух, йо, а что это, граната? – воскликнул я с восхищением.

– Типа того.

– Ну ты даёшь. А зачем она нам?

– Тупишь, да? Т-теперь, пусть только кто сунется, – Мишка потряс в руке цилиндр, и он сверкнул на солнце, как увеличительное стекло, вспыхнул остро и ярко.

– Блин, тебе же отец башку открутит, если узнает, что у тебя есть такая штуковина. А если кто в милицию настучит?

– Плевать, ты же не н-настучишь! А предку по барабану всё, ему главное залиться. Только бы Егор не разнюхал.

– Да-а, – протянул я понимающе.

Об его отце я уже как-то упомянул, но и с братом Мишке повезло не меньше. «Англичанин хренов! – кричал всегда Егор, если заставал Мишку с учебником в руках. – Кому он нужен, этот твой английский, разве что тёлок прикалывать, лучше занимайся боксом, как я, мы скоро всех хлюпиков, кто умняки лепит, вон, где держать будем, – подсовывал он Мишке под нос свой кулачище с набитыми костяшками пальцев. – Тьфу, соплежуй!», – сплёвывал он зло, когда тот вырывался и убегал на улицу. Да, Егор всегда дразнил Мишку и обзывал «соплежуем». А зря, уж кем-кем, а им Мишка не был. И ещё однажды мне Мишка рассказал, что как-то на зимних каникулах Егор с Колой заставляли его пить портвейн, схватили за шею и попытались залить вино в рот, и Егор при этом всё время повторял: «Будь, как все, будь как все». Но Мишка так больно укусил Егора за нос, а Колу так сильно треснул носком ботинка по голени, что те потом час выли, как белуги. Так что Мишке и с брательником тоже повезло.

Часто он делился со мной по секрету: «Вот в-вырасту и уеду в Сибирь, там на реках полно золота. Нашёл самородок и живи потом, как барон. Хочешь – лови рыбу, хочешь – охоться. Никто тебя не достаёт. А захотел – продал самородок и поехал к друзьям в гости. Вот житуха так житуха».

Да, Мишка мне часто рассказывал о своих грандиозных планах, и я ему жутко завидовал, потому что мне и самому-то часто хотелось сбежать куда подальше.

– Тихо! К-кажется, кто-то идёт, – прижал палец к губам Мишка и неуловимым движением засунул цилиндр в рюкзак.

Мы замерли, но кроме жужжания бархатистого шмеля не доносилось ни звука, лёгкий ветерок едва колыхал ветви бузины на пригорке. От нечего делать я поднял валявшийся под ногами орех и запустил его изо всей силы в кусты. И в ту же секунду из-за них раздался отчаянный визг, а спустя мгновение вынырнул из зелени Фима – сторож, который охранял задний двор гостиницы. Он как раз возвращался с рыбалки. Мы всегда дразнили его за длинный нос, били мячом в сетку, которая отделяет гостиницу от проезда к нашему дому, поэтому у него были с нами свои счёты, и тут такое!

– Ах ты, сопляк! Ты что делаешь?! – заверещал он и, размахнувшись, швырнул в нас консервной банкой, и она пролетела буквально у меня перед носом, на миг только мелькнул перед глазами клубок червей.

Пригнувшись, мы ринулись прочь. Пробежав метров сто вдоль парапета, я налетел на двух мамаш, изнывающих от духоты под липами со своими чадами, чуть не сбил детскую коляску, и понёсся вперёд со скоростью света. Мишка далеко отстал, таща оба наших рюкзака и мою сапёрную лопатку.

– Тим, п-постой! Да остановись ты! – кричал он.

Но мне было не до того. Добежав до высоченного раскидистого каштана, за которым начинался спуск к реке, я остановился и, схватившись за живот, никак не мог отдышаться, и у меня всё время кололо под рёбрами.

Подбегая, Мишка швырнул мне рюкзак, мы перемахнули через парапет и быстро сбежали по тропинке к пещере.

– В-видел бы ты себя! – выдохнул он с шумом, когда мы остановились, и, присев на корточки, повторил несколько раз, – ну ты дал, ну ты дал! Врезал ему прямо между глаз.

– Что же делать? Что ж теперь делать?! – меня аж подбрасывало. – Фима точно настучит бате!

– Forget it, п-подумаешь, ну засветил ему разок, с кем не бывает.

– Тебе хорошо говорить, не тебя же будут распиливать!

Но Мишка выпрямился и, взглянув на меня искоса, вдруг сказал:

– Егор, хорёк, всё время ходил следом за мной, как приклеенный, всё вынюхивал, что да как. Особенно про тебя спрашивал.

– Про меня?! – меня подбросило ещё больше, – а чего про меня-то?!

– Что-то они з-задумали, Жосан их хорошо науськал против тебя, но ты не сцы, мы вместе, йес! – вскинул кулак Мишка.

Я невольно укусил себя за ладонь, лихорадочно соображая, какую ещё подлянку приготовил Жосан.

– Ну, ничего, я зря времени не терял, теперь эти п-пряники раньше вечера не выедут.

Я взглянул на него.

– Я Егору и Коле камеры проколол, гвоздиком чик, сделал парочку дырок, п-пусть теперь п-покатаются, – объяснил он.

И вновь непроизвольно я прикусил ладонь, представив, что теперь нас ждёт.

Неожиданно в двух шагах от меня треснула ветка, и из кустов, спотыкаясь, барахтаясь в ветвях, вывалился Хас. Он надел модные отцовские солнцезащитные очки «Рэйбан» и походил на Джеймса Бонда, но только карикатурного. Очки были ему не по размеру, и он их всё время поднимал пальцем к переносице.

– Вот, – выдохнул он, бросив на землю бордовую спортивную сумку с отражателями по бокам, как у машин.

– Ты что, на к-курорт собрался? – хмыкнул Мишка.

Но Хас с невозмутимым видом вытащил из сумки молоток типа небольшой кирки.

– Вот, – повторил он, – ледоруб. Батя в молодости альпинизмом занимался. Клёвая штука.

– Да-а, – протянул Мишка, вертя в руках ледоруб, – и лёгкий же, з-зараза.

– А что ты родакам сказал? – поинтересовался я.

– А-а, ничего, – махнул Хас рукой. – Оставил записку, что ухожу искать клад.

– Ты что, мозгами поехал! – возмутился я.

– Сам ты ... – вскинулся Хас.

На голове у него торчал хохолок, как у боевого петуха.

– Эй ты, остряк-самоучка, – вмешался Мишка, – ты что, хочешь, чтобы нас ещё в г-городе накрыли? Да твой папаша устроит такую облаву, что за нами целая армия ментов погонится!

– Чего прицепились?! На дачу они уехали. Маме нужен свежий воздух. Они же мне доверяют, не то, что вам, сосунки.

– Головань, выбирай выражения, а то я тебя сейчас умою, – шагнул я к нему.

И руки у меня, правда, очень чесались. Так и хотелось въехать в его самодовольную рожу. Слишком уж он иногда выставлялся.

– Л-ладно, Тим, кончай, – удержал меня Мишка, – пожрать-то хоть взял что-нибудь? – спросил он Хаса.

– Взял, – ухмыльнулся довольно Хас и вытащил из пакета палку сухой колбасы.

– Колбасник, – презрительно бросил Мишка.

Вскоре прибежал взмыленный Марио. За плечами у него был совсем допотопный, выгоревший рюкзак, в котором что-то звякало, как кнопки в жестяной коробке.

– Вот, у Фимы позычил, – кивнул он на штыковую лопату со сломанным черенком, выкрашенным красной краской, которую вертел в руках.

– Ты что, пожарный щит взломал?! – возмутился я.

– А чего там взламывать, поддел стамеской раму, и всё.

– Б-будет тебе и всё, – буркнул Мишка.

– Тьфу! – сплюнул я в сердцах. – Теперь Фима нас точно вложит.

Хас и Марио уставились на нас с Мишкой.

– Ладно, – махнул рукой тот, – отмажемся. Так, д-давайте прикинем, как поедем.

Мы обступили его, а он присел на корточки и начал рисовать прутиком на бурой земле:

– Вот река, мы сейчас на п-правом берегу. А вот аж где крепость.

Мишка прочертил две параллельные линии, обозначив речку, потом вверху нарисовал шахматную туру, изобразив крепость, чиркнул линию поперёк и сказал:

– Это типа мост, д-доедем на автобусе до крепости, обойдем её, чтобы в запретку не попасть, спустимся к реке, пару километров назад, а там и к кургану выйдем.

– Нас спалят, – возразил я, – кто-нибудь из Колыной шайки заметит на автовокзале или в городе.

– Или на родаков наткнёмся, – обронил Хас, почесав затылок.

И мы с Мишкой переглянулись, догадавшись, что про своих он всё наврал. Мишка с треском переломил прутик и отбросил его в кусты.

– Идём через сады, – предложил я. – На этом берегу есть лодочная станция, как раз напротив крепости, там возьмём лодку и переправимся.

– Что, так просто возьмём? – спросил Хас.

– Заплатим охраннику, он и даст лодку на сутки, я знаю, так делают иногда дачники.

– А д-далеко топать? – повернулся ко мне Мишка.

Я пожал плечами.

– Километров десять, наверное.

– Больше, – тихо обронил Хас.

Он снял очки и тёр вспотевшую переносицу. Мне показалось, что он как-то сник.

– Да, может и больше, – кивнул я.

Минуту Мишка задумчиво водил ладонью по земле, потом резко поднялся.

– Л-ладно, идём берегом, а то нарвёмся ещё. Выйдем к лодочной станции, переправимся, а там как повезёт, курган же недалеко от крепости, ведь так, Хас?

– Да, да, недалеко, так они говорили, – закивал Хас.

– Гульнём, пацаны! – потряс лопатой Марио.

– Ну что, г-готовы? – обвёл Мишка нас взглядом.

И мы с Марио радостно закивали. Хас надел очки и, насупившись, сметал пыль со своей сумки. Выглядел он подавленно.

Вдруг я почувствовал, как нервное возбуждение вновь стало охватывать меня.

– Тогда вперёд! – Мишка закинул себе на плечи рюкзак и начал взбираться по тропинке.

Мы с Марио поспешили за ним, а Хас уныло плёлся позади всех.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Миновав опустевший к полудню парк, мы обогнули заброшенные склады судоремонтного завода и зашагали по размытой дождями просёлочной дороге.

