АЛЕКСАНДР ХРУЛЁВ

ВРАТА БАСЁ
эссе

Мода на сочинение японских трёхстиший – хокку или хайку – захватила, без преувеличения, весь мир. Получив широкую мировую известность в начале XX века, этот вид поэзии сразу же привлёк людей своей основной особенностью: хайку интересно не только читать, но и сочинять самому. В настоящее время трёхстишия пишет кто угодно: шахтёры и домохозяйки, ракетчики и пассажиры, пенсионеры и внучки невропатологов, венгерские математики и пухленькие шатенки, голливудские детективы, почитатели Алена Делона, просто негламурные студенты…

Самое же интересное в явлении моды писать японские трёхстишия заключается не в широте спектра занятий, представленных безбрежными рядами сочинителей. Самое интересное заключается в том, что, кто бы ни сочинял эти пресловутые «хайку», получается абсолютно у всех. Причина успеха проста: этот вид искусства изначально развивался именно в направлении общего наслаждения творчеством.

Секрет популярности сочинения трёхстиший следует искать в XVI веке. В то время в Японии в стихотворчестве возникла мода на комические стихотворные буриме-рэнга. Назывались эти игры «хайкай-рэнга». Проводились они следующим образом: руководитель собрания задавал первым стихом тему, которая далее развивалась собравшимися. Первый стих назывался «хокку». Количество слогов в стихах участников должно было меняться от семнадцати (5–7–5) к четырнадцати (7–7), и далее опять к семнадцати. Это было основным правилом, которое изобиловало исключениями. Регламентирован был также и порядок развития темы. Например, первый и второй стихи не должны были быть тематически связаны, и находил продолжение первый стих лишь в стихе третьего участника. Четвёртый стих должен был объединять первый и третий со вторым.

Эти и многие другие формальные детали когда-то играли серьёзную роль в проведении вечера «рэнга». Но на собраниях комических стишков «хайкай-рэнга» они часто игнорировались. Главенствовали на таких вечерах смех и свободное творчество, а всё остальное играло лишь вспомогательную роль.

Это было время, когда в стране многие десятилетия повторялся один и тот же круговорот: кто был ничем, становился в одночасье всем, а те, кто только недавно были всем, в свою очередь, занимали освободившиеся места в самом низу. Для добычи пропитания выходцы из сливок общества продавали свои знания и умения – в основном, в области воинских дисциплин, а также в искусстве рисовать, танцевать и слагать стихи. Таким образом, учителей было в избытке в любом месте страны, и к XVII веку круг занимавшихся изящными искусствами, в частности, поэзией, охватил самые широкие слои её населения. Фраза Маяковского «землю попашут – попишут стихи» в Японии того времени не имела и оттенка футуризма. Это была сложившаяся реальность. Множество крестьян, наряду с выходцами из других сословий, добивалось значительных успехов в овладевании разными искусствами.

Со временем в содержании собраний хайкай (слово «рэнга» в XVII веке часто опускалось из названия этого вида творчества) происходили изменения. Наиболее видные его сочинители, такие как МацунагаТэйтоку и НисиямаСоин, систематизировали и облагородили этот вид поэтического творчества. Хайкай из способа препровождения досуга превращался в самостоятельный вид искусства. На собраниях по-прежнему ценилось коллективное творчество, но помимо этого, больше внимания стало уделяться отдельным удачно сложенным стихам. Расширялась и тематика стихотворчества – она уже не была обязательно комической. Но при всех изменениях, приходящих в хайкай с течением времени, его дух, его общий настрой равенства членов собрания и свободы творчества оставался неизменным.

Во второй половине XVII века в воинской столице Японии, в неуютном пыльном городе Эдо (нынешнем Токио), появился молчаливый улыбчивый человек. Был он сух и сутул и выглядел гораздо старше своих тридцати лет. На голове у него намечалась ранняя лысина. Известность в поэтических кругах ему принесло трёхстишие:

На голой ветке
Ворон сидит одиноко –
Осенний вечер.

Ворон – одинокая птица. Он превосходит разумом многих животных и, вероятно, поэтому горд и держится обособленно. Что же остаётся вокруг него в осени жизни? Голая ветка и холодная темнота. А нужно ли ему что-то ещё? Он живёт один и сам ответственен за свои поступки и за своё будущее. Насколько приемлем такой образ жизни – каждый решает для себя сам.

Поэтический псевдоним автора был Тосэй, но через некоторое время он сменил его на Басё. С тех пор поэзия хайкай (с XIX века она стала называться «хайку») неразрывно связана с этим именем.

Басё восхищались и обожествляли. У него было множество фанатически настроенных последователей и поклонников. Его причислили к божествам синтоистского пантеона и одновременно объявили буддийским мудрецом. С другой стороны, у него были и критики, и даже обвинители. Например, писатель начала ХХ века Акутагава Рюноскэ называл Басё проходимцем и мошенником. Он писал: «Басё, видимо, совершил что-то неблаговидное у себя на родине, и поэтому вынужден был бежать в Эдо…»

Современник Акутагавы, писатель и издатель Кикути Кан, в свою очередь, писал, что главное достоинство писателя Акутагавы – это его смазливая внешность. И кто разберёт этих литераторов, чего только не напишут они друг о друге!..

