РОМАН КОЖУХАРОВ

«МУЗА-СОВЕСТЬ» ВЛАДИМИРА НАРБУТА

Жизнь моя, как летопись загублена… Этой строкой начинается стихотворение Владимира Нарбута «Совесть». Как и многие другие поэтические строки этого автора, одного из самых загадочных в русской литературе ХХ века, стих исполнен экзистенциальных предчувствий и глухого отчаяния. То ли исповедь, то ли чистосердечное признание приговорённого к казни… Страшный конец Нарбута – расстрел поэта, прошедшего все муки магаданских лагерей, в день его пятидесятилетия, 14 апреля 1938 года, – теперь, спустя десятилетия, представляется глубоко символичным. День рождения стал днём смерти… Или, вернее, с точностью до наоборот: обретение в смерти рождения. Не об этом ли, пророчески, писал поэт в одном из самых ярких своих стихотворений, в «Пасхальной жертве»?

В раздутых жилах пой о мудрых жертвах
И сердце рыхлое, как мох, изрой,
Чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мёртвых,
Утробою отравленная кровь!

Поэт-новатор, соратник Гумилёва, Городецкого, Ахматовой, Мандельштама, Михаила Зенкевича по акмеистическому цеху, выдающийся организатор литературного процесса, талантливый журналист и редактор, крупный общественный и партийный деятель Владимир Нарбут сегодня по-прежнему мало известен, а наследие его изучено далеко не достаточно.

Вместе с тем, процесс постижения нарбутовского творчества всё-таки идёт. Возможно, связано это с тем, что только сейчас литературоведение освобождается от безоглядной ангажированности и шаблонности, которые в известной мере сопутствовали процессу возвращения в лоно большой литературы отлучённых до времени имён в конце 1980-х – начале 1990-х гг.

Освобождаясь от наслоений ярлыков, слухов и легенд, в многогранности творческих устремлений перед нами предстаёт личность одного из самобытнейших поэтов XX века, с необычайной полнотой вобравшая и «феноменально» воплотившая «тектонические разломы», пожалуй, самой трагической эпохи русской истории.

В 1920 г. Нарбут писал: «Дыши поглубже, поприлежней щупай.// Попристальней гляди.// Живи…»¹. И жил, воплощая им же самим сформулированные заветы.

Особенно зримо это проявляется в издательской, редакторской деятельности Нарбута. Одно перечисление артефактов, появившихся на свет его стараниями, наглядно констатирующее выдающийся вклад Нарбута в становление и развитие до- и послереволюционного отечественного литературного процесса, по определению должно было бы «снять» малейшую иронию, хотя бы до предела редуцировать в литературоведческом стане возможность возникновения ситуации недооценки.

1911 год – активнейшее участие Нарбута в издании в Петербурге журнала «Gaudeamus», в котором сотрудничал Блок и состоялся поэтический дебют Ахматовой. 1913 – издание и редактирование в северной столице «Нового журнала для всех». 1917 год – на малой родине поэт активно участвует в работе Глуховского Совета, печатается в газете «Глуховский вестник». 1918 год – в Воронеже он выпускает двухнедельник «Сирена», первое литературное периодическое издание в пореволюционной, разорённой России, собравшее на своих страницах весь цвет отечественной литературы. Здесь были напечатаны стихи Блока, Гумилёва, Ахматовой, Брюсова, Мандельштама (и его статья «Утро акмеизма»), Пастернака, Есенина и П.Орешина, «Декларация» имажинистов, проза Горького, Б. Пильняка, Е. Замятина, А. Пришельца, И. Эренбурга, А. Ремизова, Шишкова, А. Чапыгина, М. Пришвина и др. В 1919 году в Киеве Нарбут участвует в издании журналов «Солнце труда» и «Красный офицер».

Именно в этот период, отмеченный в судьбе поэта трагической вереницей ситуаций «на грани смерти», он напишет уже цитировавшееся стихотворение «Совесть»: «Жизнь моя, как летопись, загублена// Киноварь не вьётся по письму.// Я и сам не знаю, почему// Мне рука вторая не отрублена…»². Руку Нарбут потерял после нападения банды на имение в «святую» рождественскую ночь 1918 года, которую собралось праздновать всё большое семейство. Младший брат Сергей и управляющий имением Миллер были убиты, чудом спасся двухлетний сын Нарбута Роман. Самого Нарбута, получившего несколько штыковых и пулевых ран, свалили вместе с трупами в навоз, что и помогло ему не замерзнуть лютой зимой. Утром, тяжелораненого, жена отвезла его в город, где из-за начавшейся гангрены ему ампутировали кисть левой руки³.

В октябре 1919 года «коммунистического редактора», пробиравшегося по занятой «деникинцами» территории, в Ростове-на-Дону арестовывает контрразведка Добровольческой армии. «Как большевицкого поэта и журналиста»⁴ Нарбута приговаривают к расстрелу, и только внезапный налёт красной конницы возвращает ему свободу. Бумага «об отказе от большевицкой деятельности», которую Нарбут под страхом смерти якобы подписал тогда в застенках, в 1928 году и решит вопрос о смещении его со всех руководящих постов и исключении из партии.

Но это будет позже, а пока Нарбут – в самом эпицентре кипучего, бурного строительства «весеннего терема» новой жизни. В 1920 году он организует литературный процесс в послереволюционной Новороссии, охватывая его живительными токами обширнейшую территорию, куда входят Полтава, Севастополь, Николаев, Тирасполь, Херсон. В Одессе, ставшей центром этой культурно-просветительской деятельности, Нарбут начинает выпуск журналов «Лава» и «Облава», возглавляет ЮгРОСТА и объединяет под своим началом талантливую молодежь, позже, с подачи В. Шкловского окрещённую «южнорусской школой». Нарбут руководит Радиотелеграфным агентством Украины (РАТАУ) в тогдашней столице Советской Украины – Харькове. С 1923 года он в Москве, в секретариате ЦК ВКП (б) заведует подотделом, курирующим непериодическую печать и художественную литературу.

Нарбут редактирует журналы «Вокруг света» и «30 дней», создаёт и возглавляет правление одного из крупнейших советских издательств – «Земля и Фабрика». В «ЗиФе», позже преобразованном в издательство «Художественная литература», увидели свет многие книги И. Бабеля, В. Шишкова, А. Серафимовича, А. Неверова, С. Григорьева и др. Благодаря стараниям Нарбута, сначала в журнале «30 дней», а потом и отдельным изданием в «ЗиФе», был напечатан роман И.Ильфа и Е. Петрова «12 стульев». Вплоть до октября 1928 года, Владимир Нарбут, по справедливому замечанию А.С. Серафимовича, играет роль «собирателя литературы Земли Союзной»⁵.

