ТАТЬЯНА ОРБАТОВА

МЕНЯ ЗОВУТ КАЛИГО МЕМНОН
взрослая сказка

Светлой памяти моего сына Артёма Абалешкина
(15.08.1989 – 3.12.2010)

1.

Из-за тёмно-фиолетовой шторы выплыли пузырьки воздуха, за ними – мелкие красновато-рыжие рыбки. Множество рыбок.

– Такого цвета коней называют гнедыми. А рыбки бывают гнедыми? – вслух подумала раскидистая драцена, пытаясь своими длинными, похожими на лезвия кинжалов листьями прикоснуться к шторе.

Красновато-рыжие рыбки ненадолго зависли над деревцем, затем дружно и беззвучно поплыли к зеркалу.

– Пальма, своей болтовнёй ты мешаешь мне сосредотачиваться на пространственно-временном континууме, – промурлыкал чёрный кот, рассматривая большую тёмно-синюю бабочку, застывшую под стеклом в изящной деревянной коробке, прикреплённой шурупом к стене.

– Я не пальма. Мы из семейства агавовых, – пояснила драцена.

– Агав-агав, – передразнил её кот.

– Гнедыми бывают даже мысли, – пропищала крупных размеров скалярия, вслед за рыбками вальяжно вплывая в комнату.

Оглядевшись по сторонам, скалярия увидела бабочку и, подплыв к ней, поинтересовалась:

– Как Ваше имя, мадемуазель?

– Мамзель проколота иголкой со времён моей прабабки. Короче, мёртвая она, – усмехнулся кот.

– Вы – Чеширский или Бегемот? – спросила рыбка, раскачиваясь наподобие маятника.

– Сама чеши, килька близорукая! При чём здесь бегемот? – рассердился хвостатый.

– Простите, если сия игра смыслов настолько далека от вас. Но мой семантический контур пытается распознать – что вы за фрукт.

– По тебе плачет Институт благородных девиц. Не фрукт я. Из породы кошачьих! Что за дурацкие стереотипы: если говорящий кот, обладающий чувством юмора, значит – обязательно Чеширский или Бегемот!

– Юмор у кота Матроскина, а у вас – подростковая ирония, переходящая в хамство, – обиделась скалярия.

– По-твоему, лучше кот Шредингера? Сидит в ящике – молча, никто его не видит, не слышит, но все голову ломают – жив он или мёртв. Нет, лично я – Кошакус Вульгарис – недвусмысленно видимый и слышимый. А как твоя surname, плывучий реликт?

– О, вы спикаете! Жемчужная я. Вульгарис плохо звучит.

– Спикаете… – тоненьким голоском передразнил её кот. – В переводе с латинского «вульгарис» имеет два значения – народный и обычный. Мне ближе – народный. Может, погадаешь, если ты – Жемчужная? – промурлыкал он, протягивая скалярии когтистую лапу.

– Я не гадаю. Но верю в рыбный промысел. Вы питаетесь рыбой, народный кошакус? – опасливо посторонилась она.

– Где ты тут видишь рыбу? – искренне удивился кот.

Жемчужная замерла в недоумении и, вильнув хвостом, поплыла к зеркалу.

Внезапно в деревянной коробке под стеклом вздрогнула бабочка и заметалась, пытаясь вырваться наружу.

– Бедняжка! Она сейчас погибнет! – воскликнула драцена.

– Погибнуть дважды – всё равно, что не родиться ни разу, – рассудительно произнёс кот.

Красно-рыжие рыбки подплыли к стеклу, облепив его, словно мухи липкую ленту. Всего несколько секунд – и стекло превратилось в желе, затем – в воду, стекая по стене.

– Вот она – сила коллективного разума, – восхитился кот. – Кто из вас слышал, чтобы эти гнедые сказали хоть слово? Молча понимают друг друга и слаженно действуют. А мы даже о понятиях не можем договориться.

– Мы – не гнедые. И пока ещё не на шконке, чтобы обязательно договариваться о понятиях, – констатировала Жемчужная, направляясь от зеркала к собравшимся. Глядя на ожившую бабочку, которая села на занавеску, она воскликнула:

– Чудо!

– Меня зовут Калиго Мемнон, – с достоинством ответила синекрылая.

– Мемнон… Что за surname такая? Ты какой национальности, дамочка? – поинтересовался кот.

– Перуанка.

– «Калиго» звучит внушительно, – благоговейно произнесла драцена.

– В переводе с латинского «мрачный», – ответила бабочка.

– Мрачная, хочешь похрумкать? Сидеть мёртвой столько времени под стеклом, шутка ли! – доброжелательно промолвил кот.

– Здесь есть перезревшие фрукты? – спросила бабочка. – Я питаюсь их соком.

Скалярия громко хихикнула, многозначительно глянув на кота.

– Не фрукт я! Кошакус вульгарис! – рявкнул кот.

– Не кипятитесь. Ясно же – настоящий фрукт, даже перезревший, не может быть вульгарис, – снова хихикнула Жемчужная.

– Ты напоминаешь мне рыбу, которую я обычно ем, когда очень сердит, – угрожающим тоном сообщил ей кот.

Скалярия испуганно метнулась в сторону.

– Вы не задумывались, зачем мы здесь? – спросила бабочка, обращаясь ко всем.

– Ты не задумываешься – почему ожила? – подняв хвост трубой, парировал кот.

– Я проснулась здесь.

– А уснула где? В смысле, умерла, – смущаясь, спросила драцена.

– Обычно я умираю в Перу…

– Красивое начало для рассказа, – отметила Жемчужная.

2.

Калиго Мемнон молчала, глядя на красновато-рыжих рыбок, которые выстраивались в замысловатую фигуру – круг, вмещающий в себя квадрат с большой точкой посередине. Неожиданно рыбки, построившиеся в квадрат, изменили свой цвет на персиковый, а собравшиеся в центре в виде точки – засияли золотистым. Неподвижная фигура бабочки и цветовые метаморфозы, произошедшие с красновато-рыжими рыбками, вызвали у скалярии и драцены беспокойство. Жемчужная плавала из стороны в сторону, резкими движениями образуя вокруг себя пузырьки разной величины. Каждый листик драцены трепетал, и деревце, достигнув кульминации дрожания, казалось, вот-вот перевернётся. Только кот тихо мурлыкал какую-то песенку, будто ему не было дела до всего происходящего в комнате с фиолетовыми шторами.

– Я часто сидела у неё на плече. Она не замечала меня и говорила, говорила, – начала свой рассказ Калиго Мемнон, – со стороны казалось, она говорит сама с собой, но она разговаривала с ним…

Скалярия и драцена прекратили всяческое движение. Кот перестал мурлыкать, но принялся беззвучно перебирать лапами по паркету.

Погружённая в воспоминания бабочка продолжила рассказ:

– Последние годы своей жизни она жила в Пайте. Рыбацкий посёлок на перуанском берегу Тихого океана заинтересовал меня, а вскоре стал родным – благодаря Мануэле. Эта женщина научила меня восхищаться океаном, несмотря на чуждую моей природе водную стихию. Мануэла была способна на великие чувства. В них отсутствовал пафос и болезненная возбуждённость. Невероятная яркость и насыщенность переживаний делали немолодую женщину нечеловечески красивой. Она облагораживала всё, с чем соприкасался её взгляд, всё, что вмещалось в её душу. Помню её профиль с гордо поднятым подбородком. Она стояла на берегу, вглядываясь в даль, словно надеялась увидеть Симона. Прошло почти четверть века со дня его смерти, но Мануэла говорила с ним ежедневно, читала вслух его письма и даже молилась. Она не была набожной, но к концу жизни часто говорила с Богом – о Симоне. Она вспоминала, как страдала от невыносимой разлуки с Симоном ещё при его жизни, и как ненавидела всё, что отнимало у неё любимого. С высоты птичьего полёта Мануэла казалась ожившей диковинной куклой – в свободной тунике, сшитой с обеих сторон и украшенной разноцветными геометрическими фигурами. Её голову украшала соломенная шляпа. Ах, моя прекрасная Мануэлита! Конечно, я знала, что яркая туника и шляпа – единственная нарядная одежда, в которую она раз в день облачается для свиданий с прошлым. Она получила тунику в подарок от родственников пожилой колумбийки-целительницы, которая однажды вернула её к жизни. Мануэлита вернулась из мира мёртвых, чтобы навсегда покинуть Эквадор и ставший ей безразличным родной город Кито. Соотечественники осуждали Мануэлиту, шептали за её спиной проклятья, ненавидели. За то, что стала любовницей Симона, будучи замужней женщиной, за гордый нрав, острый ум, рискованные поступки, за смелость, с которой она в гусарском мундире гарцевала на лошади по улицам города. Некоторые особо ревностные католики презирали её за попытку свести счёты с жизнью. Да-да, узнав о смерти Симона, Мануэла решила уйти вслед за ним с помощью укуса змеи. Мечтала ли она прикоснуться к мифу о смерти Клеопатры, или напоследок хотела подчеркнуть смирение перед змеиным царством, которого боялась с детства? Тайна. Но женщину спасла пожилая колумбийка. Зачем? Не для того ли, чтобы Мануэлита поселилась в Пайте и, живя на гроши, которые зарабатывала изготовлением печенья и пирожных, полюбила мир так же, как она любила Его – Симона Боливара? «Моя сумасшедшая возлюбленная» – называл Боливар Мануэлу Саэнс. Но когда я её встретила, она не была сумасшедшей. Она обнимала душой мир, в котором её любовь к Симону стала равнозначной любви ко всем, кто её окружал. Помню, Мануэла, поглядев с удивлением и радостью на похоронную процессию, направлявшуюся мимо неё на кладбище, произнесла: «Даже если мне суждено быть похороненной в общей могиле, и никто из живых не отыщет моего следа на Земле, я счастлива – Симон непременно узнает мою душу…». Что она увидела в похоронной процессии, помимо скорбящих родственников умершего? Тайна. Но несколько месяцев спустя во время эпидемии дифтерита её похоронили в общей могиле…

Калиго Мемнон замолчала, и в комнате воцарилась тишина.