Один из первых российских японоведов С. Г. Елисеев¹ в своей работе сравнивал Басё и Фому Аквинского. Схожие черты этих личностей видны даже невооружённым глазом, но, к сожалению, работа не была закончена.

Басё переводили и переводят на свои языки видные поэты разных стран. На русский язык, например, помимо собственно переводчиков, его переводили такие поэты, как Константин Бальмонт и Андрей Белый.

Что же сделал этот человек для литературы, для поэзии и непосредственно для поэзии хайкай, или, как говорят сегодня, для хайку? Кратко на этот вопрос можно ответить так: он воздвиг Врата. В написании с большой буквы напыщенности никакой нет, поскольку это были его собственные Врата.

Сочетание «Врата Басё» употребляют, сравнивая Басё с Конфуцием. Знаменитого китайского мыслителя в Японии чтут не менее, чем на родине, и сравнением с ним никого более не балуют. Получается, что Басё совершенно особенный человек – со своими Вратами.

При даже недолгом взгляде на эти Врата понимаешь их главное свойство: они открыты для любого человека. В них можно войти, а можно пройти мимо них. А можно пройти мимо, а затем вернуться и войти. А можно ещё… Много, много чего ещё можно сделать! Такие уж это замечательные Врата. Есть смысл более подробно познакомиться и с ними, и с их создателем.

Будущий гений хайкай появился на свет в 1644 году третьим ребёнком семьи Мацуо. Родившись в провинции Ига, он имел лишь одну дорогу в жизни: мальчики этой провинции традиционно становились соглядатаями. Документальных подтверждений шпионской деятельности Басё в настоящее время не найдено, но косвенных указаний на то существует предостаточно.

О поэтах часто говорят: для того, чтобы вникнуть в его жизнь, надо читать его стихи. При всей спорности этого утверждения некий рациональный элемент в нём присутствует. На род занятий Басё, пожалуй, наиболее сильно указывает его трёхстишие:

Летняя трава –
Ожидает воина
После забытья…

Хайку построено на контрасте летнего жизнетворного, мажорного символа травы – и мучений, которые она может принести. Трава летом быстро вырастает и быстро густеет. Стебли у неё становятся жёсткими и крепкими. Шагать час по такой траве обутыми в лапти ногами – это мука. Идти день – это экскурсия в ад. Ну, а несколько недель похода по замечательной сочной высокой зелёной траве представить из комфортного XXI века вряд ли возможно. Трёхстишие об этом может написать лишь тот, кто сам испытал все нюансы летних многодневных переходов.

Можно ли назвать всю жизнь Басё сплошным непрекращающимся шпионским романом? Нет, конечно, нет! Он действительно стремился посвятить всё своё время, всего себя поэзии. Ясно осознавая новизну своего дела, он все силы посвящал созданию своей школы. Со временем ему это стало удаваться – то ли его начальники приняли во внимание его заслуги и его болезненное состояние и не обременяли его заданиями, то ли просто для него подросла замена. Басё постепенно становился «Святым “хайкай”» и «Бессмертным», как его называют и по сей день. Тем не менее, при знакомстве с его жизнью, оценивая его поступки, нужно всегда держать во внимании то, что у некоторых из них была тёмная, тайная сторона. В конце концов, ремёсла поэта и соглядатая схожи – и тот и другой высматривают скрытую суть вещи.

Сам же Басё со свойственной ему самоиронией говорил о себе следующим образом: «Для монаха пыли много, для мирянина волос мало. Что-то среднее между птицей и мышью – летучая мышь».

Из родного города в Эдо поэт-шпион ушёл в 1673 году. В 1674 году он побывал в Киото² и получил от преподавателя Китамуры Кигина право на преподавание хайкай. Своеобразным дипломом для него была тайная книжка Кигина «Уморэги»³. «Уморэги» в переводе – это отлежавшийся древесный уголь, в котором осталось только то, что горит, то, что полезно, и никаких шлаков.

Басё переписал «Уморэги» и приписал клятву о вечном неразглашении содержания этой скрижали. Получается, что, какая бы ахинея ни провозглашалась тайным знанием, никто всё равно степени её бессмыслицы не узнает. В наше время содержание этой книжки уже секрета не представляет. В ней, например, указано, когда применяется падежная частица «дэ», а когда её заменяет частица «нитэ». В книжке также перечислены случаи, когда в качестве звуковой паузы в трёхстишие добавляется частица «я», а также сообщается то, что трёхстишие можно оканчивать на частицу «кана» (которая, кроме обозначения конца стихотворения, никакой другой смысловой нагрузки не несёт). И нечего ворчать, что, мол, всё это есть и в учебнике грамматики. Учитель Кигин заботился о своих учениках и давал им свои тайные знания о грамматике на случай, если учебника у них не найдётся.