Если обратиться к поэзии Нарбута, создаётся впечатление, что сама душа поэта представляет ристалище разнонаправленных сил, стремившихся вырваться на авансцену бытия, осуществиться здесь и сейчас во что бы то ни стало. Неумолимость совершавшихся с Нарбутом и вокруг него событий, лихорадочные запросы времени словно подстёгивали эти устремления. В 1920 году он восклицал:

Бездействие не беспокоит…
Не я ли (супостаты – прочь!)
Стремящийся сперматозоид
В мной возлелеянную ночь…⁶

Что это, эйфория деятельного азарта или, напротив, признание лирического героя, затравленного обстоятельствами? Не скрывается ли за этой апологией энергии отчаяние, кромешность которого сродни той самой, «возлелеянной» автором ночи?

Стихи эти – своеобразный пролог к быто-эпосу «Плоть», «программному», как принято говорить, поэтическому сборнику Нарбута. Книга издана в Одессе в разгар гражданской войны, в пору, которую сам Нарбут в беседе с К. Зелинским охарактеризовал так: «Нам всем гореть в огненных столбах. Но какой ветер развеет наш пепел?»⁷. Нам всем – это о монархисте Гумилёве, после выхода в свет в 1921 году его сборника «Огненный столп». И о большевике Нарбуте, чья книга, появившаяся годом раньше, так и называлась – «В огненных столбах».

«Плоть», изданная в Одессе в 1920 году, углубляет и развивает творческие открытия дореволюционной «Аллилуйи» Критик А. Лейтес, откликнувшись на выход нарбутовского сборника статьёй, пишет: «Запах плоти – душный и смертный – полюбил Владимир Нарбут; именно за то, что этот запах – душный, как бред тифозного больного, именно за то, что он пахнет тленом и смертью, полюбил и не может от него оторваться Нарбут».⁸ Отказывая, с одной стороны, Нарбуту в прямом наследовании традиций Блока, исследователь в зачине своей статьи («запах плоти – душный и смертный…») использует дословную реминисценцию из блоковских «Скифов»: «Мы любим плоть – и вкус её, и цвет,// И душный, смертный плоти запах…».⁹ Показательно, что в «Скифах» ключевым является мотив неумолимого смертного приговор всему («О, старый мир!»), что не способно любить: «Пока не поздно – старый меч в ножны,// Товарищи! Мы станем – братья!// А если нет, – нам нечего терять…». Эрос, по мнению критика, шествует в нарбутовской поэзии рука об руку с Танатосом, причём «прежде всего – смерть. Она – повсюду, неизбежная и неизменная спутница Плоти»¹⁰. Не называя и даже не подразумевая имени Сковороды, исследователь, тем не менее, указывает на тему, воспринятую Нарбутом во многом под влиянием учения украинского философа, – разложение-смерть как необходимое условие зарождения новой любви-жизни.

Эта тема впервые ярко, исповедально и осязательно, предстала в «Аллилуйе», сборнике, вышедшем в Петербурге в 1912 году, в акмеистический период творчества поэта. Последовавший за этим скандал и обвинение автора в порнографии привели к его уголовному преследованию, вынудившему поэта уехать в Абиссинию. Есть в «Аллилуйе» ещё один эпиграф из Сковороды: «Открой, аще можешь, сердца твоего бездну». Не та ли эта бездна, «страшная и тёмная», над которой советовал молодому Есенину раскачивать качели жизни Блок? Время безжалостно делало это с судьбою Нарбута. Не потому ли тёмные бездны сердца открываются в его стихах? Не потому ли в позднем его «Воспоминании о Сочи-Мацесте» безобидной арахис – «зерна-старики» – неожиданно оказывается тайным убежищем того самого, «сердечного человека» Сковороды, призванного родиться из «старой» скорлупы:

Ревекка-муза! Хоть словечко
Шепни, наушничая, мне, –
Про талисман, про человечка,
Тайком живущего в зерне…¹¹

В «сковородинских» по духу стихах Нарбут формулирует свою корневую философскую концепцию круговорота жизни, где «отжившие», «подлинно отверженные» становятся почвой, гумусом для весенних всходов будущих поколений: «Чтоб из навоза создать земной, а не небесный рай» («Баня»). Позже, в пропахшем гарью революции и гражданской войны сборнике «Советская земля» эти мысли отольются в сокровенные для автора образы грядущей «поимой любви»:

Пчела, сосущая серёжку,
девчонка с веткой босиком, –
всё на одну плывёт дорожку,
и всё – земной единый ком.

(«Первомайская пасха»)¹²

Из этого «земного кома» лирический герой не вычленяет и себя, во многом предвосхищая пантеистический пафос поэзии Николая Заболоцкого:

И даже глаз мой, сытый поволокой
 (хрусталиком, слезами просверлив
чадящий гроб), сквозь поры в недалекий
 переструится сад, чтоб в чаще слив,
 нулём повиснув, карий дать налив...
 Так, расточась, останусь я во всём…

(«Самоубийца»)¹³

Стихотворение «Самоубийца» ознаменовано и ещё одним литературным влиянием, которое с годами сказывалось в творчестве Нарбута всё ощутимее. В эпиграф стихотворения вынесены строки из пушкинского «Евгения Онегина». Темой отдельного исследования может стать отношение Нарбута к творчеству Пушкина, вернее, причудливая траектория его развития – от запальчивой «мятежной» риторики в духе футуристов: «Поистине, отчего не плюнуть на Пушкина?»¹⁴ до всё большего приобщения к пушкинскому контексту.

Мистика и погружение в психологию героини в «Александре Павловне» и сон Татьяны Лариной в «Евгении Онегине»; насыщенный глуховскими преданиями образ Мазепы и «Полтава» Пушкина; Германн из «Пиковой Дамы» и нарбутовские стихи одесского периода, тема «махновщины» и образы-реминисценции Дубровского, Пугачёва, в поэзии Нарбута; наконец, ключевой для поэта образ-символ казнённого серафима, воспринятый из Ветхого Завета во многом сквозь призму пушкинского «Пророка»… Такое, всё более углубленное с годами «вживание» поэзии Нарбута в творчество Пушкина лишь подтверждает корневую принадлежность автора «Казнённого Серафима» и «Александры Павловны» к общей тенденции русской литературы, ёмко сформулированной Твардовским: Пушкин приходит к нам в самом раннем детстве, а мы к нему – с годами. В поздних стихах Нарбута («На Тверском»), опять зазвучит сквозная для поэта тема «неумытого, косматого» прошлого, в которой Пушкин предстанет величественным судией быстротекущего времени: «Это – уходящий век перед Александром Пушкиным…».