Солнце стояло в зените, листва ив и верб, которые росли у самой реки, поникла, задыхаясь в парном зное. До самого горизонта тянулся яблоневый сад. Всего несколько шагов в сторону, и ты уже под сенью яблонь, и наслаждайся их сладкими, сочными плодами, вон они висят, тяжёлые, налитые солнцем, бродящими соками долгого жаркого лета. Но нет, не тут-то было, того и гляди, нарвёшься на сторожа или вдруг из-за куста выпрыгнет серый зверь и, обнюхав воздух, ринется на тебя.

Об этих сторожах болтали всякое. Будто они стреляют без предупреждения. В июле одноклассник Мишкиного брата нарвался на такую неприятность и получил солью в одно место, до сих пор отмачивается, сидит на корыте.

И всё же опаснее были собаки этих сторожей: беспородные, тупые и безжалостные дворняги. Рассказывали, что они загрызли уже не одного мальчишку. А в августе они рыскали в садах совсем не привязанные.

Сентябрь – лучшее время для набегов: урожай собран, но на яблонях ещё много плодов, много их и под ногами, подбирай, сколько хочешь; вокруг тихо и пусто, никаких тебе страхов, только тени становятся резче да воздух разреженней, и пряный запах далёких костров разносится по всему саду резким, колким воспоминанием о промелькнувшем лете…

Мы шли парами: впереди Мишка с Марио, позади Хас и я. Шли, с опаской и интересом поглядывая на ровные просеки между рядами яблонь. В низине лениво несла свои воды река; вода была тихая, манила своей прохладой. Уже через полчаса мы так взмокли, что разделись и шли в одних плавках, лямки рюкзаков больно натирали плечи.

Мишка был в бейсболке, Хас и Марио, как пираты, повязали на головы банданы, а я шёл с непокрытой головой, забыл свою гоночную панаму из белого джинса.

До развилки было ещё полчаса хода, когда Марио вдруг сбросил рюкзак на землю и воскликнул:

– Эй, ребзя, давайте искупаемся, жара, сдохнуть можно!

Мы остановились неподалеку от баржи, которая стальными тросами была прикована к бетонным блокам на берегу. Весной здесь часто зоревали рыбаки. На рассвете, возвращаясь на гребную базу после тренировки, я видел, как из тумана выплывали их силуэты, и я всегда старался идти тихо, боясь спугнуть рыбу или зацепить лопастью весла за леску, и они всегда там сидели, как тени, застывшие, безмолвные, задумчиво глядящие на воду долгими часами в надежде поймать хоть одного карасика.

На этой барже когда-то перевозили щебень, а потом она, наверное, дала течь, и её не стали латать, а притащили буксиром и закрепили у самого берега. Как кашалот, выброшенный океанским штормом, громоздилась она на песке; корма вздымалась над водой метров на пять, не меньше.

Я вспомнил, что в мае, когда Днестр разлился и течение под берегом было стремительное, однажды меня что-то толкнуло подойти к ней вплотную, и, упираясь руками, я даже обследовал её борт, а потом встал в байдарке в полный рост и заглядывал в щели в стыках между листами железа, из которых она была скроена, но кроме шуршащей темноты внутри ничего видно не было, а течение у борта затягивало байдарку под днище и пыталось меня вывернуть из неё.

Нос баржи лежал на отмели; во время разлива там было воды по пояс, но сейчас река обмелела, и широкий белый язык сухого песка тянулся от кустов дикого винограда до самого корпуса.

Чуть поодаль рос тополь, его кряжистый ствол, пятнистый, как шея жирафа, плавился в небесной синеве, тихо позвякивая мелким серебром листвы; несколько ив, застыв без движения в зыбком мареве, свесились над палубой.

– Может, правда, окунёмся, а? – окликнул я Мишку.

– Р-разморит, потом ноги передвигать не сможем, – откликнулся тот.

– А вот и нет, – заспорил Марио.

– Тебе-то что, блэки вон как в футбол по жаре гоняют, – поддел его Хас.

– Ты, ты, головастик, ещё раз обзовёшься, я тебе очки разобью.

– Не дотянешься, макака.

– Что-о?! Ах ты, Хаська вонючая!

– Брейк, брейк! – разнял их Мишка. – Л-ладно, разок окунёмся, – бросил он нехотя.

И минуту спустя, забыв всё на свете, мы с радостным визгом помчались к прибрежным ивам, скинули рюкзаки и с разбегу бросились в прохладную воду.

Вода была мутная и отдавала тиной. Мы отошли от баржи подальше и заплыли далеко, но сильное течение нас упорно сносило к ней.

Все кроме Хаса плавали хорошо, но он и не заходил глубоко, поплескался у берега и вылез из воды. Он сидел под ивой, бросая в нас гальку и ракушки, а мы ныряли, увёртываясь. Особенно он хотел попасть в Марио, но Марио нырял, как летучая рыба – взлёт и нырок, взлёт и нырок, – и всё время он поддразнивал Хаса:

Хас вскакивал, бросал в Марио комья сухой земли, Марио с визгом нырял, потом это повторялось вновь.

Мы ещё поплавали, поныряли, но вскоре нам всё надоело, и мы выбрались на берег и растянулись на горячем песке рядом с Хасом.

– Кайф! – счастливо засмеялся Мишка, откидывая со лба мокрые волосы.

Я взглянул на него, потом откинул голову на скрещенные руки за головой, в животе разлилось приятное тепло, я улыбнулся своим мыслям и стал погружаться в сладкую дрёму, прислушиваясь к голосам друзей. Они болтали об учителях, о том, что сборная Бразилии всё равно самая сильная команда в мире, а немцам явно подсуживают, о том, что в школу в этом году идти не хотелось. Не всем, конечно. Хас, так тот уже, наверняка, вызубрил все учебники. Они болтали и дурачились и совсем забыли о том, куда мы идём. В голове у меня будто хмель шумел, как было тогда, когда я хорошо глотнул пива из отцовского стакана, и всё куда-то плыло, плыло в мерцающих золотистых бликах.

Неожиданно Хас поднялся, подошёл к воде, потом повернулся и спросил с вызовом:

– А кто-то нырял с баржи?

– Ты что, чокнутый?! – вскинулся я, вынырнув мгновенно из дрёмы. – Там же на дне сваи могут торчать, прыгнешь – и всё, а пока водолазы выловят, рыбки тебя так покушают – даже мамочка не узнает. Ты же не хочешь, чтобы твоя мамочка потом плакала из-за тебя, ведь так?

Зря я это сказал тогда. И мать его я зря упомянул. Но не думал же я, что он такой обидчивый.

А этот чудак насупился, а потом и выдал:

– А спорим, я нырну.

Мы переглянулись.

От Хаса можно было ожидать чего угодно, ещё тот типок, я вам скажу. Когда в прошлом году зимой он вступился в раздевалке за парнишку из «4-Б», я даже сумку выронил от удивления.

Как-то после урока физкультуры наш класс переодевался вместе с четвероклассниками. Иногда случалось, что мы делили с ними спортзал, а после нас был урок у ребят из параллельного класса. А у них там король Жорка Избач, жестокий такой болгарин, с кустистыми бровями, подлый тип, надо сказать.

Так вот, этот Избач стал бить в раздевалке ногой по мячу и попал в Гришку Минаева, тихого блондинчика из «4-Б». Попал ему мячом прямо в лицо, у того аж слёзы из глаз брызнули. Ну, мы все притихли. Не то чтобы боялись этого Избача, просто не хотели с ним связываться. А ещё это было как раз тридцатого декабря – Новый год, каникулы и всё такое...

Но в этот момент наш Хас вдруг поднимает мяч, – а это был тяжёлый, оранжевый, весь покрытый пупырышками баскетбольный мяч, – и со всей дури, с ноги как запульнёт им в Избача, и влепил ему мячом прямо в ухо, у того аж голова мотнулась. Ну, дальше началась свалка, тот бросился на Хаса, но Хас большой, его так просто не завалишь, а раздевалка маленькая, знаете эти тесные школьные раздевалки, по углам вешалки на железных стойках, скамейки вдоль стен да пару шкафчиков.

В общем, сцепились они намертво: Жорка прижал Хаса в угол, пытается ударить его кулаком под дых или коленом между ног, а Хас навалился на него, схватил за руки, и тот сделать ничего не может, смех, да и только. Еле мы их растащили, но этим всё не кончилось.

Условились они драться после уроков. Сколько мы не отговаривали Хаса, он не унимался, глаза эти его розовые налились кровью, прямо красные стали, честное слово.

Когда мы поняли, что Хаса уже не остановить, стали его тренировать, наперебой объясняли ему, что во время драки нужно следить за глазами противника и, главное, не подпускать его близко, использовать свой рост.

– Д-держи его на дистанции, – показывал ему Мишка.

– Главное, не дай себя свалить, – советовал Марио.

– Обуй кеды, у ботинок подошва скользкая, – учил его я.

– Угу, угу, – соглашался Хас, переминаясь с ноги на ногу, неповоротливый увалень, да и только.

Нам-то было ясно, чем всё кончится. Утешало только, что договорились драться до первой крови.

В общем, что говорить, это было ещё то зрелище. Когда мы пришли, на берегу уже собралась толпа: здесь были и малыши, и Кола с дружками, и даже выпускники прошлых лет.

Падал тихий снег, берег весь был покрыт ледяной коркой, и лёд уходил далеко в реку, но было довольно тепло, около нуля, наверное, изо рта валил пар, снежинки медленно кружились в воздухе и моментально таяли на щеках; все зрители сгрудились на пригорке, а бойцы спустились к реке.

С Хасом секундантом пошел Мишка, а с Жоркой – Вовка Мазур, ещё один шныра из параллельного класса, всё время отбирал у малышей мелочь.

Я заметил, что Хас был в кедах, и это слегка обнадёжило. Все настраивались на долгое представление, но закончилось всё так быстро, что никто даже охнуть не успел.

Противники сблизились с поднятыми по-боксёрски руками, а потом вместо того, чтобы драться, стали вдруг о чём-то болтать. Хас опустил руки, и в этот момент Жорка вдруг подпрыгнул и зарядил ему прямо в нос, тот от неожиданности попятился, споткнулся, упал навзничь, попытался подняться, неуклюже барахтаясь, но Избач уже налетел на него, запрыгнул сверху и начал молотить со всей дури. Вскоре у Хаса всё лицо было залито кровью, даже снег окрасился ею, подскочили Мазур и Мишка и еле оттащили Жорку, он совсем взбесился и кричал с пеной у рта:

– Ты, сука, ещё только попадись мне, я тебе кадык вырву. Чучело головастое!