В 1689 году Кигин перебрался из Киото в Эдо и стал главным литературным чиновником при военном правительстве. 2 декабря 1690 года он получил чин «хогэн», что равнялось положению придворного лекаря. Разумеется, вся литературная Япония бросилась поздравлять его со знаменательным событием. Басё никаких поздравлений никому не писал. То ли ему претило, что, став официальным гением от литературы, Кигин и своего сына протащил в «вице-гении», то ли были ещё какие-то причины.

В литературоведении считается, что на начальном этапе Басё писал под влиянием Кигина. Это утверждение стоит подправить: даже если допустить, что у творчества Кигина была сколько-нибудь примечательная индивидуальность, Басё, вероятно, не более чем мимикрировал под общий дух его кружка с целью получения права преподавания.

Когда идёт речь о таком явлении, как литературное влияние, нужно учитывать творческий потенциал личности. Басё как поэт сформировался рано. Для того чтобы оказать на его творчество какое-нибудь влияние, нужно было обладать более серьёзным, чем у него, потенциалом. Кигин, без сомнения, был эрудированным литературоведом. Главные его труды – это примечания к классическим произведениям раннего средневековья. Он также сочинял и свои собственные хайку. История отвела им место, на котором они сейчас и пребывают. С другой стороны, трёхстишиями Басё восхищается множество людей на протяжении более чем трёх столетий, а вот примечаний к старинным романам он не писал. О каком же «влиянии» может идти речь?

Считается также, что Басё испытывал влияние китайского мыслителя Чжуан-цзы. Литературоведы, которые пишут об этом, забывают указать, какое конкретно место из Чжуан-цзы оказало влияние на то или иное произведение Басё.

Известно, что в кружке Басё проводились собрания – как сейчас бы выразились, семинары – по изучению духовного наследия этого мыслителя IV века до нашей эры. Перу самого Чжуан-цзы принадлежит семь томов былей, басен и иносказаний. Пятнадцать томов написано его учениками, а сверх этого существует ещё одиннадцать томов примечаний. Итого, самое малое количество книг – это тридцать три тома. В более поздние времена наследие Чжуан-цзы подверглось пересмотру и редакции. После пересмотра количество томов с этим гордым именем достигло пятидесяти двух. Такое обилие рассказов и мыслей собьёт с толку кого угодно. Басё же всю жизнь стремился к немногословию и простоте. Он нещадно выпалывал приукрашивания и излишнюю метафоричность и в своих произведениях, и у учеников. В данном случае явно имеет смысл говорить не столько о влиянии на творчество, сколько о постоянном изучении духовного наследия, доступного в то время.

Краеугольным событием, определившим творческий метод Басё, нужно считать его путешествие на запад страны в 1684–1685 годах. Описано оно в «Путевых записках черепа». Эти «Записки» – даже и не произведение, а скорее, черновик, ещё не готовившийся к публикации. Это несколько листков бумаги с беспорядочными заметками о событиях в пути. Они были обнаружены учениками Кикаку и Кёраем после смерти учителя в его бумагах. Названия у труда не было, его озаглавил Кикаку.

Само путешествие было несколько запутанным: выйдя в августе⁴ 1684 года из Эдо, Басё и его спутник Тири прошли через горы, дошли до Исэ и провели десять дней там, затем путники побывали друг у друга на родине, а после этого пошли в Гифу и Нагою. Затем Басё пошёл встречать Новый год к себе на родину, после этого он был в Наре, Киото и Ооми (местность вокруг озера Бива). После этого он опять через Нагою и горы Нагано вернулся в апреле 1685 года в Эдо.

Центральным эпизодом «Записок» является встреча с брошенным ребёнком. Вот как она описывается.

«Подойдя к реке Фудзи-гаве, увидели трёхгодовалого брошенного ребёнка. Несчастный рыдал взахлёб… Проходя мимо, бросил ему еды из рукава…»

Как-то не вяжется с характером Басё: обезьянку в горах жалеет, а мимо человеческого ребёнка проходит, как ни в чём не бывало…

Эта тема получает следующее развитие: «Что же случилось? Или отец тебя ненавидел? Или матери ты был в обузу? Ни отец тебя не ненавидел, ни матери ты не был обузой. Это просто так предначертано, чтобы твои невинные слёзы пролились».

Да он же просит прощения! Всё последующее время – сколько бы его ни прошло – он не может забыть этого малыша и терзает себя сомнениями: действительно ли ничего более нельзя было сделать?

Возможно, ребёнок, приведённый в «Записках», образ литературный, обобщающий. Наверняка, у Басё, тогда Мунэфусы⁵, были походы, связанные с его службой, о которых никто никогда ничего не узнает. Он не был старшим в группе и в ситуации, подобной описанной, не мог сделать ничего, кроме как на ходу бросить ребёнку еды. Да и то путешествие, которое отражено в «Записках», могло на самом деле протекать совсем не так, как автор его описывает.

Трёхстишие, родившееся от встречи с брошенным младенцем, можно, пожалуй, назвать манифестом последующего творчества Басё:

Слушающий обезьян,
Как тебе крик ребёнка
В осеннем ветре?

«Тот, кто слушает крик обезьян» – это обозначение поэта в китайской литературе. Поэтам в древнем Китае полагалось сидеть в бамбуковых рощах, пускать по ручью друг другу вино на деревянных подносиках и возвышенно грустить, услышав пронзительные крики обезьян. Японские поэты тоже неистово кручинились вслед за древними китайцами, благо в обезьянах и у них недостатка нет.

