МИХАИЛ БАЛЬМОНТ

1913 ГОД В ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ К.Д. БАЛЬМОНТА

к 100-летию событий

Собрав письма, воспоминания очевидцев, материалы газет и научных исследований, я хочу непредвзято показать ранее вместе не собранные, наиболее интересные реальные события в жизни и творчестве великого русского поэта Константина Дмитриевича Бальмонта.

Побывав во многих странах и ознакомившись с образом жизни, бытом, верованиями и культурой народов Африки, Австралии, Новой Гвинеи, Индонезии, Океании, Азии, Бальмонт возвратился в Париж после своего одиннадцатимесячного «кругосветного» путешествия лишь 30 декабря 1912 года. Впечатления от увиденного его переполняли.

Много интересных свидетельств о путешествии поэта, творческих планах, содержат его письма издателям С.А. Полякову и М.В. Сабашникову, профессору, видному этнографу и антропологу Д.Н. Анучину, родственникам и друзьям. Во время путешествия и сразу же по завершении им было написано немало стихотворений, которые впоследствии были включены в сборники «Белый зодчий» (1914) и «Ясень» (1916).

«Бальмонт часто обращался к Полякову с предложениями об издании своих книг. 18 марта 1913 г. Бальмонт уведомлял Полякова: «Я составляю сборник “Образцы поэзии Бальмонта”. Том страниц в 300, из наиболее любимых читателями стихов моих, а равно из наиболее любимых мною, – по несколько стихотворений из каждой моей книги. Сборник должен быть напечатан в большом количестве экземпляров и стоить не дороже рубля. Я полагаю, что такая книга двинет продажу всех моих томов. Сообщи мне, пожалуйста, расположен ли ты издать такой сборник». «Изборник» Бальмонта был издан «Скорпионом» в 1913 г. под более «традиционным» заглавием – «Звенья. Избранные стихи. 1890-1912», тиражом 5000 экземпляров (цена 1 рубль).

В 1911–1913 гг. отношения между Бальмонтом и Поляковым осложнились в связи с печатанием «Полного собрания стихов» поэта. В 1904-1914 гг. «Скорпион» предпринял четыре попытки такого издания, но ни одну из них не довёл до конца, к тому же тома выходили зачастую не синхронно и не по порядку. Всё это в высшей степени волновало поэта и нашло отражение в переписке с издателем. 25 февраля 1911 г. он писал: «Я очень радуюсь, что томы мои наконец пришли в движение, – если они пришли в движение. Ничего нет для меня столь тягостного, как медленность, и неукоснительно буду молить тебя сделать возможное для скорейшего печатания остающихся томов. Буду ждать корректур “Литургии Красоты” и сообщения о судьбе “Злых Чар”. <…> Промежутки между выпуском томов нужны или не нужны? Увы, они будут помимо вопроса об их нужности. Я же лично думаю, что они и для меня и для тебя крайне вредны, ибо, если бы все 10 томов могли появиться сразу, – или хоть приблизительно одновременно, – критика должна была бы о них говорить, хвалебно или бранно, и хвала им или брань – (безразлично) – сильно двинула бы распространение издания. Теперь же критика молчит при выходе каждого тома отдельно». Письмо заканчивается сердечным обращением к Полякову: «Каждое слово привета, которое встречаю в твоих письмах, для меня истинная радость. У меня очень мало людей, которых я по-настоящему люблю, и ты один из этих немногих. Жизнь изменяет и искажает без сожаления, и тем ценнее желание сердца хранить что-нибудь, и тем счастливее сердце, если есть у него несколько образов, которые оно хочет сохранить навсегда».

26 января 1913 года Бальмонт предложил Полякову купить у него право на издание собрания стихов: «…я очень хотел бы остаться поэтом “Скорпиона” на веки вечные, – и это тебе решать, можешь ли и хочешь ли ты приобрести у меня эти 10 томов в вечную собственность». Поляков отказался от этого предложения <…>. Бальмонту же хотелось увидеть своё собрание полностью завершённым (в одной серии).

6 апреля 1913 года он писал Полякову: «…для меня вопрос о моих десяти томах не есть вопрос о том или ином томе, а о целой эпохе моей жизни и целой полосе русской поэзии, которая была, существует ярко – как зеркало бывшего, и замкнулась. Так – внутренне, так да будет и внешне».

Но Полякову выгоднее было издавать отдельные, наиболее популярные тома Бальмонта. Следствием возникшего конфликта был разрыв на время отношений Бальмонта со «Скорпионом».¹

«Архивные материалы позволяют подробно проследить ход работы Бальмонта над переводом «Жизни Будды» Ашвагхоши. Ещё в письме от 17 мая 1911 г. Бальмонт сообщал издателю М. Сабашникову, что перевёл уже треть поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды», с которой впервые познакомился два-три года назад. Работая над переводом поэмы, Бальмонт, судя по письмам, углублённо изучал буддологические труды, готовил себя к встрече с «живым» буддизмом в Индии и на Цейлоне. Чтобы понять сущность этой религии и подобрать иллюстрации к переводу, в письме к М. Сабашникову он просил прислать научные книги по буддизму, изданные в России.

В письме из Парижа от 7 апреля 1913 года поэт писал: «Я счастлив мыслью, что Ашвагхоша предстанет в достойном лике перед Россией, о которой он не мог предполагать, но которая в 20-м веке, уверен, подарит ему много друзей…».

Завершив перевод поэмы Ашвагхоши, Бальмонт приступает к переводу других индийских сочинений. Уже в феврале 1913 года он знакомит Сабашникова со своими новыми планами переводов индийской классики. В июле 1913 года он предлагает издателю перевод «образцовой индусской драмы – Калидасы или Судраки»; в августе уведомляет Сабашникова, что ждёт текст «Васантасэны», чтобы приступить к переводу; в сентябре сообщает: «Текст “Васантасэны” Судраки я наконец получил недавно. Я, верно, останусь в России ещё с месяц. А по прибытии в Париж безотлагательно примусь за подробное изучение и сличение текста и первые действия надеюсь доставить тебе по истечении этого срока». Таковы были намерения поэта. Но, очевидно, новая встреча с С. Леви в Париже изменила его планы.

