ЛЕВ БОЛДОВ

ОТЧАЛИВАЙ

***

Я мотаюсь по родине, словно заправский цыган.
Нынче Крым, завтра Питер, а после – Рязань или Тула.
А в столице всё тот же разбойный, хмельной балаган,
Тот же мусорный ветер и окон чернеющих дула!

Но полуночный Киев зажжёт караваны огней,
Но январская Ялта укроет панамами пиний –
И желание жить пробирает до самых ступней,
И желание славы свой хвост распускает павлиний!

Как телок беспризорный ласкаясь к чужим матерям,
По просторам отчизны как шарик воздушный порхая,
Что ищу так упрямо, как будто себя потерял –
За полжизни отсюда, в кварталах сгоревшего рая?!

И чужие проспекты меня провожают любя.
И чужие вокзалы встречают улыбкой радушной…
А вернусь – и в московском трамвае увижу себя –
На коленях у папы. И лопнет мой шарик воздушный.

МАНДЕЛЬШТАМУ

Осыпается в небыль осипшая осень.
Оседает туман на заброшенный сад.
Шепчет ветер седой еле слышное «Осип»,
И стихи, как созревшие гроздья, висят.

Осип, Осип… Осин позолота поблёкла.
Ось земная впивается в грудь всё острей.
И тяжёлые осы всё бьются о стёкла,
И тяжёлые волны встают у дверей.

Только в окнах – Венеция или Воронеж,
Адриатика или Колымская мгла –
Где шаг влево, шаг вправо – и камнем утонешь
В этой бездне, что стольких уже погребла!

Где ж птенец твой, Господь, перепутавший время?
Где он спит, опоённый летейской водой?
Где твой певчий, тобой поцелованный в темя?
И проколотый насмерть кремлёвской звездой?!

Где он бродит, в каких эмпиреях витает –
Звёздный мальчик с тюремным тавром на груди?
Тает памяти воск, старый сад облетает,
Бессловесную жалобу тянут дожди.

И не вырваться в неба щемящую просинь!
И деревья нагие стоят, как конвой.
И бормочет Господь еле слышное «Осип»,
Шелестя, как страницами, ржавой листвой.

***

          Вы служите – мы вас подождём…
                                            Из песни

Вы торгуйте – домами и ладаном,
Героином, Голгофским крестом.
И не будет на вас ни бен Ладена,
Ни Марата, ни Будды с Христом!

Вы торгуйте – Парижем и Ниццею,
Пеплом Рима, камнями Москвы.
И не будет на вас Солженицына.
Даже Савонаролы, увы!

Вы весь мир переделайте заново,
Распродайте в охотном ряду!
Пусть на вас не найдётся Ульянова,
Пусть гореть ему трижды в аду!

Звоном лир, прометеевой печенью,
Золотым умывайтесь дождём!..
Мы – уходим. Бояться вам нечего.
Вы торгуйте – мы вас подождём.

***

Пусть в груди безжизненно и пусто,
Пусть не видно света впереди –
В церковь Иоанна Златоуста
Улочкой извилистой приди.

Здесь вдали от торжища и гвалта,
Пива, чебуреков, шашлыков
Медленно плывут над старой Ялтой
Белые баркасы облаков.

А в проулках юркают мальчишки,
Солнце отливает янтарём
И толпятся белые домишки,
Словно паства перед алтарём.

И глядишь, хандре бросая вызов, –
Пленник благодарный этих мест –
Как над частоколом кипарисов
Золочёный вспыхивает крест.

Не ищи ни избранных, ни званных
Там, где свечки теплится слеза,
Там, где из окладов деревянных
Смотрят Богоматери глаза.

Где сжимая боль твою до хруста,
На безвестный укрепляя бой,
Церковь Иоанна Златоуста
Вновь тебя возносит над собой!

И на воздух выйдя, окрылённый,
В будто бы преображённый свет,
Вдруг замрёшь пред будущей Мадонной –
Девочкой четырнадцати лет.