Басё к 1684 году был уже автором знаменитого «ворона». Зная жизнь как с парадной стороны, так и с изнаночной, он видел, что она вполне драматична и насыщена, чтобы быть материалом для поэзии. В начале 80-х он уже доказал самому себе, что и без импорта образов свои местные ива и ворон на ветке, и прыгающая лягушка могут быть вполне достойными объектами стихотворчества.

Будучи не только действующим поэтом, но и родоначальником поэтической школы, «Святой “хайкай”» был озабочен тем, чтобы и его ученики усвоили и разделили эстетические ценности, которыми жил он сам, и его творческий метод. В марте 1686 года он проводит серию памятных встреч с разъяснениями хайку о лягушке.

Эти встречи, впоследствии задним числом названные «рождением стиля “сёфу”», часто описываются в художественных опусах следующим образом.

На занятии учитель предлагал ученикам оформить в трёхстишие фразу: «…прыгает лягушка…».

– Как так? – волновались ученики. – Лягушка же не прыгает, а квакает! Это известно любому второгоднику поэтических курсов. В китайской поэзии везде сплошь и рядом лягушка квакает, причём делает она это при виде розы-керрии. Тем самым лягушка возвещает весну и начало лета. Быть может, лягушка как раз и прыгает поближе к керрии, чтобы поквакать рядом?

Не отвечая на сомнения собравшихся, учитель давал им следующую подсказку: «Старый пруд. Прыгает лягушка…»

– А это-то здесь при чём?! – возмутились ученики. – Зачем так много образов в одном трёхстишии: и роза-керрия, и пруд, да ещё и старый?

Дождавшись тишины, учитель завершает стихотворение:

Старый пруд.
Прыгает лягушка.
Слышен всплеск воды.

– О-о!.. – проносится между учениками.

Они наконец-то поняли новизну и красоту стихотворения.

Действительно, лягушка может быть не только солистом, но и второстепенным действующим лицом. Она может не только квакать, но и прыгать и, возможно, даже просто сидеть на месте и греться на солнышке. А звучать может пруд – причём звук его лягушачьим всплеском вырастает из абсолютной тишины и так же в тишину и возвращается. А определение «старый» очень многое даёт для понимания общей сцены…

В общем и целом, согласно свидетельствам участников события, всё так и было. Есть, правда, одно дополнение: ученики не говорили: «О-о!». Они очень долго не желали мириться с тем, что японской розы нет и лягушка не квакает.

В упоминаниях многих современников есть очень схожие описания разбора этого трёхстишия, происходившего в разных местах в разных обществах в феврале-марте 1686 года. По-видимому, радость открытия не оставляла Басё; он никак не мог успокоиться и пытался поделиться ею с другими. Встретив непонимание учениками «лягушки», он не отчаялся. Напротив, он пришёл к необходимости словесно сформулировать принципы творчества, до этого времени существовавшие на интуитивном уровне. Наличие общих убеждений должно было служить сплочению всех учеников школы. Как раз к этому времени назревала необходимость очередного путешествия.

Путешествие на север острова и затем на юг вдоль побережья Японского моря, описанное в знаменитых ныне записках «По тропинкам Севера», – это ещё одна возможность для Басё обдумать то, чем он занимался. Само путешествие было чрезвычайно опасным предприятием в первой его половине и триумфальным шествием – во второй. Литературоведы отмечают изменение стиля написания записок во второй их части: после выхода из земель клана Датэ в стиле письма Бессмертного исчезло напряжение⁶.

Поэт и его спутник Сора⁷ прошли по землям клана Датэ вдоль тихоокеанского побережья, где особую страсть души вкладывали в любование природой на фоне портовых сооружений. Затем они свернули на запад, перевалили срединный горный хребет – и тяжёлая часть пути осталась позади. На побережье Японского моря проживало множество людей, которые считали себя учениками Басё и ждали встречи с ним.

Изложение творческой концепции поэта вперемежку с его прозаическими служебными обязанностями выглядит, вероятно, странно. Но нельзя забывать, что творчество Басё – это часть его жизни. Каждый элемент его поэтических воззрений взят им из окружающей действительности, пропущен через себя, пережит и выстрадан. Система элементов его стихосложения – это два «столпа»: «неизменность-переменчивость» и «лёгкость» – с добавлением традиционного «очарования запущенности»-«саби». Помимо этих составляющих, есть смысл и саму его жизнь рассматривать как часть его эстетики⁸.