Русского поэта полностью захватила драматургия Калидасы. Письма Бальмонта передают творческую атмосферу работы, когда поэт, по его собственным словам, «был совершенно упоён Калидасой и индусами». В своём письме М. Сабашникову 24 декабря 1913 г. он писал: «Я перечитываю “Сакунталу” Калидасы и, если она мне всегда нравилась, теперь, после более близкого прикосновения к Индии, я от неё в восторге. С истинным увлечением займусь воспроизведением её по-русски. Я вернулся также к занятию Санскритским языком и намерен прочесть с Леви или с другим санскритологом, как “Сакунталу”, так и другие Индусские произведения, в подлиннике, прежде чем переводить их. Мне казалось бы поэтому, – и по другим соображениям, что предпочтительнее, для начала, ограничиться одною лучшей жемчужиной, а то, собирая их все (их много!), потонем. Явим одну, а потом – ещё и ещё! Впрочем, просто начнём, а там увидим».

Задолго до выхода «Сакунталы» отдельным изданием (1915) Бальмонт приступил к переводу других драм Калидасы – «Малявика и Агнимитра» и «Урваши». Он регулярно посылал издателю просмотренные корректуры «Сакунталы», списки исправлений и опечаток, с волнением ждал постановки драм Калидасы на русской сцене, обсуждал вопрос об издании трёх драм в одном томе и об авторе предисловия к нему».²

В заметке «“Заморское” путешествие поэта К.Д. Бальмонта» (журнал «Вокруг света», №15) процитированы строчки из письма Бальмонта к профессору Д.Н. Анучину: «Я думаю, что сейчас на всём земном шаре есть только две страны, где сохранилась святыня истинной первобытности: Россия и Новая Гвинея»; Индия же, как пишет автор заметки, «не понравилась путешественнику, после России она показалась ему повторением её. «Трижды несчастная страна – безвозвратно пригнетённая», – вот его отзыв о ней».

Далее в заметке говорится: «Из своего путешествия Бальмонт привёз много фотографий тех местностей, где он побывал, а также и много различных предметов домашнего обихода разных диких племён. Все эти коллекции (более ста предметов – М.Б.) Бальмонт пожертвовал Московскому университету. Из всего путешествия Бальмонт вынес убеждение, что человечество в своей истории проходит от ошибки к ошибке, и что теперешняя его ошибка – «порывание связи с землёй и союза с солнцем – есть самая прискорбная и некрасивая из всех его ошибок»…³

«21 февраля 1913 г. был опубликован “Именной высочайший указ правительствующему Сенату (в знаменование 300-летия (Дома – М.Б.) Романовых)”, в котором была объявлена амнистия лицам, привлекавшимся за “преступные деяния, учинённые посредством печати”. Амнистии подлежали известные писатели и издатели – В. Короленко, М. Горький, К. Бальмонт, Н. Минский, В. Водовозов, А. Пешехонов и др.».⁴

С возвращением в Россию Бальмонт задержался до начала мая. Одна из главных причин – подготовка к печати поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды» и сборника «Звенья. Избранные стихи. 1890-1912». 5 мая 1913 года в Москве на Брестском вокзале поэту была устроена исключительно торжественная и многолюдная встреча.

Вот что об этом 7 мая в статье «Возвращение К.Д. Бальмонта» писала газета «Русское слово»: «За полчаса до прихода скорого поезда на Александровском вокзале (старое название – М.Б.) собралась порядочная толпа, редкая по своему составу. Литературная и художественная Москва пришла встретить поэта К.Д. Бальмонта, возвращающегося из долгих и дальних странствий. У всех какое-то напряжённое, радостное, весеннее настроение. Среди ожидающих мелькают знакомые лица В.Я. Брюсова, Д.Д. Бальмонта, художников А.В. Средина, Н.П. Ульянова, Б.К. Зайцева, Ю.К. Балтрушайтиса. Много студентов, курсисток. Почти у каждого в руках цветы.

Чуть ли не первым из дальнего вагона II класса выходит К.Д. Бальмонт. Толпа бежит навстречу поэту. Он переходит из объятий в объятия, его целуют, жмут руки, поздравляют. Видимо, он тронут, несколько удивлён неожиданной встречей.

Какая-то барышня первая кидает в К.Д. Бальмонта розу. Это служит как бы сигналом – поэта осыпают цветами весны – ландышами.

Один из присутствующих начинает говорить речь: – Дорогой Константин! 7 лет ты не был в Москве… Но тут вмешивается представитель жандармской полиции, останавливает оратора и заявляет, что, ввиду полученного им распоряжения, он не допустит речей. Вместо речей раздаются долгие, несмолкающие аплодисменты.

Однако члену московского окружного суда П.Н. Петровскому удаётся, передавая букет поэту, сказать экспромт:

Из-за туч
Солнца луч –
Гений твой.
Ты могуч,
Ты певуч,
Ты живой.

К.Д. Бальмонт пожимает руку и целует П.Н. Петровского. Затем, окружённый толпой, К.Д. Бальмонт направляется к выходу с вокзала. В вестибюле толпа встречавших значительно увеличивается рядом случайных участников, узнавших о приезде поэта.

У К.Д. Бальмонта в руках букет цветов. Молодёжь просит подарить “на память” цветочек. К.Д., улыбаясь, раздаёт цветы; их буквально выхватывают друг у друга.

Уже на самой площади перед вокзалом Бальмонту снова устраивают овацию; гремят аплодисменты; кричат “ура”.

Бальмонт, приехавший с женою Е.А. и дочерью, садится в автомобиль, машину окружает толпа, чрез открытое окно К.Д. пожимает тянущиеся к нему руки.

Так встретила Москва К.Д. Бальмонта, более семи лет скитавшегося в чужих, далёких землях. Сам К.Д. Бальмонт вынес из встречи особое впечатление: “Это было очень весеннее, свежее и радостное. Так много молодых лиц, и все такие светлые. Мне приятно, я рад, горжусь этой встречей”.