– Печально. Почему по-настоящему красивая история всегда наполнена страданием? – наконец промолвила драцена.

– Пальма, что ты знаешь о страданиях? Все твои проблемы – мокрицы, перепой или недопой, – подчёркнуто медленно промурлыкал кот, но в его голосе чувствовалось волнение.

– Слушай, вульгарис, с этой минуты лично ты будешь называть меня – Драконово дерево, каковым я именуюсь. Если ещё раз проявишь ко мне и другим неуважение, во мне проснётся древняя дракониха, – вспылила драцена.

– Ну, ладно. Прости. Сам не понимаю, что со мной. Нервный какой-то, – примирительно произнёс кот. Помолчав немного, он взвизгнул:

– Нервный! Потому, что не знаю, как очутился в этой комнате и почему ничего не помню!

– Но ты же поддерживаешь разговор – кот Шредингера, пространственно-временной континуум, Бегемот… что там ещё – коллективный разум, – удивилась драцена.

– Поддерживаю, но не понимаю почему. Откуда я это знаю? Почему говорю то, что говорю? Ты помнишь, как оказалась в комнате с фиолетовыми шторами?

– Я проснулась здесь…

3.

Рассказ Калиго Мемнон взбудоражил собравшихся, и они не сразу заметили перемещение красновато-рыжих рыбок, которые приобрели свой привычный окрас, но лишь затем, чтобы построить новую фигуру – пирамиду с миниплатформой на вершине. Рыбки умудрились выстроить даже миниатюрную центральную лестницу для доступа на вершину. Когда последняя из них заняла своё место, нижняя часть живой пирамиды окрасилась в чёрный цвет, а верхняя – в белый.

– Зачем они… – драцена не успела договорить, как одна из рыбок быстро подплыла к ней и, отщипнув кусочек листа, поспешила обратно.

– Они помогают вспомнить, – ответила бабочка.

– Вспомнить что? – не понял кот.

– Не что, а кого, – уточнила Мемнон.

Драцена замерла, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что напоминает ей живая пирамида.

– Никогда не была на острове Маврикий. Корни мои из Мадагаскара, хотя там я тоже не была. Но пирамида напоминает мне каменное сооружение на острове Маврикий, – задумчиво произнесла драцена.

– Корни твои из Мадагаскара, но листья и горшок из ближайшего магазина уценённых товаров, – не удержался кот. – Если ты не была на Маврикии, откуда знаешь, какая там пирамида?

Жемчужная приблизилась вплотную к морде кота и сильно боднула его в нос:

– Нишкните камнем, вульгарис! Вы сами сказали, что ничего не понимаете.

– Ну… да, есть такое. Но у меня не получается молчать! Колкости лезут из меня сами, – потирая нос, ответил кот.

На этот раз драцена не обиделась и, тряхнув листвой, задумчиво сказала:

– Я просто знаю. Откуда – не помню.

– Кроме пирамиды что знаешь? – прошелестела бабочка, порхая вокруг деревца.

Помедлив немного, драцена ответила:

– Знаю, как любил своего сына известный пират, не потерявший человеческое лицо.

– Что такое человеческое лицо? И можно ли знать, как любит другое существо, не будучи им? Предлагаю отказаться от таких формулировок, а вместо них использовать… – начал было спорить кот, но драцена перебила его на полуслове:

– Томас умер, не умирая.

Кот от неожиданности раскашлялся, поперхнувшись слюной. Драцена подождала, пока не стихнет приступ кашля, и продолжила рассказ:

– Однажды Томас превратился в пирата. Промежуток между старой благопристойной жизнью и новой, полной авантюризма, он назвал медленной смертью со сменой полюсов. В детстве пиратские истории не вызывали у Томаса всплеска фантазий. Зато он ненавидел «житейскую грязь». Он видел отнюдь не королевские апартаменты и всеобщую доброжелательность. Унижения, страдания, грубость человеческих отношений приводили Томаса в бешенство, несмотря на старания его маменьки (владелицы публичного дома в Плимуте) оградить сына от негативных влияний среды. Но «житейская грязь» была повсюду, поскольку являлась проявлением действительности. Однажды Томас пришёл к выводу, что «житейская грязь» – это уродливые попытки людей любой ценой выжить или самоутвердиться. Он попытался создать свою действительность добропорядочной жизни. Благо, мать дала Томасу достойное образование. Служба в королевском флоте, затем увольнение и переезд на Барбадос, торговое дело, женитьба – последовательные ступеньки создания им «добропорядочной действительности». Он был отличным оратором и смелым, честным парнем. «Я сам делаю свою жизнь. Если меня будут принуждать изменить принципам – не буду выживать любой ценой, лучше пойду на корм рыбам!» – говорил он. Но действительность не желала умещаться в рамки его представлений, расширившись однажды до параллельных пиратских миров. Это произошло неожиданно – во время торгового рейса к берегам Гвинеи. Французские пираты атаковали английское судно «Мериголд», где капитаном был Томас. Стремительный захват заставил Томми сопротивляться из последних сил. Он не пошёл на корм рыбам, но дрался в исступлении. Однако силы были неравны, и команду пленили. Ночью пираты, опьянённые ромом и победой, предавались привычному развлечению – стреляли по живым мишеням. У последних не было выбора, несмотря на отчаянные мольбы некоторых пленников о пощаде. В команде Томаса служил пожилой матрос Эбрахам. Все звали его монахом – за молчаливость и привычку по любому поводу читать молитвы. Никто не знал, кто он и откуда, но поговаривали, что из-за своей веры он часто менял суда, боясь преследования со стороны властей. Это продолжалось до принятия Акта о Толерантности.

Эбрахам сосредоточенно молился, глядя на пиратов, убивающих пленников.

– Человеческая жизнь – всего лишь стремление любой ценой избежать смерти. Но я не буду унижаться, – сказал Томас.

Эбрахам закрыл глаза. Его лицо было таким, будто он заглядывал куда-то далеко, за черту, которую обычным смертным переступать не полагается.

– Здесь и сейчас тебе не видать будущего. Но у тебя оно есть, – усмехнулся он.

– Моё будущее предрешено. Выстрел и… к рыбам на корм, – с горечью ответил Томас, кивая в сторону пьяных пиратов.

– Это моё будущее предрешено. Но меня смерть не печалит, а радует… Однажды твой далёкий потомок станет отшельником, большим молитвенником. И сила его молитвы многих спасёт, – молвил Эбрахам.

– От смерти спасет? Она неизбежна!

– От отчаяния и потери человеческого лица. И ты… смотри… не потеряй.

От усталости и переживаний Томаса клонило в сон, но он пытался не заснуть, чтобы встретить свою смерть достойно.

– Пусти меня на твоё место, может, посплю немного. У борта меня сильно укачивает, – попросил Эбрахам.

Томас с готовностью перебрался ближе к борту. Вскоре его сморил крепкий сон. Последнее, что он услышал, прежде чем заснуть, были слова Эбрахама:

– Станешь пиратом – не забудь наш разговор.

Наутро Томас обнаружил, что Эбрахама нет рядом. Один из матросов объяснил – «монах» был последним, кого этой ночью использовали пираты в качестве мишени…

Через несколько часов у берегов Мадагаскара морские разбойники посадили корабль на мель, и Томасу с остатками его команды удалось сбежать на одной из шлюпок. Томми надеялся на скорое возращение домой к жене, но у Судьбы его были другие планы. Молодому капитану и его людям пришлось прожить полтора года на островке Бухта Августина, неподалеку от Мадагаскара. Местный туземный царёк Баво радушно их принял, определив на полное обеспечение. Впрочем, такая участь ждала всех белых, терпевших кораблекрушение возле вотчины Баво. Он ни для кого не делал различий. Будь то купец или пират – Баво спасал всех белых, проявляя к ним удивительное радушие. Именно здесь, в Бухте Августина Томас познакомился со многими уже состоявшимися пиратами и будущими морскими авантюристами.

Шло время, жизнь принуждала мужчин к активным действиям, и постепенно у Томаса изменились взгляды на жизнь. Он стал пиратом, и даже капитаном пиратов, участвовал в налётах у побережья Индии, у острова Маврикий. Но он никогда не убивал ради забавы, жалел детей, нередко возвращал награбленное морякам, у которых были семьи. Пираты его уважали – за принципы и благородство, стараясь походить на своего капитана. О нём слагали легенды. Поговаривали, что однажды, будучи на острове Маврикий, Томас поднялся на вершину пирамиды и вдруг исчез, испарился на несколько минут, а появившись снова, удивлённо озирался, тёр кулаками глаза, смеялся и плакал одновременно. Он никому не рассказывал об увиденном. Когда пираты спрашивали капитана об этом, он многозначительно качал головой, не отвечая… Его жена давно вышла замуж за другого, думая, что Томми погиб. Но он – живой и женатый на красивой туземке, был счастлив на острове Мадагаскар. Рождение сына подтолкнуло его покончить с пиратством… Всего несколько лет он наслаждался спокойной жизнью. Томас Уайт умер от гриппа. Он оставил свои миллионы сыну, назначив ему опекунов, которые должны были переправить мальчика в Англию. Бывший пират завещал опекунам – растить ребёнка в самом благородном кругу, дать ему блестящее образование и главное – воспитывать в христианской вере. Будучи людьми чести, они сделали всё, о чём он просил.

4.

– Аминь, – вздохнул кот. – Не понимаю, в чём проявилась его любовь к сыну?

– Не знаю, но я чувствовала её, – ответила драцена.