Долгие переходы по «тропинкам» способствовали переосмыслению Бессмертным того, чем он занимался, и помогли словесно описать его взгляд на хайкай. Приятные сюрпризы начались для него сразу по выходу из земель клана Датэ, когда они направлялись в нынешнюю префектуру Акита. Едва перевалив срединный горный хребет, он и его спутник встретили поджидавшего их человека по имени Роган, который просил их пойти к нему в селение и провести там сколько-то дней. Он прослышал о том, что Басё будет проходить неподалёку, и специально вышел ему навстречу. Затем Роган показывал своим гостям окрестные достопримечательности и всячески их развлекал и опекал. Считается, что именно Рогану Басё впервые рассказал о первом элементе своей теории стихосложения – «неизменности-переменчивости». Далее, идя вдоль берега Японского моря на юг, Святой хайкай часто встречался с учениками, проводил с ними поэтические вечера и гостил в их домах по нескольку дней. Во время этих встреч он не переставал рассказывать слушателям о своём новом открытии. Такого рода поведение при оформлении мысли – вполне в характере Басё.

«Неизменность» в элементе – это «хайкай, неотъемлемый от вселенной», иными словами, традиция стихосложения. «Переменчивость» – это «хайкай течения вселенной», или ещё «хайкай изменения нравов». Таким образом, Басё убеждал «не забывая незыблемых законов, неотступно следовать за переменами».

Ученик Дохо⁹ в «Трёх тетрадках» писал об этом следующее: «Не зная неизменности, нельзя говорить, что понимаешь изысканность. Неизменность – это облик строчки, не подверженной искажениям от действия времени или изменения моды. В произведениях поэтов разных времён можно видеть различие стилей стиха. Однако трогало и потрясало поэтов древности то же самое, что и нынешних. Это можно считать неизменностью.

Далее, постоянное изменение вещей – общий закон природы. Хайкай не может обновляться без прихода перемен. Тот, кто говорит, что не меняет свой хайкай с течением времени и изменением моды, всего-навсего поймал одну волну времени и не преследует истинную изысканность… Он всего-навсего подражает другим».

В будущем стиль хайкай претерпит множество изменений, но если эти изменения будут происходить в преследовании истины, всё это можно будет назвать «хайкай учителя».

Как пример «неизменности-переменчивости», можно привести хайку, сложенное Басё при встрече с Дохо:

Две жизни
Друг напротив друга,
А между ними – сакура.

Обыгрывается японская поговорка, которая буквально переводится: «На разговоре распускаются цветы». Так говорят в случае, когда встречаются два приятеля и долго беседуют о том, о сём.

Надо заметить, что многие ученики Святого хайкай со скепсисом относились к теоретическим упражнениям учителя. Показательно в этом смысле изречение ученика Масахидэ: «Переменчивость мне не нужна. Я буду наслаждаться неизменным хайкай. Буду выискивать строки, не меркнущие в веках».

Басё привлекал к себе учеников своей демократичностью. Он не давил на них положением учителя, а налаживал в собрании сердечный контакт, ведя себя скорее как первый среди равных, чем как непререкаемый авторитет. Возможно, именно в силу свободы нравов в кружке Басё многие ученики позволяли себе выпады в сторону учителя, то есть то, что при другой организации занятий было бы делом немыслимым. Кроме Масахидэ, первый ученик Кикаку и его дружок Рансэцу, а также Какэй из Нагои не приняли теоретических построений Басё и отошли от него. Вернее даже будет выразиться так: ученики не одобряли теоретизирования учителя. Тем не менее, лучшие образцы их творчества вполне могут быть объяснены с помощью терминологии Басё. Примером тому возьмём хайку Кикаку, обращённое к учителю в путешествии:

Прямо в сердце острый взгляд.
Кто ты, кто ты?.. Это – Вы?
Чья-то шляпа вдалеке…

Шляпа – это извечный символ путешествия, «неизменное» в данном трёхстишии. Это же слово является сезонным, напоминающим об осени.

В соотношении «неизменности-переменчивости» Басё делал основной упор на «переменчивость», или, как он позднее выражался, на «новое». Вот как пишет об этом ещё один преданный ученик Басё, Кёрай: «Учитель просто добивался ежедневных изменений, чтобы каждый день – новый, и ещё один день – новый…»

О том же самом пишет Дохо: «Новое – цветок хайкай. Старое – это не цветок, это поросль старых деревьев. Учитель постоянно более всего желал почувствовать запах этого нового. Он радовался человеку, подошедшему к краю этого нового…»

Происходило это по следующей причине. В 80-х – 90-х годах XVII века увлечение хайкай захватило самые широкие слои населения страны. В крупных городах появилось огромное количество сэнсэев, живших за счёт обучения хайкай. Эти люди, что называется, «ставили на поток» проведение поэтических вечеров в разных формах. Широко известны, например, состязания, устраиваемые всё тем же Кикаку «Западная деревенщина на восточных варваров». На таких встречах «великий сэнсэй» Кикаку¹⁰ рассаживал учеников рядами друг напротив друга, задавал обеим командам темы, выставлял им баллы и объявлял победителей. Кикаку – очень знаменитый в то время сэнсэй. Помимо него ещё десятки и сотни неизвестных «вице-сэнсэев», «почти сэнсэев» и «сэнсэйчиков» строили своё материальное благополучие на повальном увлечении стихосложением. Никакой новизны делу стихосложения эта ситуация дать не могла, чем очень печалила Басё, положившего всю без остатка жизнь во имя служения этому виду искусства, автору трёхстишия:

Губы стынут вмиг
На ветру осеннем –
Слова не скажи.