Что там случилось, почему Хас опустил руки и даже не пытался защищаться, он так и не сказал. Он только сидел тогда на берегу и горько плакал, размазывая снегом кровь по лицу – от обиды и своей глупости, наверное, и ещё от несправедливости. А может, и нет. Кто знает, кто знает… Мы его не утешали, зачем? Всё было и так ясно с самого начала.

Мы сидели рядом и бросали камешки по льду, они скользили, а потом прыгали ещё несколько раз на воде. Лучше всего это получалось у Марио. Да, а на Хаса мы не смотрели даже – сам виноват. Чего дёргаться, если драться не умеешь? Но с тех пор всем стало ясно, что он немного вольтанутый. Поэтому, когда он заявил, что хочет прыгнуть с баржи, мы сразу поняли, что он не шутит.

Хас взглянул на баржу, потом на нас, и, хлопнув себя по толстым ляжкам, хохотнул довольно:

– Что, Марио, струсил?

– Тринди, тринди, свистун, а вот я на раз прыгну, спорим? – вскочил Марио и встал с ним рядом.

Смешно они выглядели: один – белый, как сметана, увалень-альбинос в солнцезащитных очках, другой – крепыш, со смуглой до синевы кожей.

– А что, может, проверим, или слабо? – поддел его Хас.

– Эй, а ну кончайте! – крикнул им Мишка.

– Мишка, слушай, – подскочил к нему Марио, глаза-сливы его блестели. – Давай посмотрим, хоть одним глазком, как там на барже. Ну,  давай, – потянул он Мишку за руку.

– Тьфу, – сплюнул Мишка, – ну, идём.

Первым взобрался на баржу Марио. Он подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся на руках, и через мгновение мы услышали крик и топот на палубе:

– Ой, блин, накалилось, как на сковородке! Вот здесь ничего, – послышался его голос чуть дальше, где ивы нависали над баржей.

Мы с Мишкой втащили Хаса и стали взбираться на корму; подъём становился всё круче, и пока мы вскарабкались, я ободрал себе колено. Первым свесился с борта Мишка и восхищённо воскликнул:

– Ух ты, ну и в-высотища!

Высота была не меньше двух этажей, это уж точно. Когда я дополз и посмотрел вниз, у меня закружилась голова. Течение бурлило под днищем, с шумом разбиваясь о стальной трос, натянутый, как струна.

– Вот это да! – воскликнул Марио. – Смотрите, вон наши дома!

В нескольких километрах высились на берегу наши девятиэтажки, за ними виднелось смотровое колесо, а на противоположном берегу длинной жёлтой полоской протянулся пляж, откуда доносились крики и смех отдыхающих, их фигурки были хорошо видны.

С лодочной станции доносились обрывки музыки, пел хрипловатый мужской голос, и мне казалось, что он поёт о том, что уже с нами было, и о том, что повторится вновь, и о том, что никогда не случится или будет совсем не так, как хотелось когда-то…

По реке носились с рёвом моторные лодки и катера, сновали буксиры в районе порта, вдалеке у гребной базы показался караван лодок, блеснула на солнце лопасть весла, потом вновь…

Я перевернулся на спину и упёрся ступнями о гнутые скобы, приваренные к крышке люка, ноги дрожали, спина чесалась и зудела. Через пару километров река делала поворот, а чуть ближе виднелась развилка, с автозаправкой и магазином.

– Высоти-ища! – восторженно протянул Марио.

Я посмотрел вниз по скату, голова закружилась, в глазах запрыгали красные точки, волосы у меня были сухие и жёсткие, как горячий ворс.

– Никто не прыгнет, – глухо прозвучал голос Хаса, – а я прыгну.

И по тому, как он это произнёс, я понял, что Хас это сделает. А ещё я животом почувствовал, что есть у него в этой затее своя цель, во всей этой авантюре, в которую мы вляпались. Что-то парень решил доказать, иначе чего он так старается, из кожи вон лезет… Но я отмахнулся, – было не до предчувствий, – и всё думал, как буду теперь спускаться, чувствуя накатывающую тошноту. Я уже стал ощупывать ногой опору, когда вдруг послышался возглас Марио, крики Хаса и Мишки. Я вскинул голову и заметил, как в воздухе мелькнули жёлтые пятки Марио – дотюкал-таки его Хас.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И вот мы уже свесились с борта, всматриваясь в кипящую внизу воду, где трос рассекал течение и мутный поток закручивался в спираль с тугим и гулким шипением.

– Вот чудило, вот чудило, – бормотал ошалело Хас.

Мишка шлёпнул его ладонью по затылку.

– П-придурок, из-за тебя всё. Вниз, быстро!

Несколько секунд – и мы уже были на палубе, метнулись к левому борту – на поверхности воды Марио не было. Мы звали его, бегали по раскалённой палубе, обжигая ступни,  – в ответ ни звука.

– Под днище затянуло, – предположил я, сглотнув вязкую слюну.

– У-у, козёл! – замахнулся Мишка на Хаса.

Тот едва сдерживался, чтобы не разреветься.

– Я же пошутил, я же пошутил… Что же теперь с нами будет? – повторял он снова и снова.

– Т-теперь ты будешь сидеть в колонии. Мы с-скажем, что это ты столкнул его, – с нажимом произнёс Мишка.

– Я не виноват, он с-сам прыгнул. Ты же знаешь, он к-крэйзи, – от волнения Хас стал сам заикаться.

– Да заткнись ты, крэйзи! – гаркнул я на него.

Вдруг он тихо стал подвывать, слёзы текли по его мокрому лицу.

Мишка, заглядывая через борт, бросил мне вполоборота:

– М-может, его течением отнесло?

Я не ответил, внутри всё стянуло липким тягучим клеем. Я уже представил, как найдут посиневший труп Марио, вытащат его на берег, как санитары с пустыми лицами будут суетиться вокруг, как нас будет допрашивать милиция. Я представил, как мать Марио будет смотреть мне в глаза, и кровь ярости бросилась мне в голову.

– Ты, ты виноват, головастик! Ты всегда его ненавидел за то, что он у тебя в карты выигрывал! А ты деньги у отца тырил, я знаю, я знаю это!

Я кричал ему обидное, дикое, несуразное, нелепо размахивал руками.

– Ты сам дебил, тупой дебил, полукровка, абрек чокнутый, – услышал я, точнее, понял по губам Хаса.

Дальше всё происходило, как в тумане. Я бросился на него, – всё, что накипело за последние недели, вырвалось в бешеной ярости. Я прыгнул ему в ноги, потянул на себя, и Хас грохнулся навзничь, ударившись затылком о палубу. Но я успел его двинуть только раз, всего один раз зацепил челюсть.

Он почти не сопротивлялся и всё время повторял:

– Ты что, Тим, ты что?!

Жёлтая сетка плясала у меня перед глазами, я замахнулся, чтобы вновь нанести удар, но на плечи мне навалился Мишка и начал оттаскивать от Хаса.

– П-придурки, что вы делаете, что вы делаете?! Надо искать Марио, надо искать Марио! – восклицал он.

Оттащив меня, он присел на корточки, схватился руками за голову и стал всхлипывать:

– П-придурки, какие же вы придурки…

Раскалённая палуба обжигала, но мы почти не ощущали этого. Всё было кончено. Наша свобода кончилась. И в тот момент, когда рыдания вот-вот готовы были прорваться из меня, с берега донёсся пронзительный яркий свист.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мгновение – и, перемахнув через борт, мы с Мишкой уже мчались к тополям, под которыми стоял Марио.

– Га-га-га, – гоготал он, – ну вы даёте, ну, пацаны, вы даёте, обалдеть!

– Ах ты, гад! Счас ты у меня п-посмеёшься, – гонялся Мишка за Марио, но тот ловко уворачивался: Марио вокруг тополя – Мишка за ним, Марио между ивами – Мишка за ним. Вскоре оба свалились без сил.

И тут приплёлся Хас. Он сел в сторонке и стал обуваться. Помучился, наверное, пока спустился с баржи. Ярость ещё клокотала во мне, и обида не давала покоя, но вскоре я уже забыл о нашей стычке.

В тринадцать лет жизнь ещё не так тяжела, как двадцать или тридцать лет спустя, ещё не давит так атмосферный столб, ещё нет усталости, ещё нет замыленного прошлого, будущее ещё не ясно. Есть только настоящее, только настоящее.

 Иногда, когда мне рассказывают на сеансах терапии, что нужно жить настоящим, что нужно избавиться от фантомов и теней прошлого, что нужно принять жизнь, а не покоряться фантазиям, что нужно обуздать воображение, иначе я так и останусь утопленным в шлак своих нереализованных желаний… Иногда, когда мне говорит это Василий Жосан, Василий Петрович Жосан, молодой гладкий хлыщ, с обгрызенными ногтями и косящим левым глазом, мне хочется плюнуть ему в лицо и крикнуть: «Да что вы мне тут лапшу вешаете, я что вам, придурок!? Идите вы все…» Но я молчу, я понимаю, что лучше мне этого не делать. Слишком холодно потом лежать в розовой комнате с зеркалами и маленьким круглым окошком на потолке, слишком холодно, и затекают за спиной связанные руки.

Когда он мне пытается что-то такое сказать про моё улучшающееся самочувствие – я молчу. Но мне очень хочется ему крикнуть, что клал я на его процедуры, что я вовсе не болен, что я здоровее его в миллион раз, но только этот гад так подло улыбается, что я понимаю: он-то мне уже никогда не поверит. Никогда. И я тогда радуюсь тому, что он хоть даёт мне карандаш с тупым грифелем и разрешает писать, потому что это для меня единственная радость в этом доме с тихими, пришибленными чудиками. Это для меня единственная радость, единственная надежда…

– Там течение, а я лёгкий, вот меня и снесло, – возбуждённо рассказывал Марио.

– П-перетрухал, небось, – Мишка пригнулся, чтобы поправить лямку рюкзака, а Хас, который шёл следом, налетел на него.

– Да сними ты эти очки, Джеймс Бонд чёртов! – оттолкнул Мишка Хаса.

Но тот поправил очки на переносице и потопал дальше.

– Да нет, не успел, – засмеялся Марио, посторонившись, чтобы пропустить Хаса. – Меня как понесло, когда вынырнул, а потом раз – и встал на ноги. Ну, вылез я тихонько, спрятался и смотрю, как вы там гоняете. Вот умора!