Путь осуществления… Нарбут следовал по нему в полном согласии со своим эпиграфом к «Плоти» – «Бездействие не беспокоит!». А ведь слово «осуществление» является переводом греческого слова энергия, придуманного «в бездне прошлого» Аристотелем¹⁵. Ещё один неологизм древнегреческого мыслителя – энтелехия, то есть «осуществлённость». Не является ли развёрнутым переводом Аристотелевской энтелехии нарбутовское «бездействие не беспокоит…»? Или знаменитые строки другого поэта: «Безличное – вочеловечить,// Несбывшееся – воплотить!»? И случайно ли Давид Бурлюк к двадцатилетию русского футуризма, уже «видя большое на расстоянии» 1930 года и далёкой Америки, выпускает итоговую книгу с названием «Энтелехизм»¹⁶?

Энергия и энтелехия становятся широким контекстом для неизбывного, романтического стремления – столбовой линии всего русского поэтического авангарда, и Нарбута, в частности. Воплощая в бытии, «в миру» поэтический «микрокосм» автора и его лирического героя, стихотворение «Одно влеченье…» формулирует поэтический идеал автора: живое постижение глубины и тайн мира посредством динамического, «прерывающего застой», деятельного «внедрения» в мир. Свой выбор, своё «влечение» – «бродя всю жизнь по хуторам// Григорием Сковородой» – лирический герой прямо обосновывает целью, которую он преследует: «Сверчат кузнечики.// И высь – // Сверкающая кисея.// Земля-праматерь!// Мы слились:// Твоё – моё, я – ты, ты – я».

Но есть у этого движения «всей жизни» и сверхцель – энтелехия. Её и формулирует автор в концовке стихотворения:

Опять долбит клюка тропу
и сердце, что поёт, журча, –
проклюнувшее скорлупу,
баюкаемое курча.

(«Одно влеченье…»)¹⁷

Соразмерные шагу странника (который сливается с лирическим героем), удары его верной «спутницы»-клюки о тропу становятся созвучными ударам его сердца. Это соразмерное «проклёвывание» (курча – в переводе с украинского «цыплёнок») ломает уютную скорлупу статичного созерцания. Герой Нарбута, словно прорвав тугую пелену окутавших его в первом сборнике живописных холстов, смело и энергично устремляется в эту прореху, всячески проявляя своё присутствие, «вочеловечиваясь» и воплощаясь в бытие.

Суть метода Нарбута в связи с выходом в 1912 году его второй поэтической книги «Аллилуйя» С. Городецкий увидел в реализме, где, однако, «присутствует химический синтез, сплавляющий явление с поэтом». Это даёт «совсем другую природу всем вещам, которых коснулся поэт… Рождаются впервые… невиданные доселе, но отныне реальные явления. Оттого же нежить всякая у Нарбута так жива…»¹⁸.

Тезис Городецкого о необычайной «живости» нарбутовских образов можно считать определяющим и для дореволюционных(?) сборников поэта. Нарбут последовательно, хотя и с глубоким своеобразием, «шагает дальше», соизмеряя ритм своих стихотворений с биением пульса насущного. Такая установка почти тождественна другой, ещё в 1912 году сформулированной Мандельштамом в качестве «высшей заповеди акмеизма»: «Любите существование вещи больше самой вещи и своё бытие больше самих себя…»¹⁹. И разве не о том же пишет Нарбут:

Коль солнце есть, – есть ветер, зной и слякоть,
И радуги зелёной полоса.
Так отчего же нам чураться злака,
Не жить, как вепрь, как ястреб, как оса?

(«Очеловеченной душой – медвежий…»)²⁰

«Химический синтез» с эпохой был оплачен Нарбутом слишком дорогой ценой. Горение в «огненных столбах» революции и гражданской войны отняло у него старшего брата Георгия и младшего Сергея, навсегда разлучило с семьёй, сделало инвалидом, «совершенно не приспособленным» (из последнего письма Нарбута к Серафиме Густавовне Суок – второй жене поэта) к физическому труду²¹. И, однако же, именно этот период – самый плодотворный в поэтическом творчестве Нарбута… Как сообщает библиографическая справка, помещённая в вышедшем в Харькове в 1921 году сборнике поэта «Советская земля», только за два года – 1919 и 1920, появились пять (!) его поэтических книг. «Веретено» вышло в 1919 г., четыре датированы 1920-м: «Красноармейские стихи», «Плоть», «Стихи о войне» и одесский сборник «В огненных столбах». В стихотворении «Совесть» лирический герой в отчаянии вопрошает: «Разве мало мною крови пролито, мало перетуплено ножей?..». Кого он спрашивает? Себя, свою совесть-музу… Помните, у Сковороды: «Открой, аще можешь, бездну сердца твоего…»? И везде в стихах Нарбута «обугленным сердцем» пульсирует это «аще можешь». Жертвенное «превозмогание» как непреложное, единственное условие благосклонности «совести-музы»…

Попытка дать Нарбута-поэта «всего», в развитии разнонаправлено, зачастую диаметрально воплощавшихся исканий, в осуществлении творческой интенции через преодоление, попытку согласования трагически несовместимых полюсов бытия, либо заведомо «отпугивает» исследователя (нельзя объять необъятное, свести воедино несводимое), либо обусловливает избирательный принцип исследования: брать сугубо конкретные проблемные или стиховедческие аспекты его творчества, не актуализируя более общие цели и задачи.