Сочинённое в наиболее напряжённый момент путешествия «по тропинкам Севера», это трёхстишие передаёт состояние поэта в тот момент и, одновременно, раскрывает свой глубинный смысл: поэт, писатель несёт ответственность за каждое сказанное слово, за любой изданный звук.

В письме к ученику Кёкусую от 18 февраля 1692 года Басё делит хайкай на три «ступени». Это письмо так и вошло в литературоведение, как «записка о 3-х “ступенях”».

Третья «ступень», самая низшая – это учитель, выставляющий баллы. Он очень занят организацией вечеров и состязаний и за этими хлопотами не удосуживается приблизиться к изыканности поэзии. Однако благодаря его деятельности процветает его семья.

Вторая «ступень» – это богач, который занимается хайкай на досуге. Он дорожит баллами за свои «творения» и не пропускает ни одного поэтического вечера. Он мгновенно сочинит вам сколько угодно трёхстиший (что, в понимании Басё, несовместимо с изысканностью). Но богач даёт заработать учителю и приносит с собой на вечер в достатке вина, что на руку бедным соученикам.

Самая высшая «ступень» – это те, кто не озабочен мнением окружающих, а все силы отдаёт для понимания истинной изысканности. Они следуют путём классических поэтов Японии и Китая, доходят до состояния души поэта Ду Фу¹¹, которого Басё высоко чтил, и, в конце концов выходят на истинный путь хайкай. Определение «истинного пути хайкай» Бессмертный дал в разговоре с учеником Кёрику: «Моя изысканность подобна печи для обогрева летом и вееру для прохлады зимой. От неё нет никакой пользы, вопреки желаниям многих…» Мысль вполне ясна: искусство вам не золотой телец. Работать должен творец для искусства, а не наоборот.

По оценке Басё, около десяти человек из его учеников относились к высшему кругу. Через некоторое время после смерти учителя эти ученики оформились в группу «Деревенские врата Басё».

В беседах с различными учениками Святой хайкай упоминает, наряду с «неизменностью-переменчивостью», о «новизне», «наведении», «лёгкости», «высоте» и даже «сладости» стиха. В конце концов, к 1692 году он останавливается на «лёгкости», которя стала вторым столпом творческого метода «сёфу». «Лёгкость» можно в некоторых случаях заменить словом «непритязательность», в иных же – «изящество». Ученику Дохо учитель объяснял смысл понятия следующим образом: «Когда ты пишешь об иве, пиши именно об иве, а не о чём-то, на что она может быть похожа». Там же далее: «…о том, какова сосна, спроси у сосны, и у бамбука спроси о бамбуке».

Басё был убеждён в том, что замечательное трёхстишие может родиться только при отсутствии напряжения в комфортной атмосфере наслаждения процессом творчества. Очень показателен в этом смысле следующий эпизод.

Некий человек по имени Содзи очень хотел попасть в сборник «Плащик обезьянки», но все его хайку отбраковывались составителями Кёраем и Бончо. Добившись личной встречи с Басё, он предложил ему несколько своих трёхстиший, но и они тоже не вписывались в концепцию сборника.

– Ты, знаешь что, отдохни-ка, – предложил ему Басё. – Я тоже прилягу.

– Тогда, с вашего позволения, и я тоже. Если ляжешь без церемоний, как хочется, то становится прохладнее, – ответил Содзи.

– Ну, вот, видишь: это уже «хайку». Оформи это в вид трёхстишия и зачитай всем, – сказал Басё.

Таким образом у Содзи родилось трёхстишие:

Располагайся по-свойски – 
Прохладнее станет
Вечер.

В этом незатейливом трёхстишии виден ещё один смысл, вкладываемый Святым хайкай в понятие «лёгкости» – это непритязательность, отсутствие навязчивого приукрашивания и прочей «литературщины». Басё очень долго «выпалывал» эту самую «литературщину» у самого себя. Критики признают, например, вопиюще «нелёгким» трёхстишие из первого, юношеского сборника Басё «Покрытые раковинами»:

Оденься в парадное,
И вместе пойдём
Смотреть на цветы!

Любому человеку, даже далёкому от сочинительства, ясно, что для передачи праздничного настроения вовсе необязательно надевать парадную одежду. Применение этого образа делает трёхстишие натянутым, ученическим.

В противовес этому можно привести хайку, признанное критиками замечательным образцом «лёгкости»:

Осень глубока.
Что там делает сосед
За стеной и за стеной?

Возможно, этим трёхстишием, рисующим тихий городской квартал осенним вечером, поэт намекал на то, что иногда нужно оторваться от своих желаний и прислушаться к тому, кто рядом. Возможно, напротив, он сам горел любопытством: что же происходит совсем недалеко от него? По-видимому, такая разноплановость восприятия – одна из характеристик «лёгкости» Басё.

Одним из лучших образцов использования Бессмертным приёма «лёгкости» называют трёхстишие, давшее название сборнику «Плащик обезьянки»:

Осенний дождь в горах.
И обезьянке тоже
Нужен плащик.