Поэт остановился у своих родственников».⁵

…«Русское слово» напечатало письмо поэта «Привет Москве». «Сколько пытки и боли, – говорится в нём, – сколько безысходной тоски возникает в душе, когда на семь лет оторван от родины. Можно жить в стране, где люди говорят на таком изящном, красивом языке, как французский <…> но по истечении известного времени, – что мне все эти красоты, я хочу русского языка, который мне кажется красивейшим в мире. Я хочу, чтобы он звучал мне отовсюду, как птичий гомон в весеннем лесу, как всеохватная мировая музыка 9-й симфонии Бетховена, как гул пасхальных колоколов священной, древней, русской, воистину русской, Москвы!!!»

В состоявшейся беседе с корреспондентом «Русского слова» Бальмонт подробно рассказал о своей жизни вне России, о путешествиях и работе. И опять тема языка – чрезвычайно важная для писателя – была затронута поэтом: «За границей мне особенно тягостно было без русского языка. Я вот теперь хожу по Москве и слушаю. И сам заговариваю, чтобы слышать русскую речь… не хватало мне и мужиков, и баб. Сегодня утром пошёл в Кремль, зашёл в Благовещенский собор и там увидел мужиков – тех, кого хотел». Характерно, что мысль Бальмонта была обращена к народу, к простым людям, их языку».⁶

Так началось вхождение Бальмонта в литературную жизнь Москвы и России. В это время в литературе формировались два новых течения, антагонистических по отношению к символизму и друг к другу, – акмеизм и футуризм. Шумные выступления и декларации их сторонников не прошли мимо внимания Бальмонта, но в литературную борьбу он не вмешивался. Что касается некоторых тенденций в теории и поэтической практике новых модернистских школ, то тут не всё было ему чуждо. Ориентация Бальмонта на «явления», а не на мистику, на их непосредственное восприятие и переживание была близка акмеистам, как и обращение к первобытному, первоприродному. Последнее не было чуждо и футуризму («душа стремится в примитив»). В отношении к слову (особенно В. Хлебников), к новациям в области стиха и стихотворной речи (особенно И. Северянин) футуристы не прошли мимо достижений Бальмонта.

Бальмонту ближе были акмеисты. Возникший сразу же после прекращения выхода «Весов» и «Золотого руна» журнал «Аполлон» (1910 – 1917) стал ядром формирующегося акмеизма. Первое время в нём большую роль играли символисты, в особенности Вячеслав Иванов. Бальмонта в «Аполлоне» охотно печатали, там же была опубликована статья Иванова «О лиризме Бальмонта» (1912, № 3-4), поддерживающая его и тонко вскрывающая присущую поэту «диалектику изменчивости и постоянства, субъективности и слитности с миром». Внутренняя борьба между символизмом и развивающемся акмеистическими тенденциями закончилась в журнале победой последних. В первом номере «Аполлона» за 1913 год появились сразу две статьи – С. Городецкого «Некоторые течения современной русской поэзии» и Н. Гумилёва «Наследие символизма и акмеизм». Это были манифесты нового литературного течения – акмеизма, пришедшего на смену символизму. Однако о символизме Гумилёв говорил как о «достойном отце», сам он начинал с подражания и перепевов Бальмонта. И хотя в более поздних гумилёвских «Письмах о русской поэзии» можно найти разные высказывания о Бальмонте, преобладает мнение, что «с него надо начинать очерк новой русской поэзии». С. Городецкий, тоже испытавший воздействие Бальмонта, в статье-манифесте с уважением говорил о нём как о поэте, который своими «солнечными протуберанцами» вырывался из символических доктрин и в провозглашаемом «адамизме», не без оглядки на Бальмонта, искал «свежесть» в архаическом бытии».⁶

Артисты Художественного театра прислали адресованную К. Бальмонту телеграмму: «Приветствуем Ваше возвращение на родину. Радуемся, что песни дорогого поэта теперь уже не будут приходить к нам только из далёкой чужбины, а снова польются среди русских полей и лесов». Подписи: Немирович-Данченко, Станиславский, Книппер-Чехова, Лилина, Коренев и др.».⁷ А 7 мая Бальмонта уже восторженно принимали в Обществе свободной эстетики (1906-1917), объединявшем представителей модернистских направлений. Вот как это описали газетные репортёры (статья «Чествование К.Д. Бальмонта», газета «Русское слово» от 8 мая): «Общество “свободной эстетики” назначило на вчера экстренное собрание для чествования К.Д. Бальмонта. К 10-ти часам вечера Большой зал Литературно-художественного кружка был переполнен членами общества и их гостями. Среди присутствующих – председатель общества В.Я. Брюсов, И.М. Трояновский, писатель Б.К. Зайцев, художники А.В. Средин, Н.Д. Милиотти, Арапов, Дриттенпрейс и мн. друг.

В начале 11-го часа в кружок прибыл К.Д. Бальмонт со своей супругой Е.А. Поэт был встречен долго не смолкавшими аплодисментами. Ему поднесли массу роз, ландышей, черёмухи и бутоньерку из орхидей.

С приветственной речью от имени общества «свободной эстетики» к К.Д. обратился В.Я. Брюсов: “К.Д., несмотря на свою отлучку, невидимо присутствовал на всех наших собраниях. Имя его всегда поминалось, и когда выходили новые его стихи, я счастлив был, – говорит В.Я. Брюсов, – читать их на собраниях общества. И каждый раз в ответ на них раздавались аплодисменты. Тысячи вёрст отделяли Бальмонта от места выражения этих восторгов. Теперь, когда поэт среди нас и может слышать наши восторги, воздадим ему должное”.

Собрание, как один человек, поднимается со своих мест, и несколько минут гремят восторженные бурные аплодисменты.

Затем В.Я. Брюсов передаёт приветствие от председателя Общества любителей российской словесности А.Е. Грузинского, который поздравляет Бальмонта с прибытием, как от себя, так и от лица всех членов общества.

От имени Литературно-художественного кружка поэта приветствует И.И. Попов. Он просит гостя занести своё имя в “золотую книгу” кружка, предназначенную для автографов дорогих гостей. К.Д. вносит в книгу следующую строфу:

ЕСТЬ ЧАС

           «Есть некий час всемирного молчания…»
                                                             Тютчев

Есть некий час, когда не нужны речи,
Когда весь мир – единый цельный храм,
И ждёт душа с Душою мира встречи –
То час пути от дальних звёзд к глазам.