В контексте выше обозначенной проблемы исследования определяющей становится формула Л. Гинзбург, которая указала на «великую несогласуемость» двух главных для русской интеллигенции ХХ века «комплексов»: «комплекса модернизма, индивидуализма, элитарной душевной жизни и комплекса народнической традиции и воли к справедливому общественному устройству».²²

Судьба поэзии Нарбута как будто бы коренится в мучительной, точнее, мученической «великой несогласуемости» многих её начал. В первую очередь, начала бытийного. «Сын помещика», потомок древнего казачьего рода и… активнейший участник большевистского строительства. Тонкий лирик, явивший в своём творчестве (цикл «Большевик», книги «Казнённый Серафим» и «Александра Павловна», поздние стихи «Воспоминание о Сочи-Мацесте», «Сердце», «Ты что же камешком бросаешься…»), неподражаемые образцы поэтически воплощённой «элитарной душевной жизни», – и «борец за простоту», в безжалостный период войны литературных группировок 1920-х гг. попытавшийся «маленькие задачки чистого стиходелания» примирить с «широкими целями помощи словом строительству коммуны» ²³… Эта несогласуемость, как свидетельствует творческий путь поэта, несла скрытую угрозу самому существованию его в ипостаси поэта.

Последний прижизненный поэтический сборник Нарбута «Александра Павловна» вышел в издательстве «Лирень» в 1922 году. После этого в творческой биографии – одни «неявленные» вехи: подготовленная к печати в 1923 году и так и не увидевшая свет книга «Казнённый Серафим», собранный в 1930-е годы поэтический сборник «Спираль», гранки которого были рассыпаны в типографии, эпизодические публикации образцов «научной поэзии» в литературной периодике и… официальное молчание Нарбута-поэта.

Фоном этого безмолвия стал стремительный карьерный взлёт и ещё более стремительное падение Нарбута – общественного деятеля. Протоколы заседаний Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП(б), хранящиеся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), скрупулёзно восстанавливают перипетии безжалостного столкновения на советском литературно-издательском Олимпе 1920-х гг. двух непримиримых конкурентов. Один – Нарбут, «член ВКП (б) с 1917 г., п.б. 1055, из дворян… зав. книжно-журнальным п/отделом отдела печати ЦК ВКП (б)», председатель правления «ЗиФа». Второй – А.К. Воронский, «член ВКП (б) с 1904 г… редактор журнала «Прожектор», «Красная Новь» и председатель «Круга» – объединения писателей»²⁴.

В 1927 году Нарбут обращается в ЦКК ВКП(б) с требованием «оградить его от распространяемых т. Воронским, порочащих его сведений о прежней его литературной деятельности (сотрудничал в "Новом времени" и в бульварных изданиях, печатал порнографические произведения и что вообще является некоммунистическим элементом)»²⁵. Ходатайство Нарбута, поначалу частично удовлетворённое, обернулось тем, что 21 сентября 1928 года его исключают из ВКП(б). На этот момент он уже год как смещён с руководящих постов, среди которых: председательство в правлении крупнейшего советского издательства «Земля и фабрика», заведывание подотделом секретариата ЦК ВКП(б), членство в центральном бюро секции работников печати Всеработпроса.

В течение восьми лет Нарбут будет перебиваться случайными заработками, литературной подёнщиной. Всё это время его, убеждённого большевика, будет преследовать клеймо предателя, давшего «в Ростове-на-Дону в 1919 году показания деникинской контрразведке, порочащие партию и недостойные члена партии»²⁶.

Это восьмилетие во многом задаст векторы для посмертного восприятия поэтического наследия Нарбута, которые станут доминантными в эпоху советского литературоведения, и во многом унаследуются новейшим временем.

В середине 1930-х гг. Нарбут предпринимает последнюю попытку вернуться в большую поэзию. Его стихи появляются в журналах «Новый мир» (№6, 1933), «Молодая гвардия» (№3, 1934), «Красная новь» (№2, 1934; №10, 1935), «Тридцать дней» (№4, 1935). Однако порыв этот, во многом отчаянный, встречает уничтожающая критика. Остракизм Нарбута-поэта принимает изощрённо-иезуитские формы: основным и, главное, «безвариантным» тоном отзывов и упоминаний о нём становится уничижение, как бы объективно выводящее «поэта-маргинала» на периферию и даже за рамки большой литературы.

Показательно, что лейтмотивом в новой волне ругательной риторики по адресу Нарбута становится ещё 1912 годом датированное обвинение поэта в «порнографии», вынудившее его после выхода в свет и изъятия тиража сборника «Аллилуйя»²⁷ бежать от уголовного преследования в Эфиопию.

Отныне его стихи воспринимаются исключительно сквозь призму «перегруженности физиологизмом», «грубого натурализма», «откровенности, доходящей до цинизма» и пр.

Теперь, после знакомства с подробностями партийных разбирательств по делу Нарбута 1927-1928 гг., становится очевидным, что общим местом ставшие ярлыки в рецензиях и статьях 1930-х гг. о «болезненно-сексуальной окрашенности стихов В. Нарбута»²⁸ питают не только токи дореволюционных судебных преследований, но и отголоски формулировок, долетевшие до чуткого слуха критиков из закрытых протоколов ЦКК ВКП (б).

Неким «программным» обобщением, квинтэссенцией антинарбутовской литературоведческой кампании, можно считать словарную статью о Нарбуте в Литературной энциклопедии, выходившей под редакцией В.М. Фрише в 1929-1935 гг. Здесь поэт представлен как «сын помещика», воспевавший «все твари божие» вплоть до «погани лохматой», за «фетишизацией предметов» скрывавший «апологию капиталистического строя, характерную для всего творчества акмеистов». Его стихи революционной тематики, по безапелляционному мнению составителей энциклопедии, это «общее славословие революции, облечённое в выспренные, евангелические тона», а новые стихи 1930-х гг. характеризуют «перегруженность физиологизмом, тенденции к подмене социальных явлений биологическими». Отсюда и итоговый приговор: «подлинной мировоззренческой перестройки Н. не произвёл»²⁹.

«Окончательно и бесповоротно» цементирует пренебрежительное, «периферийное» отношение к его творчеству статья В. Кирпотина «Литература и советский период». «Но раскритиковать Нарбута… не главное, потому что не они самое главное препятствие для сегодняшнего развития советской литературы», – не сдерживая пренебрежения, «переступает» через поэта В. Кирпотин. Из уст «вождя, идеолога, руководящего товарища» (характеристики Г. Адамовича) советской литературной критики 1930-х гг.³⁰ эти слова по поводу «заблудившегося и в нашей поэзии и в действительности интеллигента», «формалиста» Нарбута звучат как констатация уже совершившегося приговора. Остаётся отметить, что литературоведческий «приговор» «прозорливо» выносится незадолго до ареста Нарбута в октябре 1936 года. В такой, весьма двусмысленной зависимости от контекста эпохи во многом будет складываться посмертная судьба творческого наследия Нарбута, будут задаваться тон суждений и колебания амплитуд неблагосклонности по отношению к нему литературной критики.