Даже неподготовленному читателю вместе с внешним очарованием стихотворения видна его глубина. Это трёхстишие о самом Басё. Плащик – это человеческое внимание. Горы – это привычная среда обитания для обезьяны. Живётся ей там вольготно, и тем не менее даже в такой идиллической жизни необходимы внимание и теплота окружающих.

Абсолютно неуместным видится объяснение, приписанное к этому хайку Кикаку: «…когда наш учитель проходил через горы и его застал дождь, он увидел промокшую обезьяну…» По-видимому, первый ученик намеренно приписал к «обезьянке» нечто банальное и очевидное: комментарий к стихам учителя должен делать, в силу положения, он, а любое мудрствование вокруг этого трёхстишия выглядело бы убогим. Предусмотрительный Кикаку спас себя «меньшим злом» – прозаическим пересказом стихотворения.

В 1693 году вокруг Басё произошло несколько смертей близких ему людей. Он объявил о «закрытии ворот», то есть об отказе писать и принимать новых учеников. И тем не менее тут же нарушил своё решение, узнав о смерти отца Кикаку. Он послал на поминки трёхстишие:

Четыре угла
Пустого стола
В луче луны.

Это трёхстишие очень растрогало ученика. Он опять был с учителем, словно не было нескольких лет размолвки.

Ученик Какэй, лидер кружка в Нагое, в начале девяностых тоже опять стал называть Басё своим учителем. То ли, заполучив материальное благополучие и признание окружающих, он стал больше внимания уделять собственно поэзии и самостоятельно пришёл к заключению о правоте Бессмертного, то ли он смирился и решил воспринимать учителя вкупе со всеми рассуждениями, пусть и не всегда им разделяемыми.

Остановившись на «лёгкости», Святой хайкай не стал далее углублять свой творческий метод «сёфу». Он чувствовал нарастающее нездоровье и был более озабочен приведением в порядок уже написанного. Образованием учеников стали заниматься старшие ученики, среди которых более других усердствовал Кёрай. В письме к ученику Фугёку он, например, писал о «лёгкости» следующее:

«Не зная лёгкости “лёгкости”, прибегая к ней излишне часто, опустишься до плоскости. Нужно различать “лёгкость” и “плоскость”».

Басё ушёл из жизни осенью 1694 года. За день до смерти он продиктовал трёхстишие, специально заметив: «Это не предсмертное хайку. Это так, сочинилось во время болезни».

В дороге слёг.
Мечты ж летят –
В осеннем поле чего-то ищут.

С одной стороны, и «слёг», и «осеннее поле» весёлых чувств не вызывают. С другой стороны, то, что «мечты летят», даёт надежду на неясное, волнующее будущее. Подавляющее большинство хайку Басё оканчиваются на существительное или, по канонам сочинения того времени, на частицу «кана», которая показывала конец стиха. Это же трёхстишие оканчивается глаголом. Главный мотив произведения – действие, деятельность, а не статическое созерцание.

Что можно найти в осеннем поле? Да ничего, кроме засохшей травы! А вдруг да что-то и есть? Нельзя обманываться осенью и пустынным видом. Надо поискать – лёгкому на подъём человеку это не сложно. Находка может с лихвой окупить искателю все труды!

В отношении этого трёхстишия критики последующих времён полярно расходятся во мнениях. Кто-то считает его чрезвычайно слабым. Кто-то, напротив, – одним из самых сильных у Бессмертного. Сам факт разделения мнений показывает, что не всё так просто с этим хокку.

Нам не дано знать, каким образом Святой хайкай развивал бы далее свою систему стихосложения «сёфу», будь его здоровье крепче, чем было – добавлял он бы в неё новые элементы или нет. А может ещё статься так, что Басё сознательно остановился на «лёгкости», как на замыкающем систему элементе, потому что понял: он нашёл то, что искал. Безусловно, в стихосложении, как и в любом другом серьёзном деле, важны и преемственность основ, и гармония с духом времени. Новизна, наведение, высота и сладость тоже необходимы стиху, равно как и другому произведению искусства. И то утверждение, что перед занятиями стихосложением творцу неплохо бы узнать правила грамматики, будет оспаривать не так уж много поэтов. Но главное виделось Басё в ненавязчивой комфортной атмосфере улыбок и взаимной приязни, в которой рождается лёгкость творчества, переходящая на творение.

Возможно, «лёгкость» – это самое главное наследие, которое он нам оставил. В любом затруднении, поймав себя на излишней напряжённости тела или чувств, мы можем вспомнить Басё и сказать себе: всё гораздо проще. Сложности излишни, и наш путь в сторону лёгкости.

Располагайся по-свойски –
Прохладнее станет
Вечер.

ПОСЛЕДНЕЕ КИТАЙСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Басё вымотал меня окончательно.

В течение многих месяцев он был со мной днём и ночью, в электричке, в магазине, на прогулке и на работе.

– Уходи, Басё! Я устал от тебя, – сказал я ему.

– А что ты хочешь делать? – спросил Басё.

– Бездумно лежать на диване и пялиться в телевизор.

– Я тоже хочу, – сказал Басё.

– Зачем тебе телевизор? В ваше время его не было.

– И только поэтому ты отказываешь мне в удовольствии его посмотреть?