– Слишком длинная история, но я бы дополнил, – подумав немного, сообщил кот.

– Дополни, – шепнула бабочка.

– Эбрахам уже не боялся смерти – пожил достаточно. А Томас был в ужасе от перспективы умереть молодым. Поэтому старый матрос дал шанс молодому капитану – пожить и избавиться от иллюзий. Почему не сказали о склонности Эбрахама к суициду или отсутствию у него воли к жизни? Матрос нашёл подходящий повод, чтобы уйти из жизни под благородным предлогом – принеся себя в жертву.

Все посмотрели на драцену, ожидая её ответа.

– Я знаю только то, что рассказала, а выводы кота циничны, – шевельнув листвой, ответила она.

– Цинизм – один из способов расшевелить погрязших в мнимой добродетели, – подняв лапу вверх, сообщил кошакус.

– Кто здесь решает – мнимой или не мнимой? Вы – балабол, кошакус, – парировала Жемчужная.

– Но я – не профи. Ты знаешь, что профессиональный сказочник – большой лжец – врёт и не краснеет? – спросил кот.

– Почему? – удивилась скалярия.

– Не краснеет? Не знаю, – пожал плечами кот.

– Почему врёт?

– Достаточно посмотреть на действительность, чтобы понять – сказочно врёт. Почему – не знаю. Из альтруистических побуждений, или из корыстных.

– Мы тут рассказываем сказки или вспоминаем реальность? – возмутилась Жемчужная.

– Иногда это одно и то же. Особенно, если нельзя доказать или опровергнуть, – усмехнулся кот.

– Интересно, что бы ты дополнил о Мануэле? – поинтересовалась драцена.

Кот, не моргнув глазом, выпалил:

– После попытки самоубийства она боялась смерти. В противном случае снова пыталась бы убить себя. Страх поселился в ней надолго после реального видения во время клинической смерти – адских мук грешников.

– Правда? – округлив глаза, ужаснулась скалярия.

– Если ты поверила, значит, для тебя – правда, – фыркнул кот.

– Это неправда! – облегчённо вздохнула драцена.

– Правда – голый факт. Всё остальное – домыслы, фантазии, интерпретации, а также видения, которые нельзя доказать или опровергнуть, – ответил кот.

– Смерть – это факт или фантазия? – мелодично пропела бабочка.

– Почему мы всё время говорим о смерти? – воскликнула скалярия. – Народный кошакус, вы вспомнили кого-нибудь?

– Предпочитаю быть здесь и сейчас, а не в чьём-нибудь прошлом. Но глядя на кульбиты коллективного разума, я бы покурил трубку, – усмехнулся кот, указывая лапой на красновато-рыжих рыбок.

Рыбки превратились в большой круг с разноцветными лучами, исходящими из центра к периферии.

– С какой стороны ни глянь, кажется, круг вращается, – констатировала Жемчужная. – Но что это? – воскликнула она, в панике заметавшись из стороны в сторону.

Комнату заполнили радужные световые волны, они плясали на стенах и паркетном полу и казались живыми.

– Это сон, – прошептала Калиго Мемнон.

– Это тета-ритмы, – уточнил кот, поудобней устраиваясь возле драцены.

Жемчужная перестала испугано метаться по комнате и, медленно раскачиваясь на радужных волнах, заговорила спокойным голосом с неожиданной для себя модуляцией:

Верное правило – слушать безмолвие дна,
цифры в себе обрекая на вечную память.
В мир геометров – холодную, долгую замять –
сонно стремится безудержной долей – она –
нечеловечья душа.
Кто мне подсуден? Кому я подсуден? – Игра.
В помощь небесной механике – линия сферы.
Кто я – звук лиры, фасованный атом, экран
у основания мира и собственной веры?
В ноги – небесный экватор.
Стремление знать
Первую Волю, создавшую числа и корни…
Кто я – птенец, оперенье роняющий в «горний»,
всеобнимающий дух, гомоморфная мать
или отец компиляций, открывший от мер –
силу стремления старых, как вирусы, опций?
К ночи во мне говорит миллион теломер
донных жильцов, потерявших незыблемость лоций…

Бабочка, вспорхнув со шторы, села на лист драцены. Деревце стояло без движения, боясь пошевельнуться. Кот, почесав лапой темя, произнёс:

– Сейчас век философских пробелов, а ты про гомоморфную мать и незыблемость лоций. Где потребительский кураж? Тебя никто не поймёт. Скажут: ты – псих.

– Он действительно – притча во языцех, – ответила Жемчужная.

– Кто это – Он? – спросила драцена.

– Имени не помню, он сам себя забывает – редко выходит из дома. Но гнедые рыбки говорят: он – гений. Якобы, о нём и его математическом открытии судачит весь мир.

– Живой гений? – удивилась драцена.

– Где ты видела мёртвых гениев? – рассудительно молвил кот. – И какой он – твой гений?

– Одинок, но сейчас не страдает от одиночества. Видит, чувствует, слышит – цифрами, геометрическими фигурами, даже когда не думает о них. Что ему жизнь или смерть, если он достиг радости открытия и всегда находит пространство своим мыслям. Он собирает числа из пространства, мысленно рисуя из них картины. Он знает о своём бессмертии. Иногда он думает, что не рождался и поэтому достиг мечты. Он думает, все люди – проекция его материализованных представлений о числах. Он по-своему любит людей, хотя не балует их, как не балует самого себя.

– Тебе гнедые рыбки сказали?! – воскликнул кот.

– Сказали. Вы не слышали? – удивилась Жемчужная.

– Не слышали. Но я тоже вспомнил одного гения, – широко улыбнулся кот, показав свои совсем не острые зубы.

– Он живой? – спросила драцена.

– Конечно! Но памятник на его могиле скромный. Всего одна надпись.

– Шутник! Мой гений сейчас живой. Сидит дома и не выходит, своим поведением вызывая презрение и гнев папарацци, – сообщила Жемчужная.

– Я не шучу. Смерть тела и наличие надгробной плиты не делают человека мёртвым, – возразил ей кот.

– А что делает? – удивилась она.

– Ничего…

Бабочка вспорхнула с листа драцены и, будто в замедленной съёмке, полетела. За ней поплыли красновато-рыжие рыбки.

– Куда они направились? – удивилась драцена.

– К зеркалу. К нему сегодня паломничество, – буркнул кот.

– И ты сходи, – участливо посоветовала она.

– Зеркало отражает факт существования, но не избавляет от сомнений, – ответил кот.

– Вы в чём-то сомневаетесь, кошакус? – поинтересовалась скалярия.

– В реальности происходящего…

5.

Красновато-рыжие рыбки облепили зеркальную поверхность, меняя свой цвет. Со стороны казалось, они растаяли в воздухе, но рыбки превратились в зеркало, не обычное, вогнутое, причудливо отражая интерьер комнаты и собравшихся. Не отражалась лишь Калиго Мемнон. Она сидела на зеркальной поверхности, и на её тёмно-синих крылышках отчётливо проступали глаза, похожие на совиные.

– Зрелище не для моей слабой психики, – прошептала Жемчужная.

– Реальность запутана абсурдом, – утвердительно кивнул кот.

– Говорящие коты, бабочки, рыбки… не понимаю, зачем мы здесь? – произнесла драцена. В её голосе слышался страх.

– А говорящее дерево тебя не смущает? – поинтересовался кот.

– Я вообще не понимаю, откуда ко мне приходят мысли, и почему знаю, например, о пиратах, – сообщила драцена, чуть не плача.

– А я – о математическом гении, – подала голос Жемчужная.

– А я забыл – как думать по-кошачьи. Если все мы одновременно свихнулись, заговорив по-человечьи, может, мы – не мы? – вслух размышлял кот.

– Особенно вы – немы, молчаливый вы наш, – ехидно хихикнула Жемчужная.

– Не мы. Пишется раздельно и обозначает, что мы не те, за кого себя думаем, то есть выдаём, – громко и внятно произнёс кот.

– А за кого мы себя думаем-выдаём? Лично мне известно наверняка: я – драконово дерево, – сообщила драцена.

– Откуда известно? Ну да… дерево… драконово. Очень болтливое, вспоминающее пирамиды на острове Маврикий, где ты никогда не была, – засмеялся кот. – Кстати, в пирамиде было тринадцать ступеней?

– Да, а что?

– Ничего. Мы все заражены вирусом, – сообщил кот со знанием дела.

– Это смертельно? – перепуганно воскликнула Жемчужная.

– Считай, ты уже не дерево. И я – не кот.

– Но я вижу себя деревом. С листвой, корнем, стволом. С горшком, наконец.

– С горшком! – фыркнул кот. – Такого добра у каждого человеческого младенца навалом. Это не значит, что младенец – дерево. Он даже не саженец.

– Не каждый младенец с горшком обладает корнем, стволом и листвой, – многозначительно сообщила драцена.

– Что значит «не каждый»? Покажите мне хотя бы одного младенца с листвой, – возмутилась Жемчужная.

– Если младенец имеет корни, он в будущем способен отрастить листву и ствол. В переносном смысле, конечно, – изрёк кот. – Эй, детка Мемнон, что скажешь в ответ на наш философичный бред?

Бабочка покинула зеркало, и, облетев комнату, села в центре огромной картины-триптиха, изображающей голубя с голубкой на фоне абстрактного космоса.

– Любой младенец имеет корни, – сказала она.

Её мелодичный голос заполнил пространство комнаты и, достигнув невыносимых в своём звучании высот, взорвал воздух. Зеркальное отражение триптиха лопнуло как мыльный пузырь, и голуби вылетели из зеркала. Но картина на стене комнаты не изменилась.

– Чем дальше, тем взрывоопасней, – воскликнул кот, с удивлением рассматривая птиц на картине.

Тем временем голуби, покинув зеркало, опустились на пол и заворковали.