Книги Нарбута не переиздаются и после его официальной реабилитации – в 1959 г.³¹ Единственный путь приобщения к творческой судьбе поэта – непосредственное знакомство с текстами, вживание, строка за строкой, в «твёрдую породу» (выражение Л. Озерова) нарбутовского стиха – по-прежнему наглухо закрыт для широкого читателя и, вследствие тотальной «раритетности» прижизненных нарбутовских изданий, оказывается крайне затруднён для специалистов.

Начавшие робко появляться после 1959 г. на страницах газет, журналов и монографий упоминания о Нарбуте, немногочисленные попытки научного, литературоведческого осмысления масштаба личности и творчества автора, «вопиющего против гладкописи, против шаблона и общих мест»³², неизменно заслоняла непроглядная «пелена домыслов и мифов» по поводу его «таинственной и страшной» судьбы – судьбы «падшего ангела» и «исчадия ада» (В. Катаев). Постепенно «туман мифологизации» усиливается, сгущаясь под сводом «апокрифических», большей частью к беллетристике относящихся, источников, немало способствовавших созданию искажённо-шаржированного образа Нарбута, которыми до сих пор питаются любители окололитературных легенд и преданий. В этом ряду персонажей имя Нарбута соседствует с Бабичевым из романа Юрия Олеши «Зависть», и даже с булгаковским Воландом.

Все писавшие о Нарбуте так или иначе возвращаются к «зловещему шаржу» на поэта в «Алмазном венце» Катаева, его «колченогому», хотя можно было бы обратить внимание на ещё более карикатурный и в такой же степени недоброжелательный портрет работы Георгия Иванова в «Петербургских зимах»³³.

Созвучие оценок в устах авторов, находящихся подчас на прямо противоположных позициях, только подтверждает тезис о «несогласуемости» Нарбута в контексте того или иного общепринятого знаменателя. «Параллельно и одновременно» схожая двойственность восприятия Нарбута вызрела и в стане литературоведов, что, в частности, было прозорливо подмечено Львом Озеровым. С одной стороны, как подчеркивает исследователь, «историки и теоретики литературы (от Виктора Шкловского до Владимира Орлова) всегда высказывали недоумение по поводу замалчивания жизни, личности, дела Владимира Нарбута». Но в то же время, как замечает Озеров, «заодно с беллетристами подтрунивали над Владимиром Нарбутом литературоведы»³⁴. Весьма красноречивая характеристика уровня научного интереса к творчеству поэта, наглядно демонстрирующая следование логике: если не получается «объяснить», следует воспринять у критиков 1930-х гг. «эстафету пренебрежения».

Первое после гибели поэта развернутое о нём упоминание в книге воспоминаний К. Зелинского приходится на 1959 год – год реабилитации Нарбута. Констатация, с которой мемуарист начинает свой разговор о поэте, удручающа: «ныне уже позабытый»³⁵.

В 1964 году, в книге «Максим Горький и советская печать», вышедшей в серии «Архив Горького», целый раздел отведён переписке Горького и Нарбута. В предваряющей письма биографической справке сжато даны ипостаси Нарбута: творческая («до Октябрьской революции принадлежал к группе акмеистов. После революции выступал со стихами, приветствующими советский строй») и общественная («…вступил в Коммунистическую партию и некоторое время принимал активное участие в работе отдела печати ЦК РКП (б)… руководил издательством "Земля и фабрика" ("ЗиФ")»³⁶. Датировка ключевых вех биографии Нарбута дана в преамбуле совершенно произвольно: годом смерти поэта назван 1946-й, годом вступления в партию – 1921-й. Вместе с тем, опубликованное в разделе письмо Нарбута Горькому от 7 августа 1925 г., и ответ Горького из Сорренто от 17 августа 1925 г. в полной мере раскрывают масштаб личности Нарбута-издателя, наглядно иллюстрируя эпистолярную формулу Серафимовича о нём как о «собирателе литературы земли Союзной», а также воспоминания работника отдела печати ЦК ВКП (б) А. Аршаруни о Нарбуте как о руководителе «принципиальном и сведущем в делах не только поэзии, но и литературы вообще»³⁷. Публикация эпистолярной подборки в серии «Архив Горького» ценна также данной в преамбуле ссылкой на статью Нарбута «Читатель хочет романтизма», опубликованную в №10 «Журналиста» за 1925 год. По сути, это отсылка к целому пласту не изученной нарбутовской публицистики, разрабатывавшей насущные вопросы развития литературного процесса. На протяжении 1920-1930-х гг. статьи Нарбута регулярно выходили на страницах «Журналиста» – журнала теории и практики печати, органа Центрального и Московского бюро секции работников печати.

Минует ещё два года, прежде чем М. Зенкевич скажет своё слово о Нарбуте-поэте. Публикацию знаменитого нарбутовского стихотворения «Россия» в альманахе «День поэзии» за 1967 год предварит краткая биографическая заметка Зенкевича. Одним из ключевых в судьбе Нарбута с точки зрения Зенкевича является эпизод с отказом от поэзии. Автор заметки акцентирует на этом читательское внимание: «В 1921 году Нарбут бросил писать стихи. В стихах тех лет я написал по поводу такого отречения "Отходную из стихов" с заключительной строфой:

Свершу самоубийство, если я
На миг поверю, что с тобой
Расстаться можно так, поэзия,
Как сделал Нарбут и Рембо!» ³⁸

Из заметки Зенкевича следует, что последним сборником, выпущенным самим Нарбутом, является изданная в Харькове в 1921 году «Советская земля», «куда вошли лучшие его стихи о революции». Однако, именно после 1921 года творчество поэта достигает своей вершины: он создаёт и выпускает в свет поэтическую книгу «Александра Павловна» – «сборник лирических импровизаций, властных и предельно свободных» (по определению Р. Тименчика)³⁹. Следом, в 1923 году, Нарбут готовит к печати поэтическую книгу «Казнённый Серафим», в не меньшей степени исполненную «предельной свободы», лиризма и мастерства. Остаётся лишь догадываться, сознательно ли близкий друг Нарбута не упомянул об «Александре Павловне» и «Казнённом Серафиме».