– Занимайся чем хочешь, только не трогай меня!

– А валяться на таком диване удобно. В моё время таких не было.

– Помолчи, пожалуйста.

– А что тут такого? Почему ты такой взвинченный? Разве плохо вместе отдыхать и беседовать?

– Знаешь, что! Ты – человек XVII века, и сейчас тебя нет, а говорю я сам с собой – это-то мне и хочется прекратить.

– А-а! тебя раздражает то, что рядом с тобой нет моего плотного тела? Поэтому ты и невежлив со мной? А ведь с людьми куда менее старыми, чем я, ты гораздо более почтителен.

– Ну, ещё не хватало, чтобы я начал на «вы» беседовать со своим воображением!

– Хорошо, а разве ты говоришь не с воображением, когда перед тобой человек в плотном теле? Ты беседуешь с ним на основе твоего представления о нём, а оно может отличаться от того, что есть на самом деле.

– Но плотное тело, как ты изволишь выражаться, может разинуть свой плотный рот и ясными звуками рассказать мне о себе.

– И ты поверишь в то, что это истина, а не его идеал себя, живущий только в его воображении?

– Тем не менее плотное тело может сообщить мне о себе конкретные факты, которые мне не были известны. Ты вот можешь мне сообщить о себе что-то, чего я не вычитал о тебе в книгах?

– Могу.

– Вот ты живёшь уже почти четыреста лет. По каким мирам ты летаешь? Ты сочиняешь хайку об увиденном? Расскажи.

– Мир, в который перемещаются после ухода из земной жизни – это не симметричное отражение жизни. Там многое другое. Объяснить здешний мир тамошним языком можно, а тамошний мир здешним языком – нельзя.

– А трёхстишия ты на тамошнем языке сочиняешь?

– Нет. Как-то так получилось, что я остался земным поэтом.

– Слово «поэт» в наше время превратилось в ругательство. Мне при этом слове видится сочинитель, настырно требующий от окружающих восхищения какими-то своими словами, которые он величает «стихами».

– Такое было во все времена и везде. Кроме того, разница между признанным поэтом и сочинителем, о котором ты говоришь, гораздо меньше, чем кажется. Меня, например, признали, и теперь я известен даже в таких странах, о которых и слыхом не слыхивал. А между тем, я сейчас с удовольствием уничтожил бы множество своих строк, чтобы они меня не позорили.

– Известности больше – и позора больше. Так, что ли?

– Всё-таки ты безжалостный человек.

– Просто я не поэт.

– Не совсем так. Ты не хочешь им быть, хотя мог бы. В моём кружке ты мог бы научиться неплохо сочинять.

– Что тебе мешает научить меня сейчас? Ведь, по-твоему, ты существуешь рядом со мной вне зависимости от моего воображения. Делать тебе всё одно нечего – взял бы да и научил.

– Учит не учитель, а общий настрой кружка. Кружок без учителя – ничто, но и учитель без кружка мало значит. Ты приходишь к учителю, и вместе с тобой приходят другие соученики. В разное время приходят разные люди – поэтому у кружка создаётся разный настрой. Тебе кажется, что тебя учит учитель. А на самом деле ты учишься сам благодаря переменам настроев.

– То есть учитель вообще ничего не значит?

– Учитель значит очень много. Он ведёт кружок к перемене настроев. Это самое трудное дело, которое только можно представить.

– Итак, ты меня учить не будешь?

– Нет. Ты будешь учиться сам.

– Ну, тогда помолчи. Всё равно толку с тебя никакого.

– Я сочиняю на тамошнем языке.

– То да, то нет… Тебя не понять.

– Ну и не понимай. Захочешь – поймёшь.

__________

1. С. Г. Елисеев – кстати, внук основателя знаменитого гастронома в Москве.
2. Киото – тогда этот город звался просто Столица, или, редко, Хэйан.
3. «Уморэги», или иногда «Хайкайуморэги».
4. Строго говоря, в августе – по лунному или в сентябре – по солнечному календарю.
5. Мунэфуса – имя Басё по достижении совершеннолетия.
6. Занимательное добавление к «скрытой» стороне путешествия: в Сэндае за Басё с его спутником наблюдал… Басё. Это был разбойник, делавший для клана Датэ «грязную» работу, и прозвище его действительно было Басё с использованием тех же самых иероглифов. Вероятно, в тот момент истории «сэндайские» демонстрировали свою лояльность правительству в Эдо, и поэтому «второй» Басё только наблюдал за передвижениями «нашего» Басё. А мог бы и…
7. Сора – профессиональный соглядатай, состоявший на довольствии в военном правительстве. Считается, что многие хайку, сочинённые якобы им, на самом деле писал за него Басё.
8. Сначала «эстетика – часть жизни»; и рядом: «жизнь – часть эстетики». Путаница какая-то получается. Но в теоретических выкладках всегда так.
9. Дохо – земляк и младший друг юности Басё.
10. В то время Басё более был известен как учитель «того самого» Кикаку, нежели как «тот самый Басё».
11. Ду Фу – один из так называемых «поэтов из бамбуковой рощи» китайской классики.