– П-помолчал бы лучше. Один уже посмеялся, – кивнул Мишка на Хаса, затем крикнул мне, – эй, Тим, догоняй!

Я присел, чтобы переобуть кроссовок, в который набился песок, наблюдая, как они, шагая гуськом, удаляются по просёлку. Неожиданно из оврага, поросшего густым кустарником, вылетела необычная птица, перелетела через дорогу и села на ветку ивы, которая росла у самой воды. Ветка закачалась под её тяжестью, и вдруг птица открыла хохолок веером. Я хотел окликнуть ребят, чтобы они посмотрели на это маленькое чудо, но передумал, и мысли мои потекли в другом направлении.

…В то утро я поднялся ещё до рассвета, на улице было зябко и ветрено. Когда я прибежал на гребную базу, эллинги были ещё закрыты. Побродив немного между стойками для лодок, я решил спуститься к бону, сбежал по бетонной дорожке вниз, потом обогнул высоченный тополь и остановился, – на боне прямо у воды кто-то сидел. Я приблизился и узнал Леру, мне показалось, что глаза у неё заплаканы.

– Привет, ты чего тут делаешь в такую рань? – спросил я и почувствовал, как застучало сердце. – Ты что, плачешь?

– Вот ещё, придумал тоже.

Но глаза у неё были красные, я-то был не слепой, пусть, думаю, говорит, что хочет, а меня не проведёшь. Честно скажу, меня всё это несколько озадачило.

– Ты что, следишь за мной? – вскинулась она неожиданно, потом поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу к эллингам.

– Нужна ты мне больно, вот ещё, – бросил я ей в спину.

Она даже не обернулась.

В то утро я спустился к бону последним, подождал, пока все уйдут вниз по течению, и потом быстро пересёк реку.

Было тихо, от воды поднимался пар, волна с глухим шипением билась о высокий берег. Над горизонтом висел золотисто-оранжевый шар; лопасть весла легко рассекала блики на воде, кожа под футболкой горела, я шёл против течения спокойным, размеренным ходом. Я ни о чём не думал. Мысли куда-то улетели, растворились, исчезли. В голове растекалась приятная легкость и пустота.

Неожиданно я услышал сзади плеск и шум гребков. Я оглянулся. Это была она, Лерка, между нами было метров двадцять, не больше. Я ускорился, перешёл на длинный, плотный гребок, налегая всем корпусом на весло. Она отстала, но не намного и, когда я приблизился к лагуне, в которой тренировался, была совсем недалеко от меня.

Я остановился и, поставив весло на баланс, смотрел, как она приближается.

– Ну, чего остановился? – крикнула Лерка, подплывая. – Хочешь, давай погоняемся? Или ты испугался?

– Тебя, что ли?

В горле у меня было сухо, щёки горели.

Я наклонился и проскочил под веткой ивы, которая стелилась почти по самой воде. С шумом байдарка проскользнула в сумрачную заводь, Лера последовала за мной.

Сквозь прозрачный шатёр листвы пробивалось солнце, и его огненные снопы падали на заводь, от воды поднимался пар, пар клубился между деревьями, но солнечный свет всё прибывал, прибывал, и стволы деревьев окрашивались багряным золотом, и снопы падали, пробиваясь сквозь влажный зелёный сумрак, и отражались от воды так ярко, что нужно было зажмуриться, чтобы не ослепнуть от этого блеска.

Стояла такая тишь, что слышно было, как с весла падают капли. Гомон птиц смолк, когда мы проникли в заводь, но теперь по две, по три, они вновь запевали.

Я посмотрел на Леру, она улыбалась.

– Ты чего? – спросил я её.

– Взъерошенный ты какой-то.

– Сама ты... – слова застряли у меня в горле, потому что в этот момент птица с хохолком-веером вспорхнула с ветки и села на другую, в метре от Леры. Лера медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам, я кивнул.

– Красивая какая, – прошептала Лера.

– Да-а... – протянул я.

Впервые я видел удода. И он тоже смотрел на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в тёплом веке; он сидел настолько близко, что можно было его рассмотреть: лёгкий, утренний ветерок ерошил рыжие перья его сложенного хохла и розоватые перья на брюшке, и он суетливо поводил из стороны в сторону длинным, слегка загнутым книзу тонким клювом.

– Поймай его, поймай, ну же, давай, Лерка, давай! – громко зашептал я.

Но она и не думала меня слушать.

– Совсем как ручной, – услышал я звук её голоса, который унёс порыв ветра.

– Смотри, смотри, он сейчас улетит, – я не выдержал и дёрнулся в лодке так, что чуть не вывернулся – хорошо, что вовремя поставил весло на баланс.

В тот же миг сильный порыв ветра прошёлся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, улетела. А ещё через минуту мы услышали из прибрежной чащи крик: «Уп-уп-п... Уп-уп-п». Мы сидели в байдарках, как зачарованные.

– Говорил же, хватай! – воскликнул я в сердцах.

– И что потом?

– Дома иметь такое чудо, представляешь!

– Птица должна жить на свободе. Я однажды подобрала и принесла домой выпавшего из гнезда птенца, а потом он умер.

– Так то птенец.

– А если это мама, и у неё птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?

– Да ну тебя, правильная ты такая, гоняться будешь?

– Что-то не хочется.

– Как знаешь, а я ускорюсь разок.

Развернувшись, я встал на старт, потом набрал полные лёгкие воздуха, воткнул весло в воду, рванул его на себя, лодка подпрыгнула подо мной, а я, задержав дыхание, всё вкапывал, вкапывал, вкапывал, ветер шумел в ушах. Не долетев до конца заводи нескольких метров, я резко притабанил и развернул байдарку.

– Чемпион! – крикнула она.

Я сильно запыхался, но старался не показывать этого и, подплывая к ней, спросил:

– Слушай, а чего ты ревела там утром, на боне?

– Тебе показалось, не было такого.

– Как хочешь, можешь не говорить.

Мы стояли рядом, раскачиваясь на волнах, катящихся от топкого берега, которые нагнала моя байдарка. Внезапно мне захотелось ей сказать что-то хорошее, что-то такое, отчего бы она улыбнулась, рассмеялась, и я всё силился придумать нужные слова, а они не приходили мне на ум; я как онемел. И ещё она так странно на меня смотрела: растрёпанная, в зелёной футболке, глаза сияют… Я хотел ей сказать всё, рассказать, как я всегда подсматриваю за ней из окна, когда она возвращается из школы; или когда спускается из эллинга на воду, или когда гуляет с братом по набережной, или когда она выходит на балкон и помогает бабушке вешать бельё. Я хотел ей рассказать всё, и горячая волна подкатывала к горлу, неся с собой поток всех этих слов, но изо рта у меня вырвалось совсем другое:

– Пора возвращаться.

– Да, да, конечно.

На гребную базу мы вернулись каждый своим ходом. И почему-то я больше не ходил в эту лагуну и ругал себя, и злился. И мы с ней, как и прежде, просто перекидывались обычными фразами при встрече: «Привет, – привет». И всё.

Тогда, наверное, всё и началось, и длилось почти всё лето, но потом в начале августа в наш двор приехал Жосан, и всё испортилось. Он тёрся всё время возле неё, плёл, наверное, всякое, играл на гитаре, блеял своим гнусавым голосом, и я видел, как она на него смотрела, и мучался, не спал ночами, ругал себя за свою немоту, ругал себя, и не находил места, но потом это всё улеглось, как ветер в поле, и стало легче. Да, стало легче.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У развилки, при въезде в город, находился продуктовый магазин с вывеской, на которой девушка в национальном костюме улыбалась во весь рот, подняв к лицу гроздь винограда. Стены магазина были недавно оштукатурены, дверь открывалась легко и ещё пахла свежей краской, внутри тоже пахло краской, но всё перебивал запах свежего хлеба, который только что привезли, и продавщица наблюдала, как грузчик выкладывал батоны из деревянных контейнеров на высокие стеллажи.

У прилавка стоял высокий бородатый мужчина, с рюкзаком за плечами. Он, как и мы, был в шортах и вылинявшей футболке; его сандалии стояли рядом, и он смешно потирал одной ступнёй о другую.

Когда мы с Мишкой вошли, он обернулся, скользнул по нам странным, блуждающим взглядом и спросил:

– Мальцы, подскажите, где здесь автобусная остановка?

– Как выйдете, направо, за бензоколонкой как раз остановка, – ответил я.

– А-а, спасибо, – кивнул мне мужик и позвал продавщицу, которая своим пышным телом загораживала проход, и мешала худому, как жердь, грузчику заносить хлеб, – эй, сердешная!

Но та даже ухом не повела. Тогда он позвал громче:

– Хозяйка! Дайте воды напиться!

– Вы что, не видите, я товар принимаю, – невозмутимо бросила она через плечо.

Мужик подмигнул нам и вдруг запричитал:

– Подайте сиротинушке, страдальцу бедному, подайте водицы, матушка-настоятельница.

Мы прыснули, грузчик усмехнулся, а продавщица даже рот открыла от изумления. Но слова на неё подействовали.

– Чего вам? – спросила она, подходя.

– Стаканчик минералки налейте, душа совсем измаялась.

– И откуда вы такие берётесь, рядом вон с вами дети. А вы ведёте себя, как бог знает кто. А ещё отец называется.

От этих слов чудак почему-то совсем развеселился. Он хлопнул себя по ляжкам и рассмеялся. Не рассмеялся, а захохотал:

– Папа, папа! – захлёбывался он смехом.

Продавщица раздражённо поставила стеклянную бутылку «Куяльника» на прилавок, заученным движением открыла её, и вода с шипением вырвалась такой струёй, что забрызгала ей халат.

– Папа! – продолжал хохотать бородатый, он уже не смеялся, а рыдал.

– Ненормальный какой-то, – буркнула продавщица. – Если пьёте в такую жару, закусывать надо, – грохнула она стаканом о прилавок.

– Мария! – позвал грузчик. – Иди, в накладной распишись.

Продавщица удалилась, выпятив подбородок. Мужик одним глотком опрокинул стакан, бросил несколько блестящих монет на прилавок, взглянул на нас внимательней и вдруг спросил:

– Куда путь держите, мальцы? Клады ищете?

– Не-е, – замотали мы головами.

– С чего это вы взяли, дяденька? Мы просто тут гуляем, – выпалил Мишка без запинки.

– Ну-ну, а до микрорайона сколько ехать, не знаете? – поинтересовался он.

– Да, тут рядом совсем, – сказал я.