– Совсем как живые! – удивилась драцена.

– Они живые, – разглядывая птиц, произнесла Жемчужная.

– Сюжет тривиальный, не находите? Голуби, кот, бабочка, рыбы, дерево… знакомые персонажи из разных сказок. И зеркало… – пробормотал кот.

– Вас кто-то ограничивал в форме? – поинтересовалась у него бабочка.

– Не помню. Однако внешность кота мне импонирует больше всего. Не понимаю, почему внешность и мои воспоминания настолько разнятся. По идее – я должен вспоминать мартовские оргии на крыше с милыми кошечками. Но я помню Артура, этого странного, ворчливого человека и его чувства.

– Есть разница в том, чтобы помнить о чувствах и чувствовать, – проворковала голубка.

– Что ты знаешь о чувствах?! – возмутился кот. – Ты – зеркальный блеф, пернатое отражение действительности!

– А что ты знаешь об идеях? Ты – кошачий экскремент, в который однажды вступила нога мыслителя! – невозмутимо сообщил голубь, прикрывая крылом свою подругу.

– Правда? – ужаснулся кот, ничуть не обидевшись и оглядывая себя.

– Правда – жирная точка в твоей системе координат. У меня свои координаты, у Артура – свои.

– Он боялся смерти, хотя пришёл к выводу, что её нет. Это правда, – вздохнул кот.

– Ты боишься своих корней? – обратился голубь к драцене.

– У меня даже нет таких мыслей. Почему я должна бояться их? – удивилась она.

– Понимаешь, о чём я? – поинтересовался голубь у кота.

– О природе вещей?

– О корнях.

– При чём здесь корни, если мы говорим по-человечьи! – возмутился кот.

– Мы не говорим по-человечьи. Мы переводим информацию, которая есть в каждом из нас, с нашего внутреннего языка на человеческий, – ответил голубь.

– Глупость! У котов, рыб, голубей и деревьев не может быть одного языка, тем более человеческого, – возразил кот.

– Конечно, нет. У каждого из нас свой внутренний язык. Но информация… Мы выбрали для её передачи приемлемый способ – человеческий, а язык – русский, – спокойным тоном сообщил голубь.

– Почему русский? – удивилась Жемчужная.

– Так было надо, – ответила голубка.

– Кому? – хором воскликнули драцена, кот и скалярия.

– Тому, кто моделирует. Но мог быть любой другой язык, – сказал голубь.

– Побожись, – потребовал кот.

– Истина не нуждается в авторитетах.

– Истину не найдёшь в магазине хозтоваров, если не уверен, что она там есть, – проворчал кот. – Лично я хотел бы жить нормальной кошачьей жизнью, согласно своей природе. Но сейчас я не уверен, что это возможно!

– Осознавать – процесс болезненный, а сопереживать – порой невыносимый. День такой жизни покажется тебе вечной мукой. Не отчаивайся, для тебя скоро это закончится, и ты снова будешь тупо мурчать на солнышке, гоняться за голубями и брюхатить симпатичных кошечек, – произнёс голубь.

– А сколько мы уже мучаемся осознанием? В этой комнате нет часов, – воскликнул кот.

– Во всей квартире нет часов, – сообщила бабочка. – Но они отражаются в зеркале.

– Разве ты мучаешься? – удивилась Жемчужная.

– Меня мучает страх Артура, – кивнул кот, направляясь к зеркалу.

Рассматривая своё изображение, он поинтересовался:

– Куда запропастился коллективный разум?

От зеркала отделился маленький серебристый комочек и, ударившись о лоб кота, превратился в красновато-рыжую рыбку.

– Она хихикает! Я слышал! – возмущённо сообщил кот, размахивая лапами.

Рыбка прилипла к его лбу, меняя свой окрас на чёрный, но кот этого не заметил. Вглядываясь в зеркало, он воскликнул:

– Я вижу часовой механизм! Огромный, что-то среднее между лестницами Эшера и картиной Пикассо «Натюрморт».

– Ах, люблю смотреть на вкусные натюрморты! Яблоки, виноград… – пропищала скалярия, поспешив к зеркалу.

– Там другой натюрморт. С мерзопакостным черепом, – возразил кот.

– Это всего лишь твоё представление о времени, – невозмутимо произнёс голубь, поглаживая крылом свою подругу.

– Но при чём здесь Пикассо с Эшером? – удивилась драцена.

– Ни при чём. Кот известными ему символами объясняет страх, который он испытывает от созерцания мифических часов, – терпеливо пояснил голубь.

– Разве часы мифические? – воскликнул кот, вглядываясь в зеркало.

– В комнате нет часов. Они – всего лишь отражение моих слов, – ответила бабочка.

– Значит, ты врёшь? – разочарованно произнёс кот.

– Нет. Не каждое слово может стать видимым мифом, но любой миф подвержен трансформации.

6.

Кот внимательно разглядывал призрачные фигуры, мелькавшие в зеркале. Он был сосредоточен и печален.

– Когда я внезапно осознаю себя (где бы то ни было), наступает экзальтация, будто я пришёл домой, проделав большой и трудный путь, и меня обнимают любящие родные, – начал он свой рассказ. – Затем наступает период самолюбования. Я понимаю исключительную ценность осознания, вижу отсутствие подобного качества у большинства людей и поэтому горжусь своими возможностями. Но вслед за этим приходят печаль и дурное настроение, вплоть до испорченного пищеварения. Я осознаю свою неспособность быть беспечным и бессмысленно счастливым, не могу избавиться от постоянного, зудящего ощущения закабаления телом моего духа или… внутренней воли. Почему мне настолько важно оставаться в теле? Почему мне страшно с ним расставаться? Пытаюсь забыть эти мысли, переключаюсь на рефлекторное существование, но осознаю, что наблюдаю за рефлексами, более того, пытаюсь контролировать их, доводя до состояния максимального аскетизма. «Сумасшествие!», – думаю я, стараясь перейти в бессознательный режим – иду в ресторан, заказываю вкусную еду, флиртую с женщинами, завожу с ними интрижки, ругаюсь с коллегами. Чудовищно больно постоянно осознавать жизнь и себя! Он знает, – кивнул кот в сторону голубя. – Но мысли не оставляют меня. Они диктуют мне слова, предложения, трактаты, и я поддаюсь искушению, думая, что сам Святой Дух говорит во мне. Но чем больше думаю о земной жизни и человеческом феномене, тем сильнее сержусь на Силу, на эту субстанцию высшей воли, повергающую людей в страдание, заставляющую их мучиться. Во мне поднимается бунт против Того, Кто обладает такой силой. И тогда я отрицаю Его – доброго Бога. Ибо кому может принадлежать сила, заставляющая людей жить в таких страданиях, если не Злу? Я осознаю себя, наблюдая, как некая «вещь во мне» вылавливает из пространственно-временного континуума информацию. Нахожу ли я новое в этом ворохе человеческой мысли? Или вспоминаю известные моей сущности вечные идеи, о которых на время забыл? Мне импонирует иллюзия самостоятельного, независимого мышления, иногда кажется, что я наделён правом первосвященника. Но меня невыносимо угнетает ярмо смертника! Я вне себя от ярости, думая о смерти, о коротком существовании моего мира! Смерть чудовищна, особенно если умирает большой интеллектуал, не говоря уже о гении. Мыслитель – не животное. С последним погибает лишь ничтожно малый отпечаток его мира, с гением – Вселенная. Но мне всегда было жаль животных, – произнёс кот и замолчал, тяжело дыша.

– Понятно, почему тебе их жаль. Ты сам – животное, – резонно заметила Жемчужная.

– Я? – удивился кот, оглядывая себя. – Ах, да. Я что-то говорил?

– О ярме смертника, – напомнила драцена.

Кот потёр лапой лоб:

– О ярме размышлял Артур. Не помню своей речи. Она была спонтанной.

– Странная у тебя память – выдал тираду и забыл. Ты хотя бы помнишь, кто такой Артур? – спросила Жемчужная.

Кот задумался, глядя на фиолетовые шторы. От движения мысли его морда стала почти человеческой:

– Его называли пессимистом, а он всю свою жизнь пытался найти формулу человеческого счастья, чтобы избавить себя, а заодно и всё человечество от страданий. Ему приписывали высочайшей степени эгоизм, и он подтверждал его своим поведением. Беспричинный страх, который он унаследовал от отца, мучил его с детства до самой смерти. Но он всей силой своей воли боролся с ним, пока не понял парадокс своей борьбы, заключавшийся в том, что он (Артур) борется не против страха, а против собственной воли к жизни, заставляющей его бежать от любого повода, способного привести к смерти. Он не был покорным, неуверенным в себе, тщательно скрывая чувство покинутости семьёй и целым миром. Но ему всегда не хватало родительской ласки. Было достаточно опеки и средств к существованию, а подлинной ласки и участия катастрофически не хватало. Он желал получить от мира всю его теплоту, но не находил её. Постоянное противоречие разъедало его сознание. С одной стороны – его безусловная воля к жизни, с другой – холодный, жестокий мир с единой движущей силой – инстинктом самосохранения. Для чего нужен этот инстинкт, если подлинные высшие ценности мало заботят людей, в своём большинстве предпочитающих суррогат в виде материального комфорта и бездумных развлечений? В отдельно взятом человеческом индивидууме может проявиться идея всеобщей любви и сострадания, но природе не интересны индивидуумы, она стремится к сохранению вида. Природу в отношении к одному существу можно сравнить с действующей властью в отношении к отдельно взятому гражданину. Любой народ, по сути – трансформер, внутри которого сидит управляющий мозг власти. Что мозговому центру маленькая деталь большого народного тела, если её всегда можно заменить другой? Главное – жизнеспособность самого трансформера не должна подвергаться опасности и сомнению, а для этого все средства хороши. Даже если с народом произойдут большие изменения, надо знать принцип его трансформации – от перепрограммирования или переформатирования и до необратимых мутаций. Важно максимально долго сохранять народный трансформер в состоянии живучести, ибо без него невозможна жизнь его хозяев. Власть генерирует, контролирует, определяет инстинкт самосохранения трансформера. Поэтому у индивидуумов есть несколько вариантов пути – уход в идеи, важные для жизнеобеспечения трансформера; выход за пределы жизни, то есть смерть; или осознанная жизнь, обдумывание и воплощение идей, подчас далёких от сиюминутных задач своего народа и даже всего человеческого вида. Но на последнее способны считанные индивидуумы. Одиночество, изоляция от общества плохо сказываются на психике существ, запрограммированных природой на коллективное существование.