В 1983 году, в Париже вышла книга «Владимир Нарбут. Избранные стихи», снабжённая предисловием и комментариями Леонида Черткова, спустя шестьдесят лет после последнего прижизненного издания нарбутовской книги «Александра Павловна». Рукопись первого отдельного посмертного издания произведений поэта была подготовлена Леонидом Чертковым к печати ещё в 1964 году, при самом активном участии В.Б. Шкловского и ближайшего друга Нарбута, акмеиста М. А. Зенкевича⁴⁰. Впрочем, выход сборника не спровоцировал возобновления в литературе русского зарубежья устойчивого интереса к творчеству Нарбута. Таким образом, формула Д. Кленовского о Нарбуте, данная им в журнале «Грани»⁴¹ ещё в 1954 г. – «казнённые молчанием» – и за рубежом оправдывала себя в полной мере.

В СССР, в 1990 году, через семь лет после парижского издания, на волне «возвращённой» литературы, большим тиражом выходит сборник Нарбута. Эта книга, подготовленная в издательстве «Современник», снабжённая большим предисловием и комментарием, стала первым наиболее полным собранием стихотворений поэта, увидевшим свет на его родине. Казалось бы, вернувшись из небытия к широкому читателю, неповторимый художественный мир одного из самых ярких поэтических новаторов ХХ века станет объектом пристального внимания исследователей и читателей. Ведь именно так настигла волна признания друзей Нарбута – Гумилёва, Мандельштама, Ахматову…

С поэзией Нарбута этого, однако, не случилось. С 1990 года стихи его отдельной книгой больше не издавались. Параллельно с выходом сборника в СССР, в нью-йоркском «Новом журнале» появилась подборка Нарбута «Стихотворения: монастырские песни»⁴². Ранние произведения Нарбута 1911-1913 гг. а также предпосланная подборке статья подготовившего публикацию И. Померанцева⁴³ не только акцентировали внимание на практически не изученный пласт лирики поэта, но впервые предпринимали попытку выбрать качественно иной, «духовный» ракурс изучения творчества поэта. Данная попытка обращения к проблеме стиля поэта, зарождения корневых черт его художественного мира (воплощение которого неотделимо от мучительного духовного поиска, осуществления «вочеловечения») тем ценнее, что возникла она в пику «заговору небрежения» в отношении Нарбута на Родине. Здесь поэт по-прежнему воспринимался сквозь призму «скандальной репутации»⁴⁴ и «вызывающего антиэстетизма»⁴⁵ (М. Гаспаров).

В конце 1980 – начале 2000 гг., в преддверии и на волне публикации сборника Нарбута, появились книги воспоминаний – Н. Мандельштам⁴⁶, Э. Герштейн⁴⁷, В. Шаламова⁴⁸, С. Липкина⁴⁹, где имя поэта упоминается достаточно часто (по крайней мере, в сопоставлении с предыдущими десятилетиями). В качестве фона воссоздаваемого мемуаристами портрета Нарбута проступает скрытая полемика с «Алмазным венцом» Катаева, поэтому тон объективности, который, как правило, наблюдается в подаче материала о нём, зачастую становится нарочитым. Например, в мемуарах Н. Мандельштам: «Я любила Нарбута <…> По призванию он был издателем, — зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговывать гроши из авторского гонорара, составлявшего в двадцатые годы, когда он управлял издательством, совершенно ничтожный процент в калькуляции книги. Это была его хохлацкая хохма, которая веселила его душу даже через много лет после падения».⁵⁰

Не придуманная, неискусственная, «дыханием почвы и судьбы» обусловленная, кровная связь со своим временем («суровой пристёгнуто ниткой»), провиденциальные предощущения «мудрой жертвы» наполняют поэзию Нарбута трагедийным звучанием, неизбывным фоном экзистенциального отчаяния наделяют наследие автора «Аллилуйи», «Плоти», «Советской земли», «Александры Павловны» и «Казнённого Серафима» чертами глубокого своеобразия, выделяя его и в первом ряду русских поэтов ХХ века.

Мировоззренческие искания, открытия Нарбута в области формы и содержания наглядно отразили стремление «постсимволистов» – акмеистов и представителей других направлений «нового искусства», – выйти за круг идейно-эстетических ценностей, очерченный символизмом. И современники Нарбута, и современные исследователи наследия поэта справедливо отмечают «совершенно особое место» его стиля в историко-литературном контексте становления литературных школ и направлений русской поэзии первой трети ХХ века. Творческая интенция автора «быто-эпоса» являла глубокое отличие, с одной стороны, развивая векторы мировоззренческих и эстетических открытий символизма, восходящих, прежде всего, к Анненскому, Брюсову, Блоку и Белому, с другой стороны, зримо обозначала в акмеизме «натуро-реалистическую» линию, питающуюся токами русской и украинской прозы, наследием Гоголя, Сковороды, Льва Толстого. Эта, «левофланговая», «виевская» (по определению самого поэта) линия культивировалась в рамках авторской идейно-эстетической программы, вырабатывавшейся в лоне теснейшего родового взаимодействия лирики и эпоса, парадоксальным образом находя в современной Нарбуту литературе созвучие и в творчестве «синдика» «Цеха поэтов» Городецкого, и «традиционалиста» Бунина, и в формально-эстетических исканиях футуристов. Сопричастность нарбутовских воззрений и их поэтического воплощения руслу русского поэтического авангарда становится настолько тесной, что автор «Аллилуйи» попадает в ряд той самой «инженерной литературы», которую футуристы используют, как «каркас», «зёрна» для своего творчества. Такова, в частности, достаточно наглядная, Н. Богомоловым проиллюстрированная, ситуация со стихотворением «Нежить» из нарбутовского сборника «Аллилуйя», звуковая ткань которого становится основой, квинтэссенцией для создания «заумного» «Дыр бул щыл…» Кручёных.