– Ну-ну, – проговорил он задумчиво и ещё раз оглядел нас с ног до головы.

Неожиданно он вытащил из кармана матово поблескивающий портсигар, открыл его и отсыпал себе на ладонь немного мелкого, золотистого песка.

– На, держи, – протянул он ладонь Мишке.

Золотые крупинки мерцали на ладони ярким солнечным блеском, нам казалось это волшебством. Продавщица стояла вновь у прилавка, смотрела на нас во все глаза и повторяла: «Ненормальный какой-то, точно ненормальный…»

– Держи, держи, не бойся. Зажми в кулаке, держи крепко, у тебя в руке сейчас много жизни, помни это, много жизни.

И он ушёл, не сказав больше ни слова.

Хлопнула входная дверь, мы с Мишкой выскочили следом, но он как испарился.

Тихо покачивались ветви акации у входа в магазин, неподалёку раздался звук отъезжающего автобуса.

– Мишка, Мишка, что это было? – пробормотал я.

– Бежим, б-бежим скорее.

Мы рванули к шелковице на обочине дороги, где нас поджидали Хас и Марио.

– Ну, что, купили воду? – спросил Хас.

– Вот, смотри, – протянул ему ладонь Мишка.

– Что это? – спросил Марио, пытаясь заглянуть через плечо Хаса. – Золото? Откуда?– изумлённо прошептал он.

– П-потом расскажем, валим отсюда быстро, – бросил ему Мишка.

Но Марио надулся, уселся под шелковицей и демонстративно засвистел, всем своим видом показывая, что уж он-то никуда не торопится.

Честно говоря, тяга Марио к кладоискательству иногда зашкаливала. Часто он сам рисовал карты на клочках бумаги, потом в одиночку рылся в развалинах на набережной, иногда находил там что-нибудь полезное типа печной заслонки, глобуса или ствола от охотничьего ружья, но чаще это была какая-то уж совсем незначительная мелочёвка.

Надо было видеть, как Марио, и так от рождения чумазый, а от сажи и копоти дымоходов становившийся совсем как трубочист, притаскивал шкатулку с облупленной краской, как он прыгал, пытаясь её открыть, чуть ли не зубами, обламывая ногти, топча её пяткой, стуча по ней молотком, потом, наконец, вскрывал её с помощью стамески и под наши смешки находил там кнопки или катушки с нитками, но иногда и пуговицы, – а это уже было богатство, потому что на пуговицы мы часто играли в карты.

Марио жаждал золота, это была его мания, и когда он увидел у Мишки на ладони золотой песок, то даже посерел и стал похож на грустного мопса. В этом была насмешка, несправедливость жизни – кому-то всё, а кому-то дырка от бублика.

Мы с Мишкой переглянулись, он пожал плечами.

В этот момент слегка подул ветер, затрепетала листва, и несколько свернувшихся от зноя, буро-жёлтых листьев, медленно планируя, упали на шоссе и, чиркнув об асфальт, улетели на обочину. Духота усилилась, но мы совсем забыли о том, что хотели пить.

– Стоп. В-вспомнил, – хлопнул вдруг себя по лбу Мишка. – Это же Леркин батя.

– Что-о? – протянул я удивлённо.

Марио, прикидываясь, что ему всё равно, стал насвистывать ещё громче.

– Точно, это он, я в-видел его на фотке.

– Где? На какой фотке? – удивлённо спросил я, голос меня не слушался.

– Она сама показывала мне альбом с фотографиями у себя дома!

– Ты бывал у неё дома? – тихо произнёс я.

– Да, а что?

Мишка расстегнул застёжку бокового клапана на рюкзаке, достал пустую коробку из-под обувного крема и невозмутимо ссыпал туда золотой песок.

– Её отец же где-то в Турции, – заметил Хас.

– Вернулся, наверное, – обронил Марио, подходя.

«Что-то тут не так», – подумал я и попытался вспомнить лицо этого мужика, и оно мне показалось действительно знакомым, чем-то неуловимо напоминающем лицо Леры. Но мужик был лысый, с бородой, старый, как дед. И всё же что-то говорило, что Мишка прав. Но тогда почему мы его никогда раньше не видели? Во всём этом была тайна.

Я стал вспоминать, что слышал об их семье, но это меня ещё больше запутало, что-то не складывалось. А главное, чего это он вдруг нам отсыпал золота, и как он может вот так разгуливать с золотом, да его могут в два счёта накрыть, тот же Шеф со своей шпаной, например. Странное волнение вдруг охватило меня. Но сейчас не было времени разбираться с этим всем, и я сказал, берясь за рюкзак:

– Слушайте, надо торопиться, смотрите, где солнце уже.

– Пить хочется, – уныло произнёс Хас.

– Здесь недалеко родники, – ободрил я его, вскинув рюкзак на плечо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Быстрым шагом мы обогнули бетонную стелу, на которой бронзовыми буквами было выбито название нашего городка, и вновь повернули к реке. Мы шли по тропинке, петляющей между валунами, изредка поглядывая из-под ладони на солнце, которое уже зависло над противоположным лесистым берегом, касаясь его своим пламенеющим диском.

Ласточки летали над водой, почти задевая её крыльями, и то и дело с протяжным цвирканьем ныряли в норки, под самый карниз обрыва, в тени которого мы двигались.

Ветер налетал горячими порывами, а потом затихал в прибрежных зарослях. Небо нависало, как отполированный лист стали; давление усилилось, отдаваясь пульсацией крови в висках и растекаясь жидким маревом над просёлком.

У водокачки мы рухнули на красно-коричневую, выгоревшую траву; короткие пожухлые стебли царапали потную спину, а тут ещё налетели мухи. Но больше всего нас донимали оводы, они злобно гудели, и я всякий раз вздрагивал, когда вдруг слышал такое гудение над головой.

В ложбине между просёлком и рекой на заболоченной луговине паслись коровы, – вокруг них и носилась целая туча мух, слепней и оводов. Коровы смотрели на нас грустными глазами и задумчиво хрустели травой, пуская слюни, а пастух щёлкал длинным бичом, изредка покрикивая на них: «Гай-да, гай-да! Репеде!»

Коровы мычали, переходили с места на место, скользя копытами в топкой поросли у берега, а некоторые даже взобрались на просёлок и не хотели уходить оттуда.

– Ну, где твои родники? – спросил Хас, ловя ртом горячий воздух.

Я поднялся и, пошатываясь, пошёл к реке.

Недалеко от водокачки – каменного бокса, из которого выходили алюминиевые трубы, качавшие воду из реки для полива, из-под мелкой гальки били родники.

Опустившись на колени, я стал пить ледяную сладковатую воду, от холода у меня даже заныли зубы. Я забыл о товарищах и всё пил и пил, потом окунул лицо, и дрожь пробежала по телу, когда тоненькая струйка потекла по спине, – я охнул, вскочил и, фыркая, начал трясти головой.

– Эй, идите сюда! – позвал я.

Первым подошёл Марио, за ним Мишка; они одновременно припали к прозрачному блюдцу, в котором пульсировал родник, и, спеша напиться, стукнулись лбами.

Хас терпеливо ждал в стороне, вид у него был жалкий. Когда Мишка и Марио напились и растянулись в блаженстве на песке, у кромки берега, подошла очередь Хаса. Он сразу окунулся в родник с головой, а когда отвалился от источника, довольно улыбнулся. На дальнем берегу, прямо напротив нас мальчишки купали лошадей, слышались их голоса, ржание. Мы с восхищением наблюдали, как ловко и смело они обращались с этими крупными, грациозными животными.

– Ах ты, холера, я вот тебя! – вновь щёлкнул за спиной бич.

Пастух в клетчатой кепке отгонял корову, которой, видимо, тоже захотелось напиться из родника, но она упиралась, мычала и не хотела вновь идти к стаду.

Тогда он потащил её за верёвку на шее, но та ни в какую, и вдруг верёвка оборвалась, и корова понеслась на нас.

– Бык! – крикнул Марио.

Все бросились врассыпную. Все, кроме меня.

– Ти-и-м!!! – услышал я ещё пронзительный возглас Мишки.

Но через мгновение перед собой я вдруг увидел нависающую слюнявую морду, раздувающиеся ноздри, рога, отливающие оловом; я почувствовал, как горючей медью забило дыхание, сдавило под самое солнечное сплетение, как тонкие иглы прошили низ живота, но хуже всего было то, что ноги у меня одеревенели, я не мог сдвинуться с места, я просто окаменел.

«Конец», – жахнула мысль, как огонь из хлопушки, в голове зазвенела пустота, и я увидел, как сквозь увеличительное стекло: трепещущие ноздри быка, клещей, которые застряли в его шкуре, жёлтую слюну, которая стекала у него по губам, ещё я успел заметить краем глаза летящий сбоку сверкающий цилиндр, яркую вспышку, потом что-то грохнуло, меня отбросило в сторону горячим порывом ветра, мотнулась морда с рогами, и гудящая темнота обрушилась и засыпала меня отвалом багровой земли.

Очнулся я оттого, что кто-то бил меня по щекам.

– Эй, малый, ты жив? – услышал я сквозь пурпурную пелену.

Небритое лицо пастуха заслонило надо мной небо. Он положил свою мокрую кепку прямо мне на голову.

– Солнечный удар, наверное, – издалека прозвучал голос Хаса.

– Д-давайте отнесём его в тень, – предложил Мишка.

Не помню уже, сколько я пролежал под вербами, может, полчаса, а может, меньше, но я ещё долго не мог прийти в себя, меня знобило, во рту пересохло, подрагивали руки и ноги, в голове мутилось, и всё плыло вокруг в нескончаемом хороводе.

Но спустя какое-то время я оклемался. Пастух нас ни о чём особо не расспрашивал, ему не до того было. Он ещё долго собирал коров, которые разбрелись по берегу, а потом погнал стадо на пойменный луг, что тянулся в низине. Марио даже выклянчил у него пару сигарет. Мишка намочил бейсболку и, не выжимая её, как это сделал пастух, нахлобучил мне на голову. Себе он повязал майку, сделав что-то вроде тюрбана, которые носят бедуины. Выглядел он клёво, не то что я, но вскоре я поднялся, и мы двинулись дальше.

Вскарабкавшись из ложбины на просёлок, мы обогнули выступ берегового откоса и вновь вышли на открытое пространство, где до самого горизонта расстилались яблоневые сады.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы остановились на привал:

– Если не успеем до заката переправиться, придётся заночевать на этом берегу, – сказал я.