– Артур говорил о трансформерах? – удивилась Жемчужная.

– О них говорю я, – ответил кот. Помолчав немного, он нерешительно добавил:

– Наверное, я. Артур живет в ХIX веке.

– Чему тут удивляться? Информация как запах. Каждый осознанный нюхач рассказывает о ней на доступных примерах, – сказал голубь.

– Интересно, какие запахи чувствуют аутисты? – подумала вслух драцена.

Голубка вспорхнула с пола и села на деревце.

– Однажды я попала в поле мысли десятилетнего саванта. Он был аутистом, – сказала она. – В него быстро вливалась любая информация. Ум ребёнка как гончий пёс, шёл по её запаху. Когда мальчик читал книги, он был похож на чёрную дыру, поглощавшую очередную вселенную. В нём рождались и умирали миры, в нём сталкивались галактики, перекраивая устоявшийся порядок. Но об этом никто не знал. Все считали его умственно отсталым, и он не разубеждал их, хотя знал будущее не только родителей и старшей сестры, но и всего человечества.

– Я тоже говорю меньше, чем знаю, – сообщил кот. – Зачем растрачивать энергию, если хватает примитивного перечня информации – эдакого супового набора словесных символов для коммуникативного общепита. Кому нужны нюансы и детали моего восприятия, мои индивидуальные аналогии и сравнения, всплески моего осознания, если каждый таит в себе свои нюансы, пусть даже и не подозревает о них в силу своей ограниченности или воспитания? О чём молчал Артур, когда путешествовал с родителями по Европе? Он писал в своем дневнике о «свинцовом подвале» Бремена, о неразложившихся мумиях с пергаментной кожей, но ни одного слова не вымолвил о мумифицированном теле кровельщика, свалившегося с башни и ставшего первым экспонатом подвала. Разве в его дневнике осталась запись: «Быть похороненным в святыне – значит, не стыдиться формы своего черепа»? Разве он написал, как мысленно представлял себя падающим с крыши одного из соборов, чтобы затем упокоиться в Божьей Славе? А тлетворный запах болота Вестфалии, куда завёз их кучер? Артур не доверил дневнику запись о том отвращении, с которым он рассматривал болотную жижу, вобравшую в себя повозку, и о своём нежелании есть паштет. Но родители требовали этого, и он ел, с трудом подавляя в себе рвотный рефлекс, глядя, как отец и мать поглощают еду, с удовольствием запивая её вином. Мерзкий болотный дух вперемешку с ароматами французских вин и паштета! Разве это противоречивое амбре не преследовало Артура, когда в Виндзорском парке он увидел похожих на простых бюргеров английских короля и королеву, или наблюдал в Вене выезд австрийского императора с супругой, или лицезрел в парижском театре самого Наполеона? Помню ужас в душе Артура, когда перед его глазами возникли шесть тысяч каторжников, прикованных к стене в Тулонской крепости. Разве он написал в дневнике, как на себе прочувствовал невероятное страдание, которое причиняли друг другу каторжники своими неловкими действиями? Кто слышал его молчаливую молитву: «Великий Дух, пусть эти люди, если не в силу своего смирения или доброго характера, то хотя бы из стремления уменьшить свою боль и страдания, научатся согласовывать свои действия друг с другом!». Он не написал её в дневнике, но бронзовая, покрытая чёрным лаком статуя Будды в его квартире слышала многие тайные молитвы Артура.

О чём он думал, вспоминая через много лет въевшуюся в его память картинку с каторжниками? О своём нежелании быть в связке с другими? Если ты не раб на галерах, а находишься в иллюзии свободы, кажется, что ты никому не мешаешь, особенно если не берёшь ответственность за чью-либо жизнь. Артур не умел обременять себя ответственностью, даже когда его родная сестра нуждалась в его спасительной опеке. Он не был Спасителем. Артур родился, чтобы философствовать. Однажды он осознал: любое действие, направленное на измену своей внутренней сути, не способно устранить саму возможность реализовать свой характер и свою судьбу. Его страшила необходимость сострадания, как неоспоримый долг. Несмотря на признание им сострадания одной из самых важных человеческих добродетелей, он не мог заставить себя сострадать долго. Ибо тогда необходимо что-то делать, а действовать – не удел философа. Поэтому он вынужденно терпел одиночество, хотя со стороны казалось: жизнь старого холостяка – самая радостная часть его существования. Мало кто знал о его подлинном страхе перед военной службой, перед смертельными болезнями, о боязни умереть от отравленного нюхательного табака. Кто знал, что творилось в его голове ночами, когда при малейшем шуме он вскакивал с постели, хватаясь за шпагу или ружьё, которые всегда были под его рукой? Он был человеком – умным, наблюдательным, боявшимся тяжёлой и болезненной кончины, но умершим быстрой и лёгкой смертью. Он был человеком, знавшим свои слабости и страхи, но путем умопредставления уверовавшим в бессмертие жизни. Другие знали его как великого мыслителя и философа… – почти торжественно закончил свой рассказ кот.

В комнате повисла тишина, и только Жемчужная, вильнув хвостом, близко подплыла к нему и спросила:

– Не понимаю, почему мы всё время говорим о смерти?

– Разговаривать о смерти – это говорить о жизни, – еле слышно произнесла бабочка.

– А мне интересно, что у Артура было написано на надгробном камне? – спросила драцена.

– Там было написано – Артур Шопенгауэр.

– И всё?

– Зачем ему ещё что-то?

7.

Красновато-рыжие рыбки быстро отделились от зеркала, засуетившись, будто их испугали.

– От гнедого мельтешения у меня потемнело в глазах, – прикрывая морду, сообщил кот.

Внезапно в воздухе прозвучала серия хлопков, похожих на автоматную очередь, и рыбок стало в несколько раз больше, чем было.

– Они размножаются, или клонируются? – удивилась Жемчужная.

– Они создают живую волну, – ответила Калиго Мемнон.

– Разве только коллективный разум способен создавать волну? – съехидничал кот.

– Мне надоело в этом участвовать! Хочу знать, что происходит! – возмутилась драцена.

– Ничего особенного – завершение очередного мифа, – ответил голубь.

– Какое отношение миф имеет к нам? – удивилась скалярия.

– Мы – всего лишь созерцатели идей. И сами являемся идеями, – проворковали в унисон голуби.

– Осторожно! Вы шествуете по мифу, – сказала бабочка тоном водителя троллейбуса, объявляющего, что посадка закончена.

– Давайте разберёмся! – решительно произнёс кот, не обращая внимания на её слова. – С чего всё началось?

– С фиолетовой шторы? – неуверенно произнесла скалярия.

– С гнедых рыбок? – пыталась вспомнить драцена. – Мы с тобой ещё поссорились по поводу их цвета, – сказала она, обращаясь к коту.

– Нет! Всё началось с неё – Калиго Мемнон. Она внезапно ожила, потом рассказала историю о Мануэле, и вслед за ней все стали вспоминать… – крикнул кот.

В этот момент в воздухе снова захлопало.

– Что происходит? – воскликнула Жемчужная, испуганно прижавшись к драцене.

– Успокойся, это не в квартире, – ответила Калиго Мемнон, вспорхнув в сторону окна.

Вслед за её голосом послышался звук ключа, открывающего входную дверь и…

В квартиру вошли две женщины.

– Не могу поверить, – сказала светловолосая с короткой стрижкой, пряча ключи в карман куртки.

– Танюш, я в шоке, – снимая кожаное пальто, сообщала её рослая спутница. – Надо же, в какой день выбралась к тебе из Каховки… Мой муж говорит: Туля, ты вечно попадаешь в истории.

– Не ты одна, Светуль. Сейчас весь район попал.

Оставив сумки в прихожей, женщины направились в кухню. Таня включила электрический чайник и, открыв холодильник, принялась доставать продукты.

– Колбасу будешь? А брынзу?

– Всё буду. Я с дороги голодная. Пока чайник нагреется, можно посмотреть комнату Артёмки? – спросила Света.

– Конечно…

– Люблю запах свежезаконченного ремонта, – сообщила Света. – Очень симпатичные обои, светлые. И полы… – тихо сказала она, подойдя к стеллажу с иконами, фотографиями и детскими игрушками.

– После его смерти не могла находиться в этой комнате. Любая вещь напоминала… Ну, понимаешь… Сменила всё, даже мебель. Сделала рабочий кабинет. Теперь много времени провожу здесь. И фотографии сынули рядом.

– А где рыбки?

– В гостиной. Тёма всегда хотел большой аквариум.

– Вау, какая роскошная драцена! – воскликнула Света, заходя в гостиную.

– Да, разрослась. Очень неприхотливая и благодарная, – улыбнулась Таня, поглаживая длинные листья деревца.

– А картина не слишком мрачная? – глядя на триптих с голубями, спросила Света. – Почти чёрный фон не спасают даже намёки на свет.

– Теперь мне многое не кажется мрачным в сравнении со смертью ребёнка…

– Забавные рыбки… неоны. Как называются остальные? – чтобы сменить тему разговора, поинтересовалась Света, рассматривая обитателей аквариума.