К. Бальмонт.
1912, V, 7, 10 час.

Произносятся приветствия от имени издательства “Скорпион”, книгоиздательства “Мусагет”, читается депеша, полученная от Ф. Сологуба и А. Чеботаревской.

Представитель общества молодых поэтов “Лирика” С.Н. Дурылин говорит: “Приветствую дорогого поэта от лица общества молодых поэтов, которому дороги имена четырёх русских поэтов, имена которых, по странному совпадению, начинаются на букву Б: Бальмонт, Брюсов, Белый и Блок”.

К.Д. Бальмонт отвечает на приветствие словом о зачинателях путей его жизни и творчества: “Я прошёл мой путь, – говорит он, – вместе с тремя людьми, имена которых мне дороги. Эти люди: С. Поляков, В. Брюсов и Ю. Балтрушайтис”.

К.Д. заканчивает свою речь блестящим стихотворением, произнесённым им впервые год назад, на банкете в Париже, когда его заграничные друзья провожали в дальнее странствие. Это стихотворение до сих пор не приводилось в печати и, вероятно, появится в одном из сборников стихов К.Д. в недалёком будущем (стихотворение “Неужели четверть века…” напечатано в выпуске 6 альманаха 2012 г., стр. 223-224).

Некоторое замешательство в собрании вызывает выступление неофутуриста г. Маяковского, стяжавшего известность на диспутах “валетов”. Г. Маяковский начинает с того, что спрашивает г. Бальмонта, не удивляет ли его то, что все приветствия исходят от лиц ему близко знакомых, или соратников по поэзии.

Г. Маяковский приветствует поэта от имени его врагов: “Когда вы, – говорит он, – начнёте знакомиться с русской жизнью, то вы столкнётесь с нашей голой ненавистью. В своё время и нам были близки ваши искания, ваши плавные, мерные, как качалки и турецкие диваны, стихи. Вы пели о России – отживающих дворянских усадьбах и голых, бесплодных полях. Мы, молодёжь, поэты будущего, не воспеваем всего этого. Наша лира звучит о днях современных. – Мы слитны с жизнью. Вы входили по шатким, скрипящим ступеням на древние башни и смотрели оттуда в эмалевые дали. Но теперь в верхних этажах этих башен приютились конторы компаний швейных машин, в эмалевых далях совершаются звёздные пробеги автомобилей”.

В завершение своей речи г. Маяковский ни с того ни с сего декламирует одно из старинных пленительных стихотворений К.Д.Бальмонта:

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,
Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет.
У развенчанных великих, как и прежде, горды вежды,
И слагатель вещих песен был поэт и есть поэт.
Победитель благородный с побеждённым будет ровен,
С ним заносчив только низкий, с ним жесток один дикарь.
Будь в раскате бранных кликов ясновзорен, хладнокровен,
И тогда тебе скажу я, что в тебе мудрец – и царь.

После речи г. Маяковского раздались шиканья и свистки.

В.Я. Брюсов, обращаясь к собранию, говорит, что все собрались приветствовать К.Д., и он надеется, что здесь больше не будет произнесено подобных речей.

К.Д. Бальмонт отвечает г. Маяковскому одним из своих стихотворений, в котором говорится, что у поэта не может быть врагов, что он выше вражды. Гром аплодисментов покрывает слова поэта.

Затем по просьбе присутствующих, К.Д. прочёл несколько последних своих стихотворений, среди них “Семя – зерно”, отрывки из цикла “Крулый год”, несколько строк из “Охоты”, песню слепца из Анайи и мн. др. Все эти отрывки приветствовались бурными восторгами собравшихся. В заключение состоялся дружеский ужин».⁵

И имажинисты приветствовали Бальмонта. Вот, в частности, что вспоминал Рюрик Ивнев: «Вадим Шершеневич – самый старший из имажинистов. Со стихами он начал выступать еще в 1910 году находясь под большим влиянием символистов.

Первые опыты его были очень слабые и подражательные. А познакомились мы в 1913 году на вечере в честь приезда из-за границы Константина Бальмонта.

Вадим Шершеневич и я читали тогда в честь Константина Дмитриевича какие-то слабые стихи, которые мы сочинили для того, чтобы выступить перед блестящей аудиторией. На этот вечер собралась вся литературная Москва, и мне впервые пришлось выступать перед столь пышным собранием. В эти годы обаяние Константина Бальмонта было столь велико, что помимо честолюбивых желаний прославиться стихами, которые мы в то время считали верхом совершенства, нас заставляло приветствовать К. Бальмонта также и преклонение молодых, начинающих поэтов перед таким светилом, каким являлось тогда на поэтическом небосклоне имя Константина Дмитриевича. На этом вечере Шершеневич объявил о вновь организующемся издательстве “Мезонин поэзии”, которое сам и возглавил с 1913 по 1915 год.

С этого времени Вадим Шершеневич обьявил себя футуристом. И издательство его было футуристическое».⁸

Творческие планы Бальмонта после возвращения на родину не укладывались в какое-либо направление, тему, жанр. Он писал очерки о виденном во время путешествия, входил в творчество Руставели, загорелся идеей познакомить русских с индийским театром, стал переводить драмы Калидасы (жил в 4-5 вв.) и, конечно же, писал стихи. 21 августа 1913 года он известил Брюсова:

«Кончил новую книгу стихов, написанную за последние два года. И мысленно ещё в Тихом океане». Речь идёт о ранее упоминавшейся книге «Белый зодчий. Таинство четырёх светильников», созданной в основном на материале наблюдений и впечатлений, приобретённых во время одиннадцатимесячного путешествия. Но не только. Есть в ней и автобиографические мотивы (цикл «Пламя мира»), и философские рассуждения о мироздании, и впечатления от русской жизни и природы, полученные в период пребывания в имении Плесенское близ Наро-Фоминска. Здесь он провел с семьёй всё лето – с конца мая до последних чисел августа. Несомненно, что книга пополнялась ещё и новыми стихами, сочинёнными и после упомянутого письма к Брюсову.