– Нет, надо с-сегодня переправиться, – взглянул на меня Мишка.

Лицо его было серьёзно.

– Этого хомяка наверняка уже ищут, – кивнул он в сторону Хаса. – С-соврал, что родители уехали, да, Хасюра?

– Миха, ты чего, я что – больной? – отозвался Хас, который переобувал кроссовки.

– Да врёт он, – повернулся к нам Марио. – Отдувайся потом за него, лошака. А может, он вообще нам про клад наврал. А, Хас, чего замолк?

Хас густо покраснел и запустил в Марио кроссовкой, но тот увернулся и рассмеялся:

– Мазила.

– Нет, там что-то может быть, – заметил я между прочим.

– А ты откуда знаешь? – удивился Хас.

Он так и застыл с другой кроссовкою в руке.

– Слышал, как отец с братом спорили об этом кладе.

– Так это правда? – подскочил ко мне Марио.

– Что правда? – отчего-то вдруг разозлился я.

– Ну, что там сокровища и всё такое?

– Не знаю, отец уверен, что захоронение где-то есть, ему сослуживец рассказывал, но брат говорит, что это туфта, слухи.

– Во даёт, а чего же ты молчал? – нервно спросил Хас.

– Тебя проверял, – произнёс я с вызовом.

– А про курган, про курган они говорили? – Хас так и впился в меня взглядом.

– Нет, ничего, – соврал я.

Внутренний голос мне вдруг шепнул: «Молчи». И я смолчал. Будь что будет, решил я.

– Да, Т-тим, а ты не прост, – шлёпнул меня по спине Мишка, – и Лерка всегда говорила: «Тим скрытный, никогда не знаешь, о чём он думает».

– Да чихал я на неё, тоже мне фифа.

– Ты же бегал за ней пол-лета. А-а, покраснел. Жених! А-а, покраснел, покраснел! Жених и невеста, тили-тили тесто! – стал дразнить меня Марио.

От смущения я замер, а потом кинулся на него, но Марио ловко проскочил у меня под рукой и спрятался за Хаса, толкнул его на меня и, пока я освобождался из объятий, он перемахнул через просёлок и скрылся под деревьями сада.

Я рванул за ним, забыв даже обуться, пахота врезалась мне в ступни иссушёнными комьями земли, веточки хлестали по лицу, иногда под ноги попадались перезревшие, распаренные на солнце яблоки и, пару раз поскользнувшись, я чуть не грохнулся со всего маху на землю, но вскоре я отстал и, пробежав по инерции несколько метров, перешёл на шаг.

Внезапно Марио остановился и сделал мне знак рукой. Я присел под яблоней, прильнул щекой к тёплому шершавому стволу и стал осматриваться. Мы углубились в сад на метров двести, не меньше. Вдруг Марио прыгнул с просеки под ближайшее дерево.

То, что я увидел впереди, заставило меня покрыться холодным потом. По просеке к нам навстречу бежали две кавказских овчарки, никакие не беспородные дворняги, а самые что ни на есть овчарки с обрезанными ушами. Они останавливались, время от времени принюхивались, их маленькие уши подрагивали от напряжения. Я уже хотел взобраться на дерево, как вдруг кто-то закричал из глубины сада: «Несси! Несси!». И один из псов остановился, раздумывая, бежать ли дальше. Мне казалось, что он смотрел прямо на меня. И я буквально сросся с яблоней, впаялся в её шершавый, кряжистый ствол, и повторял про себя всё время слова Маугли, которые запали мне в душу с самого детства: «Мы с тобой одной крови, ты и я!».

Что сказать, эта бестия наверняка меня видела, но может, подействовало заклинание, а может, окрик хозяина. Постояв ещё минуту, пёс развернулся и ленивой трусцой стал удаляться; второй, по виду щенок, помочился под куст, а уже потом побежал следом за первым. Наверное, нас спасло то, что ветер дул от берега, – а иначе конец, порвали бы нас они на куски.

Спустя мгновение я припустил так, что деревья замелькали, как за окном поезда, но Марио всё равно обогнал меня. Только показались передо мной его смуглые лопатки, и вот, через несколько вздохов он уже далеко впереди.

С громкими визгами мы вылетели из сада и, скатившись по склону оврага, вновь оказались на берегу.

Хас и Мишка о чём-то спорили. Заметив нас, они замолчали.

– Они там, они там, – задыхаясь, пропищал Марио.

– Кто, кто? – схватил его за плечо Мишка.

Но Марио мотал головой и не мог выговорить ни слова.

– Они там, они там, мы их видели, – выдохнул, наконец, он.

Я откинулся на спину, ловя ртом горячий воздух, потом приподнялся на локтях и закивал:

– Огромные, как кабаны, наелись человечины!

– Да кто, кто? Толком скажите, – заволновался Хас.

– Кавказские овчарки, две, огромные, – сказал Марио.

– Йес! – шмякнул Мишка кулаком об коленку. – З-значит сторожа здесь, супер! Дойдём вон до того мыса, – Мишка показал на полоску желтого песка на излучине реки, – и сократим путь через сад.

– Не-е, – заблеял Марио, – я пас.

– Струсил, да? – навис над ним Мишка.

– Видел бы ты их, я бы тогда посмотрел, как бы ты запоёшь, – поддержал я Марио.

Хас молчал, как всегда выгадывая, что лучше.

– А-а, как хотите, – махнул рукой Мишка.

Теперь мы шли вдоль самой кромки воды, здесь было не так жарко. Гудели оводы, предзакатное солнце слепило, густое марево стелилось над рекой, и всё тонуло в зыбком, тревожном мираже.

Звуки на реке стихли, даже ласточки, которые беспокойно носились над водой, куда-то исчезли, и парило ещё сильнее, будто тот, кто проливает с неба на людей дождь, решил повременить – пусть, мол, ещё потерзаются.

Когда мы добрались до поворота, где берег выдавался мысом, а песок был цвета сгущённого молока, мы так устали, что едва ноги передвигали.

– Ну, что, так и б-будем плестись по солнцепёку? – сплюнул на песок Мишка.

Марио и я угрюмо переглянулись. В этот момент подошел Хас. Обессиленный, он рухнул на песок и лежал, разбросав руки в стороны.

– Всё, больше не могу, – просипел он.

Неожиданно мы услышали недалеко звук мотора.

– Это нас ищут, – ляпнул Марио.

Похватав вещи, мы спрятались в кустах дикого винограда. По реке с рокотом и гулом пронеслась моторка. На ней сидели парни и девчонки, их смех разносился далеко вокруг, отражаясь эхом от обрывистых берегов.

– На пикник едут, – погладил затылок Марио.

– Да, сегодня же суббота, – согласился я.

– Эх, наверное, шашлыки будут жарить... – вздохнул Хас.

Я услышал, как он шумно сглотнул слюну, и у меня самого забурчало в животе.

– Да з-заткнись ты, – осадил его Мишка. – Жосан с Колой тебя поймают, точно шашлык сделают. Н-надо двигать через сад, а то мы доваландаемся тут.

Все прежние байки про сторожей и их собак, которые казались только выдуманными историями и не более, теперь стали реальностью, и страх был реальностью; я буквально физически ощущал, как что-то давило мне на грудь и запирало вязкой слюной дыхание. Но то, что сильнее страха, гнало нас вперёд, какая-то более властная сила, более сильная жажда…Что? Если бы я мог объяснить это себе тогда, если бы я знал, наверняка всё сложилось бы иначе.

Теперь впереди шли Мишка и Хас, а мы с Марио позади, мы-то видели уже их. Невольно я цепко осматривал все ближайшие деревья, выбирая самое удобное, на случай, если вдруг придётся на него залезть.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Нам повезло – это был сад, где рос белый налив, урожай собрали ещё в конце июня, поэтому вряд ли здесь рыскали зверюги с обрезанными ушами. Напрягал только сумрак. Косые лучи заходящего солнца едва золотили верхушки деревьев, и хотя деревья были невысокие, ветви крон густо переплетались, и от этого сумрак сгущался.

Вдоль просеки валялись разбитые ящики, мёртвая листва и сломанные веточки. На многих яблонях листва пожухла и свернулась от зноя. Тишина обволакивала, и я всякий раз вздрагивал, когда кто-то из товарищей наступал на ветку, и она с треском ломалась, щёлкая сухим выстрелом.

Мишкин задор иссяк. Он притих и, озираясь по сторонам, быстро шёл вперёд. Следом, не отставая, шагал Хас; бордовая спортивная сумка била его по колену, и, чертыхаясь, он поднимал её выше к бедру.

В дремотной вечерней неге мирно гудели пчелы. В воздухе разливался душный аромат цветения и пряный запах дыма от костров, на которых жгли ботву.

Неожиданно с ветки вспорхнула белобокая птица с чёрной головкой и понеслась над деревьями.

– Сорока, – тихо произнёс Марио.

За ней с лёгким трепетом пронеслась стайка воробьёв.

Мишка обернулся и спросил:

– Что, страшно?

– Угу, – отозвался Марио.

– Тихо, – поднял руку Мишка.

Сорока, которая только что перелетела на соседнее дерево, беспокойно застрекотала, потом вновь перемахнула на другую яблоню. Мы уже хотели дать дёру, когда вдруг услышали в тишине гулкое, протяжное кукование. «Угу-угу», – доносилось из глубины сада.

Мы замерли и стали считать, затаив дыхание. Кукушка прокуковала всего три раза и стихла. Это был очень плохой знак. Долго мы ещё стояли, напряжённо вслушиваясь, но больше не раздалось ни звука.

– Идём скорее, – сказал Мишка, – т-темнеет.

И действительно, сумрак уже окутывал нас, и за стеной деревьев начали двигаться смутные тени. Мне выпало идти последним, и я всё время оглядывался, не гонится ли кто-нибудь за нами, и то и дело мне казалось, что за спиной вдруг осыпалась земля или треснул сучок, но хуже всего было то, что мне постоянно чудилось, что в воздухе носится едва уловимый запах псины, и я останавливался и подолгу всматривался в сужающуюся даль просеки, а потом ускорял шаг и невольно натыкался на Марио, который шёл впереди.

В какой-то момент деревья вдруг расступились, и на прогалине мы увидели деревянный вагон на колёсах. Марио попятился и так больно наступил мне на ногу, что я вскрикнул.

Хас метнулся под яблоню, а Мишка присел и делал нам знаки, чтобы мы ушли с дороги. Долго упрашивать нас было не нужно, мы шмыгнули с Марио под деревья. В это мгновение я ему позавидовал, потому что наши силуэты белели в сумраке, как привидения, а его не было видно, только белки глаз сверкали.