– Те поменьше – разбора. Полосатики – боции-клоуны. И большая – скалярия.

– Пузатая скалярия!

– Жемчужная, – усмехнулась Таня. – С рыбками постоянно происходят странности. Сначала из аквариума исчезли боции, но через неделю вернулись. Теперь исчезли пять разбор. Неонов почему-то стало больше. И я подумала: а не перешла ли разбора из своей малочисленной партии в партию неонов?

– Ты всегда была фантазёркой! – рассмеялась Света.

– Это не фантазия, а суровая правда жизни. Идём пить чай, подруга, – улыбнулась Таня.

Пока она раскладывала бутерброды на тарелки и разливала по чашкам чай, послышались короткие автоматные очереди.

– Ужас! Совсем рядом! – воскликнула Света, поспешив к окну. – Тань, на том доме снайперы! – сообщила она, округлив глаза.

– Трудно поверить собственным глазам, – кивнула Таня, рассматривая движущиеся по крыше фигурки. – Валерчику позвоню, он рядом с «Мирным» живёт, – сказала она, взяв мобильный телефон.

– Мирный… Какой же он мирный, – вздохнула Света.

– Дом отдыха, – уточнила Таня, набирая номер. – Валер? Да, я… Ничего, спасибо. Что там у вас?.. Рядом?.. Понятно… Побереги себя, не выходи из дома. Я – в порядке… Не волнуйся, у меня всё нормально. Обнимаю. Маме привет.

– Что? – нетерпеливо спросила Света.

– Военные, милиция, спецподразделения… Настоящая война – на фоне большого количества зевак, – сообщила Таня, прислушиваясь к звукам с улицы.

– Затихли, вроде бы?

– Вроде… А кто такой Валерчик?

– Друг Артёма.

– Я его знаю?

– Он на похоронах хотел поднять Артёма из гроба – тормошил его.

– А… он… помню. Ужасно… Было невозможно смотреть. Сколько ему лет?

– Двадцать четыре. Иногда жить невозможно, не то что – смотреть.

Света замялась, будто хотела что-то спросить, но не решалась, и все же задала вопрос:

– Тань, прости, если я бестактно, но… как ты живёшь всё это время? Часто думаю об этом.

Таня помолчала, глядя в окно.

– Скоро будет год, как нет сынули. Третьего декабря… Не чувствую времени. Оно длится словно одни сутки… Всего лишь меняются события, времена года, день-ночь, – сказала она печально, но потом оживилась. – Мне Тёма снится. Весёлый, деятельный, реальный! Притронешься, обнимешь – он живой. Запах его. Артём мне говорит: «Мама, я – жив». Однажды сказал: «Я – спасён и мне там хорошо». Он всем друзьям говорит во сне, что жив, просит, чтобы не плакали. Они мне потом звонят и рассказывают. Радуются! Недавно Машенька, жена его друга – Андрея, рассказала свой сон. Будто она идёт по улице, а навстречу ей Артём с тремя ребятами. И в эту минуту она вспоминает, что он умер. Остановилась и думает: «Если приснился Артём, наверное, что-то должно случиться?» Артём притормозил, внимательно посмотрев на неё, вдруг резко поднял руки и говорит: «У-у-у-у, я – страшный монстр. Живые мертвецы восстали!» Маша смотрит на него и видит – он улыбается. Она поняла – шутит. Он был большой шутник. Артём и говорит ей: «Если я или кто-то из нас снится вам, это не значит, что обязательно должно произойти плохое. Это не так! У тебя всё будет хорошо, Маша!»

– Ничего себе сон! – удивилась Света.

– Да… сны – загадка. Мне… тоже сон приснился. Сегодня ночью.

– Не пугай меня…

– Сама вчера вечером испугалась…

– Во сне?

– Наяву.

– А сон?

– Сон был потом. Сначала я смотрела фильм в Артёмкиной комнате. Простенькую мелодраму. Думала о Тёмке. Кажется, я всегда о нём думаю, что бы ни делала, даже когда сплю. Вдруг вижу – в комнате появилось свечение. Оно вошло из окна и обрело очертания. Выделялась голова. Очень высокая фигура, словно в плаще с капюшоном, но лица не видно. Яркая фигура, будто солнце светит. Или шаровая молния. Глазам больно.

– Как ты себя чувствовала накануне? Голова не болела? – испуганно воскликнула Света.

– Нет. Никаких резких болей, ничего особенного. Но я сразу подумала об инсульте или спазме сосудов. И главное – в комнате появился сильный запах озона. Я чуток запаниковала и поспешила в спальню. Светящаяся фигура поначалу осталась в Тёмкиной комнате, но когда я легла на кровать, она вошла в спальню, подошла ко мне и наклонилась. Вот тут я испугалась по-настоящему! Капец, думаю. Зажмурила глаза, а когда открыла – никого.

– Сходи к неврологу. Анализы сдать, снимки сосудов сделать, – забеспокоилась Света.

– Чего уж там. Сразу к психиатру. Сон рассказать, – усмехнулась Таня.

– Сначала мне расскажи, – рассмеялась Света.

– Расскажу, но по порядку. Светящаяся фигура исчезла, а я немного успокоилась. Лежала на кровати и мысленно сочиняла сказку для Артёма. Он любил сказки, особенно абсурдные.

– В детстве?

– Не только. Его друзьям не могло прийти в голову, что Артём частенько просил меня рассказать на ночь сказку и молитвы. Ребята называли его настоящим пацаном и не считали маменькиным сынком. Говорили: Аба (они его так называли) никогда не давал заднюю, шёл напролом, дрался яростно, пока «враги» не разбегались, в милиции никого не сдавал. У пацанов такое выражение есть «не напорол боков»…

– Помню, ребята на поминках всё время повторяли эту фразу, говоря об Артёме, – тихо сказала Света.

– Да… они говорили: ни разу не напорол боков… Он друзей любил, ради них готов был бежать хоть на край света. Все их беды близко к сердцу принимал. Но с агрессивными чужаками был жёстким, а с милицией – слишком дерзким. И дома… бывало всякое… Но любил он сказки слушать. Иногда, когда сильно уставал, отключит мобильник… ему больше тридцати звонков за вечер приходило… а он отключит и просит меня рассказать сказку, пока не заснёт. И я рассказывала. Порой просил дольше читать над ним молитвы. И я читала… Вот и вчера – молитву прочитала и стала сочинять ему сказку. Закралась шальная мысль: вдруг светящаяся фигура – это Артём? Закрыла глаза и попыталась придумать сюжет – о рыбках, голубях, о моей драцене, даже о чёрном дворовом коте… Почему-то ничего не могла придумать о людях. Хотя мелькали мысли, но… далёкие… будто наведённые… Внезапно вижу на внутреннем экране фигуру, похожую на бабочку, которая говорит: «Меня зовут Калиго Мемнон…» и…

– И что?

– Заснула, наверное. Потому что дальше звучит совсем фантастично.

8.

За окном снова послышались автоматные очереди.

– Столько времени стреляют! Когда это закончится? – Света подскочила со стула и выглянула в окно.

– Сегодня… Кто-то умрёт и закончится… Бабочка сказала: каждый миг фиксируется любым предметом, растением, животным, не говоря уже о человеке. Это является вещественно-информационным доказательством события. Поэтому нет возможности скрыть Истину от самых главных Глаз.

– Ты сама веришь в эту бабочку?

Таня пожала плечами.

– Верю-не верю – не имеет значения. Сон был реальным, хоть и фантастическим. С запахами. Разноцветный и даже многомерный. Психиатр наверняка вынес бы приблизительно такой вердикт: шизофрения, развившаяся на фоне сильнейшего стресса.

– Психиатр может, – хмыкнула Света.

– Ага. Если копнёт немножко и паранойю найдёт. Потому что главная идея бабочки: каждый наш шаг фиксируется, чтобы сокрытое стремилось к проявлению, а проявленное не осталось незамеченным, – улыбнулась Таня.

Света внимательно посмотрела на подругу в надежде, что та шутит. Но увидев её невозмутимое лицо, рассмеялась:

– Тебя не спрашивали, какие наркотики ты принимаешь?

– Спрашивали. Некоторые не верят, что я даже обычные сигареты не курю, – с улыбкой ответила Таня.

– Да ты что! Когда бросила?! Я столько лет курю и никак…

– И я – с институтской скамьи. Ты же знаешь.

– Но как бросила?!

– Туля, эта история тоже выглядит «психически нездоровой», – усмехнулась Таня.

– Теперь мне совсем страшно, – хмыкнула Света. – Не томи!