Летом Бальмонт и Брюсов обменялись не только письмами, но и полемическими стрелами. Поводом послужили статьи Бальмонта в газете «Утро России» за 29 июня и 3 августа 1913 года – «Восковые фигурки» и «Забывший себя. Валерий Брюсов». В них Бальмонт весьма критично оценил прозу Брюсова и переиздания его поэтических сборников. Брюсов ответил статьей «Право на работу» («Утро России», 1913, 18 августа). Главное в их полемике – полярность взглядов на литературное творчество, на сущность лирической поэзии.

Как правило, Бальмонт не перерабатывал свои стихи, лишь изредка – при перепечатках, внося небольшие коррективы и уточнения. Он считал: «Лирика по существу своему не терпит переделок и не допускает вариантов» («Забывший себя»). С этой точки зрения он осуждал Брюсова, который при переиздании ранних стихотворений внёс в них существенные исправления. При этом Брюсов, отстаивал своё «право на работу», на совершенствование своих произведений, опирался на литературный опыт больших поэтов и писателей. Точку зрения Бальмонта он считал ложной и вредной. Тут схлестнулись, по выражению Бальмонта, «два догмата», и каждый из поэтов остался при своём мнении. Но аргументацию Бальмонта важно учитывать, имея в виду именно особенности его лирики, ориентированной на философию мгновения. Каждое явление, мгновенно схваченное поэтом – лириком, несёт неповторимые переживания; ушедшее мгновение – это «раз пережитое, раз бывшее цельным и в сущности своей неумолимо правдивым», так настаивал Бальмонт в статье «Забывший себя».

По словам Екатерины Алексеевны (жены поэта – М.Б.), Бальмонт правдив не только в стихах, но и в прозе, он «ничего не придумывал», шёл от пережитого, испытанного им, и мгновения действительно играли огромную, хотя не единственную роль в его творчестве. Брюсов видел в Бальмонте только поэта мгновений и провёл это убеждение через все статьи о нём. В Бальмонте, как он утверждал, «истинно то, что сказано сейчас». Вслед за Е. Баратынским Брюсов сам увлекался «мгновением» – недаром у него есть цикл стихов, озаглавленный «Мгновения». Но понимание процесса творчества у поэтов было разным. Об этом верно пишет А.А. Нинов (исследователь – М.Б.), их сопоставляя: «В лирике Бальмонта автобиографические переживания более непосредственны, а их отражения в стихах предельны во времени с фактическим поводом лирического сюжета. В стихотворениях Брюсова эта связь более опосредствована, чувство потеснено мыслью, доведённой до страсти, переживание усиливается во времени, а не выплескивается импульсивно. “Не живу никогда, не дышу мгновением, – признался как-то в письме к Бальмонту Брюсов. – А после, его вспоминая, постигну. Всё – в воображении и в мечте”».

После летней полемики Брюсов резко отошёл от Бальмонта, их отношения приобрели чисто внешний характер. Он уже давно пришёл к выводу, что Бальмонт сказал своё последнее слово в литературе, и перестал интересоваться им.

На этом, пожалуй, можно поставить и точку в многолетней истории дружбы – вражды двух поэтов. Она не была секретом для современников. Многие из них писали о ревности Брюсова к таланту Бальмонта, о зависти первого к славе второго. Марина Цветаева в статье «Гений труда» противопоставляла их как Сальери и Моцарта (в традиционно пушкинской трактовке). Ещё в 1907 году в дневниковой записке от 20 сентября Волошин, отмечая огромное честолюбие Брюсова, тут же утверждал: «Его мучит желание быть признанным первым из русских поэтов. В этом его роман любви и зависти к Бальмонту. Теперь он считает Бальмонта побеждённым». Но у Бальмонта после разрыва с Брюсовым остались старые друзья – Балтрушайтис, Поляков, Волошин, Сабашников, установились хорошие отношения с Вячеславом Ивановым, который вскоре переехал из Петербурга в Москву. Появились новые знакомые в художественном мире: близко сошёлся с композитором А.Н. Скрябиным, установил контакт с Камерным театром А.Я. Таирова».⁶

В один из весенних дней Бальмонт заглянул в дом своего давнего друга Ю. Балтрушайтиса, «…в котором обычно собирались корифеи русской творческой интеллигенции. Там он впервые и встретил уже ставшего знаменитым композитора Александра Николаевича Скрябина. “…Когда мы протянули друг другу руку, – вспоминал позже Бальмонт, – и заглянули друг другу в глаза, мы оба воскликнули одновременно: “Наконец-то!” Потому что давно мы любили друг друга, не видя ещё один другого. И я угадывал в Скрябине свершителя, который наконец откроет мне те тончайшие тайнодейства музыки, которые раньше лишь обрывками давала мне чувствовать музыка Вагнера, а у него <…> в числе заветных книг были отмечены читанные и перечитанные с карандашом мои книги “Будем как Солнце” и “Зеленый вертоград”…

И ранняя осень того же года. Скрябинский концерт в Благородном собрании. Скрябин перед побеждённой, но ещё артачливой залой. Скрябин около рояля. Он был маленький, хрупкий, этот звенящий эльф… В этом была какая-то светлая жуть. И когда он начинал играть, из него как будто выделялся свет, его окружал воздух колдовства, и на побледневшем лице всё огромнее становились его расширенные глаза. Он был в трудном восторге. Чудилось, что не человек это, хотя бы и гениальный, а лесной дух, очутившийся в странном для него человеческом зале, где ему, движущемуся в ином окружении и по иным законам, и неловко, и неуютно. <…> Я сидел в первом ряду, и мы, друзья, устроили Скрябину овацию. <…> Кружок друзей отправился к нему в дом ужинать. <…> Скрябин сидел за столом, окружённый восхищёнными друзьями, окружённый заботами и вниманием любимой красавицы жены. Вечер был победой скрябинской музыки. <…> Он был весь обрызган откровениями музыкальных созвучий и сопричастием метких, видящих слов, которые возникают импровизацией, когда душа бьется о душу, не как волна о камень, а как крыло о крыло».⁹

«Скрябин любил поэзию Бальмонта, советовался с ним по поводу текста к “Предварительному Действу”, говорил с ним о “световой симфонии” в “Прометее Поэме огня”, о цветомузыке, о мистерии и синтезе искусств. Это была короткая (всего три года), но содержательная дружба родственных по темпераменту и по духу художников двух видов искусств – слова и музыки.