Мишка снял рюкзак и, пригнувшись, в два прыжка оказался у вагона. Привстав на цыпочки, он заглянул в окно, вскоре мы услышали его свист, свистел он не так, как Марио. Мишка свистел звонко, как настоящий разбойник, до костей пробирало.

– Эй, х-хватит прятаться, идите сюда! 3-здесь нет никого! – крикнул он.

Это был рабочий вагон на колёсах, каких много разбросано по полям и садам. В таких обычно прячутся от дождя, отдыхают во время посевной или уборки, ночуют сторожа или хранят инструмент.

Внутри виднелся силуэт панцирной кровати с железными стойками, белела тумбочка; в углу возле двери валялось несколько пар резиновых сапог.

– Ну, что, отдохнём? – предложил Мишка.

– Давно пора, хоть по бутеру съедим, – откликнулся Хас.

Мы скинули рюкзаки. Внутри было душно, и стоял резкий запах пролитого уксуса.

Втроём мы откинулись на кровать. А Марио уселся на ящик, прислонившись к двери плечом.

– Марио, доставай хавку! – окликнул его Хас.

Марио молчал, он всё также сидел не оборачиваясь, уставившись в сумерки.

– Марио, эй, на, в-возьми, – протянул ему Мишка кусок хлеба с сыром.

Но Марио даже не шелохнулся. Мы переглянулись. Среди нас он был самый бедный, а по сравнению с Хасом, так совсем нищий, носил круглый год одни ботинки, а на школьные вечеринки не приходил, стеснялся, принарядиться ему было не во что. Да и трудно, наверное, когда ты не похож на всех, и в тебя постоянно тычут пальцем. Одно дело – когда можно прошмыгнуть по коридору на перемене и – опять в класс, где тебя знают, и совсем другое – когда вся школа собралась в актовом зале, и все глазеют на тебя.

Мишка поднялся и вновь протянул Марио бутерброд. Но Марио гордо отвёл его руку в сторону.

– М-марио, ты нам нужен сильный, понял?

Мишка положил бутерброд на дверную раму, и тот забелел в сумраке.

– Тим, – позвал он меня, – идём р-разведаем дорогу, может, цистерну с водой найдём.

– Только недолго! – крикнул нам Хас вдогонку.

Мы вышли из вагона, с реки дул слабый ветерок, духота спадала. Мы шли почти ощупью между деревьями, на фиолетовом бархате неба загорались багряные цветы вечерней зари.

– С-слушай, Тим, так это правда, там действительно что-то есть?

– Не знаю. Может, и есть. Ромка с отцом так спорили, что чуть не подрались, а потом Ромка уехал, и я не успел ничего выяснить толком.

– Да-а, наверняка что-то есть. Не зря Кола так завёлся. У этого типа нюх. Только бы они не проболтались Шефу.

– Будут молчать. Они же понимают, что тогда им шиш достанется.

– Нет, Кола растриндит, сто пудов.

– Что же делать? – спросил я и съёжился, представив, какой у Шефа острый кадык, и как он противно сплёвывает, когда курит.

– Н-надо переправиться сегодня, но с ними далеко не уедешь.

– Да чего ты, нормальные пацаны.

– Увидишь, к-как до дела дойдёт, удерут, как зайцы. Это не с баржи прыгать. Это деньги. А за деньги, знаешь, что люди делают?

– Что?

– Живьём закапывают – вот что!

– Да ну?!

– Вот тебе и «да ну-у».

– По-моему, здесь нет никакой цистерны поблизости, – сказал я после паузы.

– К-конечно, нет.

– А куда же мы тащимся?!

– Я х-хотел поговорить с тобой, мало ли что. Постой, – схватил вдруг он меня за руку, – обещай, что не бросишь меня, чтобы не случилось!

– Да обещаю, конечно, больно, отстань, – затараторил я, пытаясь вырвать занемевшую руку, как из клещей.

– Нет, ты п-поклянись, что будешь со мной до конца.

– Да клянусь я, клянусь, вот пристал! – вырвал я, наконец, занемевшую руку. – Идём обратно, а то заблудимся, смотри, как темно уже.

– М-матерью поклянись! – напирал Мишка.

– Вот достал, клянусь матерью! – крикнул я, и вдруг совсем близко раздался протяжный вой. Вой раздался в шагах тридцати, не больше. Это был даже не вой, а стон, так мог стонать только раненый лев или тигр, или какой-нибудь другой зверь размером с большую дикую кошку. Вой перешёл сначала в хрипение, потом в рык, поднялся в долгой натужной ноте и вдруг оборвался и затих с жутким бульканьем.

Не прошло и нескольких мгновений, как мы с Мишкой были уже возле вагона, втолкнули туда обалдевших Хаса и Марио и забаррикадировались, подперев дверь кроватью.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Едва мы успели перевести дух, как возле двери остановились двое, с ними был ещё кто-то. Мы слышали тяжёлое прерывистое дыхание, а потом раздался хриплый скулёж, и этот третий стал царапать когтями о дверь.

– Слушай, Викуля, а ведь дверь была открыта, – раздался голос мужчины. Язык у него заплетался.

– Да ну тебя, нализался, так совсем память отшибло. Павловна, наверное, ещё днём закрыла, зря только пёрлись, – раздражённо ответила спутница.

– А я тебе говорю – открыто было!

В этот момент из пасти твари, что была с ними, вырвался сдавленный рык, она всей своей тушей прыгнула на дверь, и стены вагона содрогнулись.

– Ты чего, Несси, взбесилась, что ли! – прикрикнула женщина.

– А ну, давай вместе толкнём, – предложил мужик.

Под напором их тел дверь заскрипела, но не поддалась. Вчетвером мы толкали спинку кровати так, что искры сыпались из глаз.

– Дай-ка фонарик, – попросил он.

Руки у меня ходили ходуном, Марио толкнул меня в бок и зашипел: «Звиздец!». Хас едва сдерживался, чтобы не заорать. Один Мишка сохранял спокойствие.

Послышались шаги под окном, и неожиданно Марио сиганул под кровать, а Хас отшатнулся в дальний угол. Мы с Мишкой прижались к стене под зарешёченным окошком.

Яркий луч фонарика начал шарить в темноте, выхватывая куски комнаты из мрака. Вот он попал на лицо Марио, и тот весь сжался, закрыл глаза, потом открыл, потом вновь закрыл.

– Японский городовой, да тут кошка! Вот Несси и бесится так, сейчас мы её, голубушку, достанем! – радостно воскликнул мужик.

– Да откуда тут кошка, Сёма, ты чё? – возмутилась его подруга и громко икнула.

– Чтоб меня украли, вон она, так и мигает зенками. Иди, сама посмотри.

Луч фонарика вынырнул из окна, и мы вновь услышали скрип, дверь стала поддаваться, ноги скользили по полу, я почувствовал тошноту, но сильно закусил губу и терпел.

Хас забился в угол. Марио лежал под кроватью и только блымал своими подфарниками, дверь заскрипела сильнее. Но и на этот раз нам удалось её удержать.

– Вот падла! – ругнулся мужик.

– Хватит, хватит, а то замок сломаешь, Павловна потом тебе точно башку оторвёт.

– Не оторвёт, – мужик вновь навалился, закряхтел, – ну, давай, открывайся, ну же, давай! – закричал он в надсадном усилии.

Я пнул ногой Марио, и он упёрся снизу в дверь руками. И вдруг собака зарычала так злобно и заскребла лапами порожек так яростно, что внутри у меня всё оборвалось, и, будто вместо меня, кто-то моими губами зашептал: «Фас, фас, фас!». Мишка удивлённо скосил на меня глаза, но я, как заведённый, продолжал шептать, и тот, кто всем правит, услышал меня.

– Несси, а ну отстань, чего прицепилась! Отстань, сбесилась совсем! Забери её от меня! – заверещал мужик.

– Несси, пошла вон, я вот тебя сейчас, ах ты гадина такая! – прикрикнула на собаку женщина, но ту теперь было не остановить.

Мы затаили дыхание.

– Убери её от меня, убери! – визжал мужик, видать, хмель с него как рукой сняло.

Неожиданно в углу тихо стал подвывать Хас, но Мишка крепко зажал ему рот ладонью. Изо рта Хаса доносились булькающие звуки, наверное, он был на последнем издыхании.

– Тварь такая, зачем ты её с собой взяла! – обиженно воскликнул мужик.

– Зачем, зачем, чтоб такие обормоты, как ты, не приставали.

Возникла пауза, нарушаемая только недовольным ворчанием псины.

И в этот момент выкинул фортель Марио.

– Мяу, – вдруг жалобно раздалось в темноте.

– Слышишь, я же говорил!

– Да-а, похоже, кошка, – удивлённо протянула женщина.

Где-то вдалеке послышался лай, потом ещё.

– Это Лос, мамку кличет, проголодался, наверное, – добавила она.

Пёс, который был за дверью, радостно ответил, пасть у него была метра два, не меньше.

– Ну что, пойдём ко мне? – спросила она.

– Что-то не хочется, ещё заметит кто.

– Тоже мне, мужик, а мне вот не стыдно.

– Тебе-то что, ты разведёнка, а меня потом родственники жены со свету сживут.

– Тьфу, тряпка! Связалась с трусом, хлебай теперь, – бросила она в сердцах.

– Я к тебе не вязался, дура, сама пришла.

Раздался звонкий шлепок, потом грозное рычание.

– За что, за что? – обиженно причитал мужик.

– Сам знаешь, идём, давай, а то сейчас прикажу, и Несси тебе кой-чего отгрызёт.

– Полюбились, значит, хорошо… – протянул тот упавшим голосом.

Собака теперь рычала без умолку.

– Ладно, не боись, – подбодрила его подруга. – Идём, Несси. Ну, чего упрямишься!

Но эта голодная тварь не хотела упускать добычу. Ведь она-то знала, кто внутри. Вновь дверь содрогнулась, заскребли когти, и вой обрушился на нас таким ужасом, что я перестал слышать сердце, оно куда-то ухнуло и пропало; и вдруг раздался совсем другой стук – это у меня стучали зубы.

– Да стегани ты её, покажи, кто хозяин, – голос мужика теперь звучал глухо и просительно.

– Ага, покажи! Дворнягам своим показывай. Это же кавказец. Раньше воспитывать надо было, когда щенок был. А мне ж дали, когда ей было три месяца, уже тогда злая была, как смерть. Ещё неизвестно, кто хозяин.