Таня помолчала, собираясь с мыслями. Налив в чашки ещё чаю, она рассказала:

– После смерти Артёмки наступил страшный период. Всю меня на клочки раздирала душевная боль. Врагу не пожелаю потерять ребёнка… Ощущение – будто живёшь в вечном аду, страдаешь, а выхода нет. Курила больше пачки в день. Всё время думала: зачем мой ребёнок умер в двадцать один год от острой сердечной недостаточности? Чего я не сделала? Что могла бы сделать? Как можно было его спасти? В чём моя вина? Или его? Или… чья вина?! Как дальше жить? Тоску не выразить словами. Понять это может только мать, потерявшая ребёнка. Но… пусть будет меньше матерей, понимающих меня в этом. Да… было невыносимо. Не могла даже молитвы читать. Но однажды утром вдруг вспомнила одну коротенькую – Иисусову молитву. И стала просить… не за себя – за душу Артёма. Иду на работу – мысленно молюсь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй душу сына моего Артёма Абалешкина», на работе – молюсь, возвращаюсь домой – молюсь. Даже во сне молилась. Боль потихоньку стала отпускать. Появились небольшие периоды относительного спокойствия. Как-то рассказала это приятельнице, она непроизвольно отреагировала: «Я бы с ума сошла, если бы всё время повторяла одно и то же!» Было трудно объяснить ей, что если бы я не повторяла молитву, то наверняка сошла бы с ума от горя… В начале мая мы с Ирой Малиновской решили устроить себе паломничество и отправились на несколько дней в Киев – в Китаеву Пустынь, Выдубицкий и Введенский монастыри, Киево-Печерскую лавру. В Лавре были в дальних и ближних пещерах, приложились к Святым Мощам. Я мысленно просила всех Святых лишь об одном – помочь душе Артёма. Приехали домой, я снова окунулась в привычную суету с перекурами. Двадцать первого мая пришла ко мне в гости знакомая, мы общались, как обычно курили за чашкой кофе, она ушла, а в моей голове снова включилась молитва об Артёме. И вдруг слышу … не знаю, то ли голос, или громкая, внятная мысль, но слышу: «Ты много молишься об Артёме, ему это помогает. Но хочешь ли ты помочь ему ещё больше?» – «Конечно, хочу», – от неожиданности я ответила быстро и вслух. «Прекрати курить. Это будет твоя жертва ради Артёма», – сказал кто-то. Сначала моя мысль была такой: «Я слышу голоса. У меня съехала крыша…» Потом поняла, что не моё предполагаемое сумасшествие ввергло меня в большую растерянность, а сказанное. Хотела ли я совсем бросить курить? До смерти Артёма такие мысли иногда возникали, но после – нет. Ради кого мне сейчас жить здоровой, некурящей жизнью? Ради себя? Зачем продлевать тягостное существование, если мой сын Там, за пределами этой жизни? Лучше прямиком к нему. Неважно, от какой болезни… Я замешкалась с ответом. А голос опять прозвучал: «Или такая жертва ради сына слишком велика?» Спросили спокойно, без тени раздражения, не грозно или уничижительно, даже по-доброму, но меня буквально накрыло этой фразой. С той минуты не курю. Моя знакомая, она сейчас инокиня в одном из женских монастырей, предположила, что это мог быть голос Ангела-Хранителя.

– Тань, а тянуло к сигаретам? – Света с интересом слушала рассказ.

– Несколько дней – да. Но вдруг заметила, что привычка курить не просто въелась в мою жизнь. Она как бы определяла моё существование на рефлекторном уровне, диктовала условия. Эмоционально говорю или переживаю? – надо покурить. Нечем заполнить жизненную пустоту? – есть сигарета. Тошно курить одной? – позвать кого-то, с кем можно покурить – пусть даже человек мне не интересен, зато курит. Занимаюсь уборкой? – полпачки в час… На перекуры времени больше, чем на уборку. Облом работать? – на перекур… Чем больше на перекуре, тем обломистей работать… Тоскливо до одури? – задымить себя по самую макушку… Я поняла – моя привычка диктует мне стиль жизни, навязывает стереотипы действий, отвлекает от сосредоточения, чтения, музыки, делает ленивой или усугубляет лень до полной инертности, предлагает компанию неинтересных, зато курящих людей, не осуждающих меня за курение. Я осознала, что забыла, когда жила другой, не такой вонючей жизнью. И знала ли я её?.. Может, у кого-то эта привычка иначе действует, но у меня было так…

– Н-да… Удивительная история! Неужто Ангел-Хранитель?.. – воскликнула Света.

– Не знаю… Он не представился. Но… вскоре мне приснился Артём и сказал, что он спасён и ему там хорошо… Сон яркий, реальный. Мы стояли с ним на большом мосту, Тёмочка одет во всё светлое, а вокруг много молодых ребят. Девочек не было – одни мальчики. Ребята большой толпой переходили мост – в обе стороны. Одеты по-разному. Здоровались друг с другом, стояли на мосту, переговаривались, кто-то смеялся, кого-то успокаивали, похлопывая по плечу. Артём сказал, что теперь часто бывает среди своих друзей. Дескать, когда у них возникают большие проблемы, они его зовут, просят помочь, и он приходит. Сказал, на кладбище его нет. Я почему-то восприняла слова сына буквально, спросив, кого же мы похоронили, и настоятельно сообщила, что надо оформить ему паспорт и прописку. Он помолчал, обнял меня, сказав, что за его могилкой, конечно, надо ухаживать, а паспорт ему не нужен. «Я обязательно найду способ связаться с тобой. Или сам приду», – сказал он напоследок и пошёл через мост, вслед за ребятами. Скептики, наверняка, скажут: самовнушение. Но… какая разница, что скажут скептики? Моё сердце подсказывает иное.

Таня замолчала, глядя куда-то перед собой. Её лицо было спокойным.

– Да… в своё время мы все узнаем правду о смерти… – задумчиво произнесла Света, глядя в окно. – У вас очень хороший двор. Уютный. А бабочка? Какая она?

– Не знаю, бабочка ли… Существо, похоже на неё, но… не совсем. Крылья, будто тонкие светящиеся линии, образуют восьмиконечную звезду, в виде двух слегка видоизмененных квадратов, наложенных друг на друга. Внутри звезды видна фигура. Цвет феномена – тёмно-синий, с пронизывающими насквозь золотистыми лучами. Роста – выше человеческого.

9.

В комнате раздался телефонный звонок.

– Прикольный звук! Я думала – птички поют, – рассмеялась Света.

– Ага, соловьи. Специально выбирала, – кивнула Таня. – Алё? Да, папуль. У нас – слышно. Снайперы на крыше. Что? Ничего себе! Нет, мы не выходим. Собирались со Светой на Соборку, Дерибасовскую, но… позже пойдём, или завтра… Хорошо. Пока…

Положив телефонную трубку на кухонный стол, Таня сказала:

– Родители тебе привет передают.

– Спасибо. Что говорит папа?

– Сказал, мимо их дома проехал бронетранспортёр.

– Кошмар… Не верится.

– А ещё: люди, живущие в пятнадцатиэтажке, стоят на балконах с биноклями и фотиками… И возле «Мирного» огромная толпа.

– Не понимаю, зачем все идут смотреть на это? – воскликнула Света.

Таня встала с диванчика и подошла к холодильнику.

– Хочешь вина? У меня полбутылки «Саперави».

– Вроде не хочу… но буду.

Наливая вино в фужеры, Таня сказала:

– Вот так и люди – вроде не хотят, но смотрят. Чужая смерть притягивает бессознательно, как неизбежное будущее.

– Не понимаю, неужели людям не хватает других зрелищ?

– Это существо сказало: для людей нет большего зрелища, чем вид чьей-то смерти. Они подсознательно стремятся увидеть, как это происходит.

– Какое существо?

– Ну… Калиго Мемнон. Я даже не знаю, это она или он. Пусть будет она.

– Расскажи о ней, а то не договоришь никак, – попросила Света.

– Она сказала: всё происходит вовремя, но с задержкой на несколько секунд. Последние мгновения любого события удлиняются, и можно изменить его ход. Если бы люди научились наблюдать за происходящим, не раздражаясь, не паникуя, без нетерпения – они бы поняли суть последовательности событий, вытекающих из общей идеи о них. Люди могли бы приблизиться к более гармоничным, совершенным событиям…

– Не понимаю, что это значит?

– Я задала ей тот же вопрос. Она сказала: не надо торопиться и действовать вопреки главной идее о себе… Тут я окончательно запуталась – откуда мне знать наверняка – какая идея главная? И тогда мне показали… сон.

…Это был некрутой подъём в гору. Мы шли с Калиго Мемнон, и я чувствовала на себе дуновение ветра. Ярко светило солнце, и погода казалась приветливой, а воздух чистым, с тонким сладковатым запахом, давно знакомым мне. Мы поднялись на вершину горы, где за большими столами, накрытыми белыми скатертями, сидело множество людей. Они обрадовались нашему приходу, угощая фруктами. Давно забытый вкус! Я взглянула вниз с горы и увидела идеально круглой формы синее глубокое озеро. Повернулась к людям, чтобы спросить его название, но, увидев, что у них нет теней, не решилась.

– Полдень. Пора в путь, – послышался голос бабочки.

Мы очень быстро переместились в тёмное, пустое селение, но в момент этого перехода я ощущала его парадоксальную длительность. Возможно, дело не в тысячах километров, на которые мы якобы переместились, а во времени, через которое прошли. Там была вязкая атмосфера… В детстве я испытывала подобное ощущение, всякий раз, когда бежала и падала. До семи лет мои коленки и локти регулярно лечили зелёнкой, и всё потому, что моя внутренняя суть помнила, насколько быстро я умею бегать – намного быстрей, чем летит птица. Но физическое тело демонстрировало обратное, а вязкость земного воздуха заплетала мои ноги. Я бегала быстрее многих моих сверстников, но не так, как помнило что-то внутри меня. Это несоответствие удивляло, и однажды пришлось смириться с преобладанием физических законов Земли над моим представлением о собственной скорости перемещения…

…Заброшенное селение, в которое переместились мы с Калиго Мемнон, вызывало лёгкую дрожь. Страх отчетливо проявился во мне, когда мы вошли в большой квадратный внутренний двор. Там стояли деревянные, грубо сбитые лавки, а в середине двора был нарисован круг. Я вошла в него, и в тот же миг лавки заполнились тёмными фигурами. Это были те же самые люди – с горы, но похожие на собственные тени. Возле их ног бегал маленький чёрный пёс с крупным металлическим когтем. Они молчали. Поддавшись внутреннему порыву, я стала просить у них прощения.

– Простите меня, – шептала им, поворачиваясь всякий раз в строгом соответствии со сторонами света и склоняя голову.