Отклик своим художественным исканиям Бальмонт нашёл и у основателя Камерного театра А.Я. Таирова, который стремился создать новые театральные формы, далёкие от бытового правдоподобия и способные выражать глубокие внутренние чувства и переживания. Во время встреч и бесед с Таировым Бальмонт обращал его внимание на большие возможности индийской драматургии и театра, на использование их опыта в новаторских поисках режиссера. Его поддерживал Балтрушайтис, привлечённый в театр заведовать литературной частью. В результате этих бесед для открытия театра Таирова избрал пьесу Калидасы “Сакунтала”, над переводом которой работал Бальмонт. Бальмонту предстояло продолжить эту работу и совершенствовать текст перевода».⁶

«…6 октября 1913 года, на юбилее “Русских ведомостей” разразился скандал, когда Бунин выступил не с традиционной юбилейно-елейной  речью, каких немало успели произнести тут до него. Он заявил, что за последние двадцать лет “не создано никаких новых ценностей, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы”, “дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом “футуризм”. Это ли не Вальпургиева ночь!”. Оказавшийся на заседании Литературно-художественного кружка полицейский пристав, усмотрев в речи Бунина «крамолу», составил соответствующий протокол.

“Прав ли Бунин?” – под таким заголовком газета “Голос Москвы” провела среди писателей анкетный опрос. Вот ответ-возражение Бориса Зайцева, опубликованное 13 октября: “При всём моём глубоком уважении к И.А. Бунину, решительно не могу согласиться с его оценкой литературы (и культуры) нашего времени… Для того, кто осведомлён и не предубеждён, ясно, что настоящая твердыня современной русской литературы – именно её лирическая поэзия, давшая в лице Бальмонта, Бунина, Блока, Сологуба, Андрея Белого и некоторых других образцы искусства, очень далёкие от улицы и хулиганства”. Эта же газета опубликовала решительные несогласия с Буниным Бальмонта, Балтрушайтиса, Брюсова, Арцыбашева.

В. Брюсов заявил, что речи не слышал, так как в этот момент выходил из зала, но в изложении газет “речь была просто вздорной, потому что обнаруживала полное незнакомство с задачами литературы вообще и с развитием русской литературы за последнее время. По этому изложению выходит, будто И. Бунин смешал в одно всё то, что составляет гордость нашей литературы за последнее десятилетие, чем обусловлен, например, давно небывалый у нас (с эпохи Пушкина) расцвет лирики, с явлениями действительно уродливыми и случайными. Но, зная И.А. Бунина как человека умного и следящего за литературой, я не могу допустить, чтобы его речь была передана правильно”.

Однако оправдательные ссылки на неточности газетного изложения никому не помогли: Бунин в следующем же номере “Голоса Москвы” категорично отвёл критику в свой адрес каждого из высказавшихся о его речи. Спор о ценностях истинных и мнимых в литературе того времени, вспыхнувший по конкретному поводу, не погас. Ему суждено было продолжаться еще долго. Более того, волны его докатились и до наших дней, разделяя так же решительно сторонников и противников того нового, что рождалось в искусстве начала века».¹⁰

И здесь просто нельзя не привести воспоминания Л.В. Успенского из его мемуарной книги «Записки старого петербуржца». В них речь идёт всего об одном рядовом выступлении Бальмонта в Петербурге 8 ноября 1913 года. Напомню только, что в это время автору было всего 13 лет.

«…Общество содействия внешкольному образованию, где председательствовала Анна Сергеевна Милюкова, супруга самого П.Н. Милюкова. Именно в качестве заместителя председательницы упомянутого Общества она (моя мама) была обременена добычей средств для него. Помнится, год назад она устраивала лекцию на модную музыкальную тему – об «Электре» Рихарда Штрауса. Лекция принесла известный барыш.

В те дни из далеких краёв вернулся на родину Константин Бальмонт – фигура, которая вполне могла дать “битковый сбор”: у мамы было верное чутьё на такие вещи. Общество пригласило прославленного поэта прочесть в Соляном городке публичную лекцию “Океания” – он побывал и там. Билеты шли нарасхват: одни жаждали послушать новые стихи того, кто написал “В безбрежности” и “Под северным небом”; другие рвались хоть взглянуть на человека, на весь мир прокричавшего в русском стихе, что он “хочет зноя атласной груди” и намеревается “одежды с тебя сорвать”. Он кричал, а мир в почтительном смущении внимал этому крику: крик казался “contemporain”: “За что-то же его прославляют??!”

Бальмонт дал согласие прочесть одну из трёх подготовленных им лекций, предоставив устроителям выбирать тему. Лекции были “Океания” (он намеревался рассказывать о своих впечатлениях от Полинезии, а точнее – от маориек и самоанок, так как, по его собственным словам, “во всех краях вселенной” больше всего и прежде всего его “привлекала женщина”), “Поэзия как волшебство” и “Лики женщины”.

Поразмыслив и опасаясь скандала – “Лики женщины?.. Гм-гм! О чём же это?”, – устроительницы остановились на первой.Поэт высказался в том смысле, что это ему – решительно всё равно; он потребовал только – странно! – чтобы в момент начала лекции на кафедре перед ним лежали цветы: “Мои цветы! Дьяволоподобные цветы: розы, туберозы и мимозы!».

На скромных интеллигенток-устроительниц пахнуло таким изыском, таким “безднами”, что всё было брошено на добычу “дьяволоподобной” ботаники. Помню, как из дому, где повсюду уже и без того валялись грудами пёстрые афиши, билеты, программы с отпечатанными на верхней страничке синим цветом по кремовой бумаге маорийками, трущимися носами вместо приветственных поцелуев, – меня неустанно гоняли по маминым ретивым помощницам – то к некоей Марии Ивановне Стабровской, жене политкаторжанина, жившей в лихой студенческой нужде, но бодрой женщине; то к могучей, чёрной, басистой и непрерывно курившей Верочке Вороновой, эсдечке, в конец Пятой линии; то к некоему Стасю, студенту-юристу, который “для дела всё может”. Наконец и с цветами всё оказалось в порядке.