Весьма актуальна проблема поэтической переклички идейно-эстетической системы художественного мира Нарбута с творчеством поэтов-современников, как близких к «акмеистическому» кругу (Мандельштам, М. Зенкевич, Г. Иванов), так и футуристов (Хлебников, Кручёных, Маяковский, ранний Пастернак), а также с поэзией Есенина (тема Махно и «мужичьего бунта» в творчестве обоих поэтов, идейно-тематическое созвучие поэм «Анна Снегина» и «Александра Павловна»), Заболоцкого и «обэриутов» (линия «Капитана Лебядкина» в русской поэзии, заданная нарбутовским эпиграфом к поэме «Александра Павловна» и подхваченная «обэриутами»). Вопрос о творческих влияниях в контексте идейно-эстетических исканий Нарбута выходит за рамки отечественной литературы, вбирая в поле пристального внимания и наследие «проклятых поэтов» и, в первую очередь, поэзию Бодлера и Рембо, и поэтику немецких экспрессионистов и, прежде всего, автора сборников «Морг» и «Плоть» Готфрида Бенна. В свете этих сопоставлений продуктивной видится разработка проблемы подспудного экспрессионизма, выработанного в творчестве Нарбута в период его увлечения «быто-эпосом». Открытия в области формы и содержания, сделанные автором «Аллилуйи», «Плоти», «Александры Павловны», воспринятые современниками и последующими поколениями литературоведов сквозь призму «эстетики безобразного» и «воинствующего антиэстетизма», в действительности, позволяют говорить о переоценке поэтического творчества Нарбута как уникального явления русского поэтического экспрессионизма.

Подлинные открытия в биографическом направлении «потенциального нарбутоведения» стоит отнести на счёт архивных исследований историка А.М. Бирюкова. Основанные на работе с документальными первоисточниками, эти изыскания прояснили детали последнего, «колымского» этапа в трагической жизни Нарбута, отчасти известного по сохранившимся в архиве В.Б. Шкловского письмам Нарбута из заключения к супруге⁵¹. Опубликованный А. Бирюковым протокол последнего допроса поэта «о/у 4-го отделения УГБ УНКВД по ДС сержантом ГБ Моховым» в «карперпункте №2» Магадана 4 апреля 1938 г. и выдержки из других документов проливают свет на тайну гибели поэта, вокруг которой бытует несколько версий. Нарбута расстреляли 14 апреля 1938 года, в день его пятидесятилетия, в рамках исполнения на Колыме «ежовского» приказа №00447⁵².

В 1936 году в издательстве «Советский писатель» под редакцией Нарбута выходит альманах памяти Эдуарда Багрицкого. Вскоре, 26 октября 1936-го, он будет арестован по доносу, в составе группы «украинских националистов – литературных работников» и осуждён постановлением Особого совещания НКВД СССР на пять лет за т.н. «КРД» – контрреволюционную деятельность. Поэта отправят в Магадан, где после полутора лет нечеловеческих мучений он погибнет. Таким образом, работу над альманахом памяти Багрицкого – младшего товарища по одесскому времени, а затем по Москве – можно считать последним литературным трудом Нарбута, а несколько слов «От редактора», открывающих книгу – последним фактом его прямого обращения к читателю. «Заглавные» ноты в этом обращении – слова «романтизм» и «понятность». «Особый интерес – в смысле изучения литературного наследства Багрицкого – представляет поэма «Сказание о море, моряках и Летучем Голландце», – пишет Нарбут. И далее цитирует стенограмму заседания «Седьмого литературного интимника» из «Одесских известий» от 4 марта 1923 года: «Значительнейшей частью программы явилась новая поэма Э. Багрицкого “Сказание о море, моряках и Летучем Голландце”. Затронутый автором в его выступлении вопрос – “Нужна ли пролетариату моя поэма или нет?” – решён положительно в результате пылкой дискуссии…»⁵³.

Вопрос был поставлен Багрицким в стихотворной форме, и Нарбут полностью воспроизводит девятистрофное стихотворение собрата, ради которого, надо думать, и было написано обращение:

От пролеткультовских раздоров
(Не понимающих мечты),
От праздных рифм и разговоров
Меня, романтика, умчи!
Я чересчур предался грубым,
Непоэтическим делам, –
Кружась, как мудрый кот под дубом,
Цепь волочил я по камням <…>
Довольно! Или не бродячий
Мне послан Господом удел?
И хлеб, сверкающий, горячий,
В печи не для меня созрел? <…>
Пусть, важной мудростью объятый,
Решит внимающий совет:
Нужна ли пролетариату
Моя поэма – или нет? ⁵⁴

Очевидно, что сверхсжатое смысловое пространство короткого, двухстраничного текста Нарбут использует для того, чтобы поэтическим голосом Багрицкого выразить и нечто своё, сокровенное. Можно воспринимать эти строки одновременно и как покаяние, и как завещание.

В одном из последних своих писем к жене из магаданского лагеря «Дальстрой» Нарбут признаётся: «…Как это ни странно, тут возникло много лирического подъёма. <…> Объясняю это колоссальными душевными переживаниями, испытанными мной.<…> Лишь бы разрешили только мне писать здесь стихи, – не писать будет, убеждён теперь, для меня мучительно <…> может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам…»⁵⁵. И тут же поэт приводит начало одного из своих «тюремных стихотворений», которые «сложились» у него в голове:

…И тебе не надоело, муза,
Лодырничать, клянчить, поводырничать,
Ждать, когда, сутулый, подымусь я,
Как тому назад годов четырнадцать…

Строфу «И тебе не надоело, муза…» (вполне подтверждающую, что ситуация с «отказом от поэзии» Нарбута в начале 1920-х гг. не была «внешним» измышлением собратьев по перу и ценителей его творчества, а внутренне принималась и признавалась самим поэтом), а также эпистолярное признание Нарбута можно расценивать как итог сложного, противоречивого стилевого поиска. К трагической черте своего жизненного пути поэт подошёл незамутнённым лириком, предпринявшим попытку максимально «очистить» стихи от прозы и быта, сбросить ради романтики путы «непоэтических дел».

Так, на «лирическом подъёме», на полуслове оборвавшегося, задушевного разговора с собственной музой, окончился исполненный трагизма и творчества жизненный путь Владимира Нарбута.