Они встали, торжественно кивнули, промолвив в ответ: и ты прости нас. И… исчезли, а мы с бабочкой переместились к стенам неизвестного мне здания музея. К нему вела мраморная лестница. Ничем не примечательный музей – так мне показалось сначала. Но Калиго Мемнон предложила спуститься вниз – в подвал. Там меня ждал сюрприз – помимо красивых ваз, кувшинов, древней посуды, оружия и многочисленных бронзовых, серебряных, золотых и глиняных фигурок – больших размеров саркофаг. Мемнон с лёгкостью открыла его, сказав:

– Ложись.

Я легла в саркофаг, и за мной бесшумно закрылась крышка.

…Поначалу пришлось привыкать к темноте, но страшно не было. Калиго Мемнон мысленно разговаривала со мной, хотя саму её я не видела.

– Те люди, что за столом на горе – ваши истинные сущности, красивые, совершенные и бессмертные. В селении ты видела их земную ипостась, их бледное отражение, – рассказывала она.

– Но почему я извинялась перед ними, а они – передо мной?

– На Земле все друг другу причиняют страдания. Действием, словом, мыслью. Вы все виноваты друг перед другом, но многие даже не подозревают об этом.

– Странно… Люди – это тени… Я думала наоборот: люди – реальность, а наши души после смерти – фантомы, тени в царстве мёртвых, – мысленно ответила я.

– Люди – материализованные сущности Великой Идеи, и в силу грубых вибраций далеки от совершенства, а поэтому похожи на тени. Реальность… Оптический обман зрения давно доказан вашими учёными, но вы всё ещё пытаетесь называть реальностью то, что таковым не является.

– Я думала, наш мозг получает от сетчатки глаза информацию, наделяя её смыслом. Думала – мозг и являет нам реальность…

– Ты действительно знаешь, где твой мозг находится?

– В моей голове.

– Ты в этом уверена?

– Ну… меньше всего мне хотелось бы думать, что мой мозг находится не в моей голове.

– А если он не твой мозг, или вообще не мозг?

– Рисуется весьма волнующая и не совсем приятная картинка. Скажи, зачем я в саркофаге?

Калиго Мемнон не ответила, но во тьме проступили три световых пучка – размытый жёлтый свет, слишком яркий – белый плазменный, и глубокий синий. Подумав немного, я выбрала последний и… вдруг поняла, что теперь не лежу в саркофаге, а стою перед столбом синего света. Помедлив немного, вошла в него и в ту же секунду осознала себя американкой, женщиной-полицейским на просёлочной дороге. Мы с напарником стреляли в кого-то, в следующий миг меня убили, но я не умерла – осознала себя индуской средних лет в сари из золотистого шёлка. Я ухаживала за тяжелобольными, но когда поднесла чашу с травяной жидкостью умирающему юноше, картинка изменилась. Я смотрела с борта отплывающего корабля на мрачный берег, осознавая себя английской учительницей, спасающейся вместе с другими соотечественниками от эпидемии чумы, захватившей одну из колоний. Картинки менялись быстро. Я была русской сестрой милосердия во время первой мировой войны и восточной травницей, которую забили камнями женщины в чёрных одеждах, старой шаманкой какого-то племени, вызывающей дождь во время длительной засухи и горожанкой, пришедшей в подземную церковь-пещеру, чтобы помолиться у распятия величиной с человеческий рост…

Внезапно тональность видений изменилась. Более не осознавая себя человеком, я стала теннисным мячиком в руках маленького мальчика; огромным кварцевым кристаллом, сквозь который смотрели чьи-то глаза; чёрной пантерой, кормящей своих малышей; белой совой, прячущейся в листве дерева; большой птицей, парящей над заснеженной вершиной высокой горы, падающей под ноги многорукому существу с яркой точкой во лбу. Оно подняло меня, вернув телу человеческий облик, и приказало танцевать. Я танцевала с ним возле изящного, старинного фонтана на фоне полуразрушенного храма, и откуда-то знала замысловатые движения танца. На прощание многорукое существо подарило мне коричневый камень с глазом внутри. Камень превратился в дракона, ростом с небоскрёб, и я осознала себя во дворе древнего китайского дворца.

– Прыгай в мой глаз, – потребовал дракон.

Мне было страшно, но я прыгнула. Падала долго, но приземлилась на остров. Подняв голову, я увидела мощный вихрь, в центре которого открывалось величие космической иерархии. Я была точкой на острове – маленькой, никчёмной, но видела невероятно красивую архитектуру небесных сфер и существ, похожих на Калиго Мемнон. Я смотрела, не отрываясь, но вдруг осознала себя запертой в египетской статуе женщины в изумрудной одежде, помещённой под стекло в каком-то музее. Я глядела изнутри статуи на людей, глазеющих на меня и… стекло разбилось, рассыпавшись на мелкие кусочки. Я выпорхнула, какие-то люди пытались меня поймать, их лица были растерянными… Но я летела, летела, так быстро, насколько была способна. И… снова осознала себя женщиной в подземной церкви перед крестом-распятием. Голова распятого была опущена, тело будто из дерева… Но вот он медленно поднял голову, посмотрев перед собой, и я поняла – он живой! Наши глаза встретились и… что-то изменилось, будто его взгляд приблизил меня к себе, к своей душе, к той боли, которую он испытывал. Из моего горла вырвался крик. Я кричала от сострадания, осознав, что нахожусь в поле страдания, любви и сопереживания, в единении с Духом, в сопричастности к Вечности. Мне было чудовищно больно от чувств, переполнявших меня, казалось – ещё немного и сердце не выдержит… Кто-то взял меня в руки, велев успокоиться, и стало понятно, что я снова не человек – нечто вроде шарика на длинной тонкой верёвке. Меня подбросили, и каждая моя клеточка ощутила радость полёта. Передо мной открывалось невероятное зрелище – яркое, золотисто-белое вращающееся пространство, источавшее приятный, знакомый мне цветочный аромат, который вплетался в гармоничную музыку. Я спешила туда… спешила влететь внутрь этого мира, понимая: ещё чуть-чуть и буду дома, не на Земле, в моём настоящем доме, но… верёвка натянулась, и то, что было мной, с такой же скоростью помчалось в обратном направлении.

– Не бойся, но придётся узнать другую сторону жизни, – послышался голос Калиго Мемнон, и я упала в чёрное, плотное месиво.

Что собой представляет тот мир? Я не могла подняться из-за тел, наваленных на меня. Думала: мёртвые. Но они зашевелились. Оказалось, я нахожусь среди извивающихся, будто черви, людей, сложенных друг на друга, подобно брёвнам. Мы пытались подняться, но какая-то сила не давала даже приподнять голову, вдавливая весь клубок тел в твёрдое основание. Я ощутила себя не просто человеком, попавшим в невыносимые условия, а самим отчаянием. Мерзкий тлетворный запах этого мира проникал в каждый атом моего существа. Иногда виднелись далекие всполохи, похожие на мутный неоновый свет. Не знаю, сколько длилось это состояние, но в какой-то момент перестала чувствовать и… больше не находилась в этом страшном мире. Вокруг – чёрный безмолвный космос, а напротив меня – пульсирующий синий шар. Блестящий, живой… Я чувствовала его жизнь и созерцала… Не знаю, как долго созерцала, но он… вдруг открылся, превращаясь в книгу. На её страницах я увидела замысловатые иероглифы, в которых узнавала слова, хоть и не понимала их. Они были похожи на цветочные или геометрические узоры. Вся моя сущность устремилась к ним и, вспорхнув, словно бабочка к цветку, уместилась между буквами, так похожими на живые человеческие существа, среди которых находился мой сын. Я была совсем рядом с ним! Он улыбался, и всем своим существом я чувствовала его радость.

– Здесь каждая буква находится на своём месте. Даже если узор меняется, буквы и слова всегда занимают своё место. Так будет всегда, – услышала я голос Калиго Мемнон.

Мне хотелось ответить ей словами благодарности, но от полноты чувств я не могла сформулировать мысль. Напрягая зрение, пыталась напоследок рассмотреть её, зная, что она покидает меня, но вместо бабочки увидела зелёную ветвь акации и…

Таня замолчала.

– И что было потом? – нетерпеливо спросила Света.

– Проснулась…

– Фантастика!.. Я будто фильм посмотрела.

– Пока смотрела сон, у меня было тройственное ощущение.

– Как это?

– Будто чувствую всё – запах, вкус, эмоции, переживания, душевные терзания, физические страдания. И в то же время мой ум отстранённо анализирует каждую деталь увиденного, формирует образы, различает их, понимает сказанное, формулирует. И одновременно я – наблюдатель. Созерцаю движение моих чувств, видения, образы, всю целиком картинку. Наблюдаю без мыслей, эмоций, без какого-либо отношения к происходящему. Наблюдаю, иногда переключаясь на чувства или работу ума.

– У меня тоже иногда бывает такое! – удивлённо воскликнула Света.

– Как сказала Калиго Мемнон: нет ничего, что было бы не узнанным при определённых стечениях обстоятельств.

…На улице раздались длинные автоматные очереди. Женщины поспешили к окну, и в этот момент что-то взорвалось. Баб-бах! – звук ударился об оконные стёкла, заставив их дребезжать.

– Это что? – голос Светы задрожал.

Баб-бах! Баб-бах!

Автоматные очереди не прекращались. Баббах! – стреляли из гранатомётов… Баб-бах, баб-бах…

– Ну, вот… совсем скоро это закончится, – тихо произнесла Таня и вышла из кухни. Она направилась в спальню с фиолетовыми шторами, присела на кровать и, глядя на себя в зеркало, задумалась. Затем подошла к окну и прислушалась. На улице воцарилась тишина. Две минуты, пять, десять… тишина.

Женщина машинально вернулась к кровати и, взяв с тумбочки блокнот, открыла его, внимательно рассматривая записи.

– Что ты пишешь? – спросила Света, заходя в спальню.

– Я не пишу. Нашла набросок вчерашней сказки.

– И что там?

– Запах акации. Холст. Масло. Пустой подрамник.