– Говорят, собаки на хозяев своих похожи, – тихо буркнул мужик.

– Да ладно тебе, Сёма, ты чё, обиделся? Ну, давай я тебя поцелую. На, держи поводок. Да не боись, не укусит, а я за ошейник потяну. Ну, Несси, давай, пошли!

– Я эту кошку, сволочь, точно завтра кастрирую, – ругнулся мужик и пнул ногой дверь напоследок.

– Да ну её. Наверное, Павловна приблудную пожалела.

Послышались кряхтение, ругань, рычание, потом, наконец, звук удаляющихся шагов. Голоса стали тише, и ещё раз вдалеке в небо взметнулся леденящий вой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Над ухом монотонно гудел комар, давно уже досаждавший нам. По тишине, которая обволакивала, я понял, что на землю опустилась ночь, опустилась быстро и неожиданно. Сдавленно всхлипывал Хас в углу. Он там сидел на корточках, как наказанный, и всё не мог успокоиться.

– Что, струсили? – громко прошептал Мишка.

– А я что, я ничего, – промямлил Марио, – я подпирал дверь, ты же видел, Тим, ты же видел! – повернулся он ко мне. – Если бы вломились, да я бы зубами, слышишь, да я бы сам зубами в него вцепился, в этого пса, да я бы порвал его в клочья!

– Я же говорил – нужно идти берегом, – шмыгал носом Хас.

Он, как всегда, ловко всё перевернул.

– Да з-замолчи ты там! – оборвал его Мишка.

– А если они вернутся?

– Будем драться.

– Ага, ты слышал, как она рычала? Да ты первый ноги сделаешь! – взвизгнул затравленно Хас.

– Что-о! – зашёлся от гнева Мишка. – Да ты, ты, Хаська вонючая, з-забился в угол, как клоп, пока мы с Тимом за вас отдувались...

– Кончайте, – сказал я. – Надо сматываться.

Стащив тумбу, мы отодвинули кровать к стене; я рванул дверь и почувствовал, как пахнуло свежестью и ароматом сада. На небе сияли созвездия, вдалеке слышался собачий лай, стрекотали звонко сверчки. В небе низко плыла луна, были видны кратеры и лунные горы; просека была ярко освещена.

– Они, наверное, пошли туда, – кивнул Мишка в сторону огоньков селения.

Ветер приносил запахи сжигаемого жнивья, сена и ещё чего-то неуловимо-сладостного, как пахнет только сахарная пудра. Вновь послышался яростный, захлёбывающийся лай.

Вскоре мы уже неслись между деревьями. Ветви хлестали, мы падали, зарываясь в рыхлую почву, поднимались и вновь бежали. Мне всё время казалось, что кто-то за нами мчится, и это ощущение гнало и гнало вперёд. Один раз я налетел на ствол яблони и так грохнулся, что искры из глаз посыпались, но это только на мгновение остановило меня, ноги сами подняли с пахоты и понесли.

Сколько мы бежали, уже не помню. Помню, в какой-то момент силы меня покинули, и я остановился и долго стоял, держась за ветвь яблони, а когда выпрямился, между деревьями блеснула водная гладь, и, спотыкаясь и увязая в рыхлой пахоте, я побежал на этот блеск и вскоре свалился на влажный песок рядом с Марио.

Спустя мгновение из темноты появился Мишка, он шёл спокойным шагом, насвистывая.

– Мишка, а Мишка, – окликнул я его, отдышавшись, – может, вернёмся, погладим собачку?

– У-ух, здорово мы их, да? – послышалось в ответ.

– Да-а, – протянул Марио, – я бы этого пса сам бы загрыз, правда! А как я мяукнул? Мяу, мяу… – если бы не я, нам бы крышка.

– Он загрыз, Тим, слышишь? Да ты, к-как мышонок, забился под кровать. А этот тип тебя принял за кошку. Умора!

Мы смеялись, подкалывая друг друга. Тихо накатывала на берег волна, от воды несло запахом тины и цветущего камыша. После бега тело горело, а в глазах ещё мелькали деревья. Я обтёр с подбородка солоноватую кровь, которая сочилась из уголка рта. Саднила царапина на щеке, но я не обращал на это внимания. Никогда, никогда ещё я не был так полон отваги.

Мне было так хорошо и я совсем забыл, что где-то у меня есть дом, что в воскресенье от бабушки приедет Ритка, что во дворе у меня появился враг. Я забыл о Лере. Всё вылетело из головы, как шелуха, унесённая ветром. Я лежал на песке, слизывал с губ кровь и смотрел на мигающие созвездия, на огромный серебряный шар луны, который медленно, раскачиваясь, плыл в небе, и сердце моё плыло и таяло в тихой радости.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– А где Хас? – спросил Мишка.

– Он бежал за мной, – сказал я, приподнявшись на локте.

– Опа! – вскочил Марио,– пропал парень.

Мы прислушались: из сада доносилось стрекотание сверчков да приглушённый собачий лай.

Вдруг Мишка хлопнул себя по шее с такой яростью, что я вздрогнул. Убив комара, он его зачем-то понюхал и ругнулся:

– Чёрт, сколько их здесь? Идёмте, – бросил он нам.

Не успели мы сделать несколько шагов, как в ложбине между просёлком и садом наткнулись на Хаса. Он лежал ничком и плакал, ревел, можно сказать. Я ещё никогда не видел, чтобы кто-то так надрывался.

– Ты чего, Хася, ты чего, п-парень, успокойся, – Мишка присел рядом и хотел погладить его по затылку, но Хас отмахнулся и зарыдал ещё сильнее.

Я взглянул на Марио, тот пожал плечами. Во тьме казалось, что он ухмыляется.

Улыбка у него, как у нефритовой кошки, которую привёз брату товарищ из Египта. Когда он улыбается, у него правый уголок губ поднимается, а левый опускается, – выходит прямо усмешка, а не улыбка. Кажется, что он усмехается, а он, может быть, как никогда серьёзен. Так многие попадаются.

Да, так вот. Стоит этот чудак, улыбается, а Мишка колдует над Хасом:

– Ты чего, п-парень, ты же мужик, не плачь, – говорит ему, а сам нервничает, да и я нервничаю, и Марио…

Неприятное это зрелище, когда кто-то плачет. Хочется всегда уйти куда-нибудь или сделать что-то, чтобы не слышать плача. Мне как-то не по себе всегда, когда плачут малыши, а тем более сверстники – это огорчает меня, очень огорчает.

– Вы меня бросили, – выдавил, наконец, Хас с обидой и вновь затрясся от рыданий.

– Во даёт, да мы сами дра-а-а...

– Драпали, как зайцы, – помог Мишке Марио.

– Вы, вы все меня ненавидите! – воскликнул вдруг Хас. – А ты, ты больше всех! – бросил он мне.

– Я?!

Честно скажу, я опешил. Хас лежал возле сучковатой коряги, которую вынесло течением во время паводка; видно, споткнулся об неё и упал, –  нас рядом нет, вот и разнюнился.

– Да брось ты, Тим в-всегда за тебя. Ты чё, гонишь? – Мишка слегка шлёпнул Хаса по плечу, – давай, поднимайся.

У меня в голове крутились разные мысли, но они не складывались в одно целое. Я не понимал, почему он так зол именно на меня, почему?

– Дебил, – буркнул Хас.

И тогда я толкнул его, сделав подножку, и Хас вновь очутился на земле.

– Кто, кто дебил? – тряс я его.

– Да пошел ты, дебил! – извивался подо мной Хас, он крепко держал мои руки, а тут ещё навалились на плечи пацаны.

– Дебил, дебил, пошёл ты… – хрипел Хас. – И Лерка всегда мне говорила: «Он чокнутый, чего ты ним водишься?».

При этих словах я разжал руки, и мы втроём – Марио, Мишка и я – полетели на землю. Дыхание у меня перехватило, я плохо соображал, что делаю. Я поднялся и медленно поплёлся к реке. У меня вновь треснула губа, и по подбородку текла кровь, боль усилилась, но мне было наплевать.

Я стоял по щиколотку в воде, смотрел на дальний берег, – и неожиданно всё сложилось в чёткую картину. Я всё понял и вспомнил всё. Я вспомнил, как Хас отводил взгляд, когда я рассказывал о Лере, как у него ломался голос, когда он говорил мне обычно: «Подумаешь, что в ней особенного, тоже мне ещё фифа». Я вспомнил, как у него покрывались щёки пунцовыми пятнами, когда он ругал её, как он смотрел на неё, когда она выходила к доске. Вот дурак! А я ещё делился с ним своими тайнами! Теперь всё было ясно.

Подошёл Мишка, тоже умылся и, смешно растягивая слова, спросил:

– Ч-чего кидаешься на него?

– А чего он обзывается?

– Ты сам п-привёл его к нам, – произнёс Мишка задумчиво и добавил, – а ведь я говорил, что он слабак.

– Пожалел.

– Он т-тебя не пожалеет. Ладно, – положил он мне руку на плечо, – идём.

– Долго мы ещё валандаться тут будем? – подскочил к нам Марио. – Пока мы тут крысимся, Жосан уже всё загрёб!

– Подожди, – отстранил его Мишка. Так, д-давайте миритесь, – подтолкнул он меня к Хасу.

Тот отвернулся. Но Мишка повторил настойчиво:

– Миритесь, пацаны.

Нехотя я протянул Хасу руку. На какое-то время рука повисла в воздухе, а потом я почувствовал его мягкую влажную ладонь, и я пожал её, испытывая при этом гадливое чувство, будто взялся за тёплое дерьмо.

Мишка довольно кивнул и спросил меня:

– Тим, далеко до лодок ещё?

– Вон, за камышом лодочная станция, – показал я вдаль.

В этот момент луна вынырнула из облака – и на изгибе реки, пригибаясь под ветром и купаясь в серебристом сиянии, показался камыш. Камыш шелестел с особенным треском. На реке поднималась волна, и нужно было торопиться, если мы хотели попасть на другой берег, пока не разыгралась непогода. Ветер усиливался, но для нас это было блаженство. Духота спадала, и мы наслаждались ночной прохладой. На землю посыпались первые капли росы, и вскоре трава под ногами стала влажная, а листва в саду отсвечивала дымным жемчугом.

Вскинув рюкзак на плечо, я пошёл в сторону белеющего под луной просёлка даже не оглядываясь, чтобы проверить, идут ли они за мной.

Окончание повести читайте в следующем номере.