***

Когда весна втирает нам очки,
Когда зимы мертвеет изваянье,
Проталины чернеют, как зрачки
Изломанных моделей Модильяни.

Худые плечи, угловатый стан,
Рот полудетский, тронутый помадой…
Но шалый гений, хмурый и помятый,
Уже бредёт за нею по пятам.

Он прядь откинет властной пятернёй
И свежий холст натянет на подрамник.
И ты на миг застынешь, как подранок,
Перед его божественной мазнёй.

Весна такие всколыхнёт пласты,
Покажет чудеса такой дрессуры,
Что, как школяр влюблённый, будешь ты
Ловить её небрежные посулы.

И пропадать в дыму её таверн…
А снег, уже наскучивший, как насморк,
Сорвётся с крыши, чтоб разбиться насмерть
С отчаянностью Жанны Эбютерн.

ЦЕЗАРЬ – КЛЕОПАТРЕ

Я стою столько, сколько стою
В твоих глазах, моя царица.
Хоть с этой истиной простою
Непросто было мне смириться.

А остальное всё пустое –
Победы, трон, увеселенья –
Когда в глазах твоих густое
Вино любви и вожделенья!

В раскосых, чёрных, будто угли,
Где нынче лишь – насмешки жало.
И уж неважно, врач ли, друг ли
Направит лезвие кинжала.

И жизнь в глазах твоих потонет,
Роями мифов обрастая.
А там уже грядёт Антоний
И прочих обречённых стая…

Но в час, когда мой бедный призрак
Уже отправится к пенатам,
Когда триумфа верный признак
Позорным обернётся матом

И в чёрном дыме растворится
Всё то, что громоздилось наспех,
Тогда любовь моя, царица,
Тебя ужалит, точно аспид!

***

Генеральская внучка, француженка,
Недотрога, чужая печаль –
Как ты, девочка, жизнью застужена,
Что оттаять не в силах, а жаль!

И чего разглядел ты в ней, спросите,
И какая влюбила шиза
В эти волосы с пепельной проседью
И в русалочьи эти глаза?

Будет знать, что уже не сломается,
Что любой перехватит удар.
Будет пить, материться и маяться
На участке размером в гектар!

Ну а ты, мутной славой овеянный, –
Краснобай, сочинитель, алкаш –
Что ты дашь ей, такой вот уверенной
И такой разуверенной дашь?

Над Апрелевкой зной нескончаемый.
Электрички грохочут вблизи.
Сам не справился – сам и отчаливай,
По кривой свою боль вывози!

А она постоит у околицы
Своего родового гнезда –
Боязливо-смиренна, как школьница,
Как грандесса надменно горда.

Дай же Бог ей всего, что захочется –
Рим, Египет, Эдем и Содом –
Чтоб хоть чем-то согреть одиночество,
Что горит антарктическим льдом!

***

          Я увидел во сне можжевеловый куст…
                                           Н. Заболоцкий

Я увидел во сне Петропавловский шпиль
И балтийского рейда предутренний штиль,
И невзятого Зимнего гордый фасад,
И пронизанный солнцем Михайловский сад,
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полёт,
И мятежную гвардию, вмёрзшую в лёд,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: – Возвратите меня в Петербург!

И надменный лакей мне промолвит в ответ:
– Полно, барин! Такого названия нет.
И добавит, скосив подозрительно глаз:
– Пропускать, извиняюсь, не велено вас!

И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено – вы посходили с ума!
Он же мой – я отравлен им с первого дня –
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тёзки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!

И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
– Ты забылся. Такого названия нет.
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно:
                                    – Свободен. Кругом!

И вскричу как Фома я: – Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом – это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нём от голода пух,
Как несли репродукторы чёрную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!

И качнётся Исакия гулкая высь:
– Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город – мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода –
Причастился небес и погиб навсегда!

И шагну я, набрав, словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!
И с моста разведённого в чёрный пролёт
Рухнет сердце, уйдя как торпеда под лёд!
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнёт Гумилёв.
И, как пьяный, я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!

Я, оглохший от визга московских колёс,
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
– Спать идите! Его в этом городе нет.