_____
Примечания:
¹ Владимир Нарбут. Плоть. Быто-эпос. Одесса, с. 3.
² Владимир Нарбут. Александра Павловна. Харьков, «Лирень», 1922, с. 21.
³ См.: Глуховский вестник. 1918, №2. См. также: воспоминания внучки поэта Т.Р. Романовой в кн.: Владимир Нарбут. Стихотворения. М., 1990, с. 27.
⁴ «Вечернее время», № 382, Ростов, 1919, 9 окт., с. 3.
⁵ Письмо А.С. Серафимовича Нарбуту, 23 декабря 1927 г. Отдел рукописей ИМЛИ, ф. 57, оп. 1, № 32.
⁶ Владимир Нарбут. Плоть. Одесса, 1920, с. 3.
⁷ К. Зелинский. На рубеже двух эпох: Литературные встречи. 1917-1920. М., 1962, с.17.
⁸ «Театр, литература, музыка, балет, графика, живопись, кино». №7, Харьков, 1922, с.4.
⁹ Александр Блок. Стихотворения. Поэмы. Театр. М., 1968, с.645.
¹⁰ Там же, с. 4.
¹¹ Владимир Нарбут. Стихотворения. М., 1990, с. 363.
¹² Владимир Нарбут. Советская земля. Харьков, 1921, с. 15-16.
¹³ Владимир Нарбут. Стихотворения. М., 1990, с. 151.
¹⁴ Письмо Нарбута Михаилу Зенкевичу, 1913-1914 гг. - «Арион», 1995, №3, с. 47.
¹⁵ Философский энциклопедический словарь. М., 1983, с. 800.
¹⁶ Бурлюк Д. Энтелехизм: Теория, критика, стихи, картины. 1907–1930. Нью-Йорк, 1930.
¹⁷ Владимир Нарбут. Плоть. Одесса, 1920, с. 15.
¹⁸ С. Городецкий. Некоторые течения в современной русской поэзии. – В кн.: «Литературные манифесты от символизма до наших дней». М., 2000, с. 127-128.
¹⁹ О.Мандельштам. Утро акмеизма. - В кн.: «Литературные манифесты от символизма до наших дней». М., 2000, с. 134.
²⁰ Владимир Нарбут. Плоть. Одесса, 1920, с. 3.
²¹ Владимир Нарбут. Стихотворения. «Современник», М., 1990, с.380.
²² Л. Гинзбург. В поисках тождества. - «Советская культура», 1988, 12 ноября.
²³ Владимир Маяковский. Полное собрание соч. в 13 т.. М., 1959, т 12, с. 63.
²⁴ Постановление секретариата ЦКК ВКП (б) от 25.07.1927, пр. №129. РГАСПИ, ф. 613, оп. 1, д. 70, л. 81.
²⁵ Там же.
²⁶ Из протокола заседания партколлегии Центральной контрольной комиссии ВКП (б) от 21.09.1928, № 41, п. 2. РГАСПИ, ф. 613, оп. 1, д. 85, л. 170.
²⁷ Приговор Петербургского окружного суда от 18 сентября 1912 об уничтожении книги «Аллилуйя». РГИА, ф. 777, оп. 18, д. 68, л. 7.
²⁸ А. Селивановский. Эдуард Багрицкий. // «Новый мир», 1933, №6, стр. 211.
²⁹ Литературная энциклопедия. Т. 5. Отв. ред В.М. Фрише, М., 1929-1935., с. 587-588.
³⁰ В. Кирпотин. Литература и советский период.// «Октябрь», 1936, №6, с. 214. См. отзыв Г. Адамовича о В.Я. Кирпотине, датированный 1932-м г.: «На его мнения все ориентируются. К его словам прислушиваются… Несомненно, теперь начался «кирпотинский период» советской словесности». – В кн.: Г. Адамович. Литературные заметки. Кн.2. СПб, 2007, с. 439.
³¹ См. посмертную выборку: Нарбут Владимир Иванович, 1888 г.р., место рождения: Украина, русский, место жительства: Москва, арестован в 1936 г., осудивший орган: Тройка УНКВД по ДС, осужден 07.04.1938, статья: контрреволюционная агитация, расстрелян 14.04.1938, реабилитирован 19.10.1956. – В кн.: За нами придут корабли: Список реабилитированных лиц, смертные приговоры в отношении которых приведены в исполнение на территории Магаданской области. Магадан, 1999.
³² Л. Озеров. О Владимире Нарбуте. // «Простор», №3, 1988.
³³ «Соотнесённость» этих двух столь разных карикатурных «портретов» отметил В. Беспрозванный в работе «Нарбут в восприятии современников».// «Новое литературное обозрение», №72, 2005.
³⁴ Л. Озеров. О Владимире Нарбуте. // «Простор», №3, 1988, с. ?.
³⁵ Корнелий Зелинский. На рубеже двух эпох. Литературные встречи 1917-1920 гг. М., 1959, с. 18.
³⁶ Горький-Нарбут. – В кн.: М. Горький и советская печать. Кн.1. М., 1964. с. 60.
³⁷ Л. Берловская. Владимир Нарбут в Одессе. – Русская литература. №3, 1982, с. 201.
³⁸ Владимир Нарбут. // «День поэзии», 1967, с. 226.
³⁹ Русские писатели. 1800-1917. Т. 4, М., 1989, С. 229.
⁴⁰ Л. А. Озеров. Михаил Зенкевич: тайна молчания. – В кн.: Зенкевич М. А. Сказочная эра: Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары. М., 1994, с.?
⁴¹ «Грани», 1954, №23, с. 108.
⁴² «Новый журнал». Нью-Йорк, кн. 212, 1990.
⁴³ И. Померанцев. Духовная поэзия Нарбута. – Там же, с. 106-108.
⁴⁴ Об этом: А. Миронов. Духовные стихи Владимира Нарбута. – «Известия Уральского государственного университета», № 49, 2007, 232-241.
⁴⁵ М. Гаспаров. Избранные статьи. М. 1995, с. 332.
⁴⁶ Н. Мандельштам. Воспоминания. М., 1989.; Н. Мандельштам. Вторая книга. Воспоминания. М., 2001.
⁴⁷ Э. Герштейн. Мемуары. СПб., 1998.
⁴⁸ В.Т. Шаламов. Воспоминания. М., 2001.
⁴⁹ С. Липкин. В Овражном переулке и на Тверском бульваре. – «Новый мир», №2, 1994. См. также: С. Липкин. Квадрига. М., 1997.
⁵⁰ Н. Мандельштам Вторая книга. Воспоминания. М., 2001. С. 40.
⁵¹ См.: Владимир Нарбут. Стихотворения. М., 1990.
⁵² А.М. Бирюков. За нами придут корабли: Список реабилитированных лиц, смертные приговоры в отношении которых приведены в исполнение на территории Магаданской области. Магадан, 1999.
⁵³ Эдуард Багрицкий: Альманах/ Под ред. Влад. Нарбута. – М.: Советский писатель, 1936. – С. 47.
⁵⁴ Там же. – С. 47–48
⁵⁵ Владимир Нарбут. Стихотворения. – М.: Современник, 1990. – С. 374.