Я направлен на главную лестницу Соляного городка (на Фонтанке у Цепного моста) и поставлен там на пост. Я понял из разговоров, что избран занимать именно этот пост билетера потому, что, поставь сюда кого-либо из студентов, он пропустит уйму своих коллег, “а у Льва, слава богу, пока ещё никаких таких знакомств нет”, и Лев будет беспристрастным и бдительным. Я намеревался это мнение всецело оправдать. <…>

Народу было великое множество; прямо-таки “весь город” возжелал видеть и слышать Бальмонта. Я надрывал билеты, свирепо отвечал, что никакие записки и контрамарки недействительны, и, поглядев на мою тринадцатилетнюю физиономию, даже самые дошлые проникалы видели, что перед ними не юноша, а мальчишка, что мальчишке всё – трын-трава, и что, как какой-нибудь бультерьер, он костьми ляжет, но без билета (или двоих по одному билету) никого не пропустит. Ни самого бородатого профессора, с золотой цепочкой по жилету. Ни нежнейшую деву. Ни опытную дамочку, у которой в прошлом сотни прельщённых контролеров. То-то мне было дело до самых выразительных взглядов таких дам!! И профессоров я видел дома, за чаем, десятками!

Должен признать, именно Бальмонт, а не Пушкин, не Лермонтов, не Некрасов, вдруг года два назад до этого вечера за какие-нибудь пять минут показал мне, что такое поэзия.

Я до того читал множество всяких стихов. Я сам “сочинял стихи”, и не так уж плохо. Но мне и в голову не приходило, что существует нечто огромное и великолепное, имя чему – поэзия.

Мне купили какую-то новую хрестоматию по литературе. Там среди других были напечатаны два стихотворения Бальмонта: “Свеча горит и меркнет” и “Всё мне грезится море, да небо глубокое”. Первое мало чем отличалось от многих прочих стихов; хотя всё же – я запомнил его с первого же прочтения. Дочитав до конца второе – “и над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон”, – я вдруг раскрыл глаза и рот и – замер. Я не могу объяснить, что со мной в этот миг случилось, но я вдруг всё понял. Понял, что стихи и проза – это не одно и то же. Понял, что поэзия – трудное и страшноватое дело. Понял, что она – прекрасна и что с нею в душе можно жить.

Я через всю жизнь пронёс благодарность Бальмонту за это странное откровение, за первое пробуждение моей души к поэтическому слову: он открыл мне и Некрасова, и Лермонтова, и Тютчева, и всех вплоть до самого Пушкина. Так маленький ключик может отомкнуть огромную, тяжелую дверь.

Мне было обидно, когда о Бальмонте перестали говорить, а только махали рукой: “Топор зажаренный, вместо говядины!”. Я радуюсь, что его вспоминают теперь, потому что я вижу: из фолиантов невыносимой толчеи слов можно и нужно выбрать у него сто, сто пятьдесят, двести великолепных стихотворений. И это будет он. А разве сто хороших стихотворений – мало?

В 1913 году я очень любил Бальмонта. И вот теперь я могу рассказывать дальше!

Когда зал был заполнен и переполнен, меня сняли с поста, и я ринулся на отведённое мне приставное место. И присоединился к собравшимся, потому что до начала лекции остались уже считанные минуты.

Однако моя торопливость оказалась напрасной: Бальмонт не появлялся. Поклонницы время от времени начинали аплодировать мягкими ладошками, покрикивать: “Бальмонт, Бальмонт!”. Сзади студенты уже пробовали постучать ногами. Вышла очень взволнованная Мария Ивановна Стабровская; дрожащим голосом сообщила, что, по ошибке, шофёр таксомотора, посланного за поэтом, подвёз его не к тому подъезду; что его ведут сюда “по зданию”, что он сейчас появится.

И вот в дверях, в торце зала против эстрады, показалась удивительная процессия. Впереди, и намного обогнав остальных, шествовал студент Станислав Жуковский, высокий, прыщеватый, с маленькой всклоченной бородкой; он быстро шёл, неся перед собой, как какие-то странные знаки “грядущего вослед”, две неожиданно большие резиновые калоши на красной байковой подкладке. Он нёс их на вытянутых руках, на его лице было отчаяние. Он умирал, по-видимому, от сознания комичности своего положения и мчался весь красный, торопливым шагом. За ним бежала как-то оказавшаяся уже там Мария Ивановна, таща тяжёлую мужскую шубу, меховую шапку и, поверх них, ещё дамскую шубку. Далее, сердито насупясь, следовал маленький человек в чёрном то ли фраке, то ли смокинге – не скажу сейчас, – с красным вязаным кашне вокруг горла, концами по фраку, потом тоненькая женщина, потом два или три человека из растерянных устроителей…

Поднялся шум; ряды вставали – не из почтения, – чтобы увидеть этот крестный ход; послышались приглушённые смешки, но кто-то захлопал в ладоши, и смешки “перешли в овацию”…

А я, поражённый до предела, ел глазами Бальмонта. У меня составилось не совсем реалистическое представление о том, как должен выглядеть поэт.

Одухотворённым, по-особому красивым я ожидал увидеть и Бальмонта: сама фамилия его звучала как гонг; каким же должен был быть её носитель?

А теперь по бесконечно длинному проходу между креслами и стульями главного зала Соляного городка сердито шагал маленький человек с огромной головой. Она казалась огромной, потому что над его розовым, как телятина, лицом странным зонтом расходились далеко вниз и в стороны длинные, рыжие, мелко гофрированные волосы. Маленькие глаза смотрели гневно вперёд; крошечная ярко-рыжая бородка под нижней губой обиженно и капризно подергивалась… А впереди плыли сквозь море аплодисментов большие добротные калоши фабрики “Треугольник”…

Я не знал, что и подумать и куда девать себя…

Но ещё минута-другая… Аплодисменты подействовали. Бальмонт, явно умягчённый, появился на кафедре, заметил лежавшие там «дьяволоподобные цветы», улыбнувшись понюхал по очереди и розы, и туберозы, и мимозы…

Лекция началась.

Странное и зудящее произвела она на меня впечатление. С одной стороны, всё в ней волновало, всё живо затрагивало меня. Этот рыжий чудак только что плавал по Тихому океану, между похожими на райские сады островами. И «самоанки с челнов» возглашали в его честь: “Бальмонт, Бальмонт!” (он сам тоже делал ударение на “а”).

А я увлекался до осатанения географией, да нет, не географией – образом мира, космоса, вселенной; как я мог не восхищаться им? Я и про Полинезию уже читал книжку Бобина; милоликие таитянки и маорийки давно восхищали меня.

В то же время человек этот читал стихи, значит, бил меня по самому чувствительному нерву. И читал он отлично, невзирая на ужасную картавость, на то, что не произносил ни «эр», ни «эль», вместо «эль» выговаривая «у», а из «эр» делая нечто громоподобное, скрежещущее…

Он прочёл тогда, между другими стихотворениями, удивительную «Пляску»:

Говорят, что пляска есть молитва,
Говорят, что просто есть круженье,
Может быть – ловитва или битва, –
Разных чувств движеньем выраженье…
Говорят – сказал когда-то кто-то, –
Пляшешь, так окончена забота…
Говорят…
Но говорят,
Что дурман есть сладкий яд,
И коль пляшут мне испанки, –
Счастлив я…

Трудно было в те годы указать другое стихотворение, в котором так свободно, с такой откровенной радостью, техникой стиха поэт передавал бы технику танца, ритмом слова – ритм пластический… Я не умел тогда говорить подобные слова, но ощущать удивительное владение звуком, пляшущим и раскачивающимся, я уже мог.

Убеганьям кончен счет,
Я – змея,
Чет и нечет, нечет-чет…
Я – твоя…

Зал грохотал. Кто-то “возглашал”: “Бальмонт! Бальмонт!”, “дьяволоподобные” девы ломали под сиреневой кисеёй рукавов декадентски мягкие и полные, как бы бескостные, руки, и герой дня быстрыми шагами, так сказать “на бис”, вышел уже не к кафедре, а к краю эстрады:

Рхтом, от бетеля кхасным…

Маленький, в чёрном, таком не самоанском, не индонезийском, таком среднебуржуазном своём костюме, краснолицый, с волосами совершенно неправдоподобными по “устройству” своему, над протягивающими к нему руки упитанными молодыми женщинами он думал, что может силой слова превратиться в “жреца”, в первобытного дьяка, в сверхчеловека, для которого “пол – это всё”. Картавость его усилилась: слова вскипали на губах почти неразборчиво:

Рхтом, от бетеля кхасным,
Рхтом, от любви заалевшим,
Рхтом, в стхастях полновуастным,
Рхтом, как пуодом созхревшим, –
Она меня напоиуа.
Она меня заласкауа.
И весь я – гохрящая сиуа,
И весь я – «Ещё! Мне мауо!»

Девицы и дамы в угаре рвались на эстраду. Кто-то нёс ему цветы. “Горящая сила”, сам загипнотизированный своим успехом, стоял, странно миниатюрный на сцене, смотря в зал. Ему явно “быуо мауо”… Я очень любил вот этого Бальмонта…».¹¹

«После лекции и оваций Бальмонт в сопровождении свиты (хроникёр газеты охарактеризовал её как состоявшую из “профессоров и писателей”) отправился в литературно-художественное кабаре “Бродячая собака” на Михайловской площади, где уже готовилось чествование редкого и дорогого гостя. Путь, в принципе, недолгий и приятный, но погода в этот день оставляла желать лучшего, поэтому, похоже, романтической прогулке вдоль Летнего сада они предпочли извозчика. По случаю ожидаемого наплыва народа, фейс-контроль “Собаки”, и без того традиционно жёсткий, был ещё усилен: “Вход был обставлен особыми строгостями”… Среди присутствовавших были князь В.В. Барятинский, Фёдор Сологуб с Анастасией Чеботаревской, Анна Ахматова, певица Зоя Лодий, профессор Аничков, критика С. Адрианов и другие.

Бальмонт спустился в переполненный зал и его приветственные слова утонули в шуме оваций. Первым с кратким спичем выступил на правах хозяина основатель и директор “Собаки” Борис Пронин; дальше говорил Сологуб, с учительским педантизмом вернувший стихию праздника в русло регламента. Наскоро избрали председателя – им по обыкновению стал Аничков, который сходу произнёс высокоторжественную речь. Сологуб сказал экспромт:

Мы все лаем, лаем, лаем,
Мы Бальмонта величаем,
И не чаем, чаем, чаем,
Угощаем его чаем,
И “Собаку” кажем раем…

Бальмонт немедленно продемонстрировал, что в далеких странствиях импровизаторский талант отнюдь не потускнел:

Всегда я думал, что собака
Не совместима с тем, кто – кошка
Теперь я думаю инако
И полюбил уже немножко…

Стихотворный диалог продолжался, но, увы, несколько реплик утеряно едва ли не безвозвратно; цепкая память репортёра сохранила ещё одну, сологубовскую, посвящение “Живой собаке, приласканной К. Бальмонтом” (в подвале обитала одна настоящая собака, “лохматая белая дворняжка Бижка”):

Не все на свете вой и драка,
Не вечно в тучах горизонт,
Залает ласково собака,
Лишь приласкай её Бальмонт.

Далее молодые поэты читали стихи, посвящённые Бальмонту (собравшимся запомнились декламации Городецкого и П. Потёмкина), потом длинную речь говорил Кульбин. Тем временем подошла новая группа гостей: после окончания спектаклей в подвал съезжались актёры и примкнувший к ним композитор Цыбульский. Началось пение и музыка.

Утомлённый <…> вниманием, г. Бальмонт сошёл с возвышения и удалился в соседнюю комнату. Тут к нему подошёл, между прочим, Пётр Морозов и торжественно стал объяснять свой титул.

Бальмонт спросил его имя. Услыхав его фамилию, он принял его за поэта Николая Морозова и стал говорить о “Звёздных песнях” (книге стихов Н. Морозова – М.Б.).

Пётр Морозов отвечал, что он любит эту книгу, и опять стал объяснять очень длинно, кто он.

Г. Бальмонт предложил тост. Г. Морозов стоял. Потом они сели друг против друга и заговорили по-испански.

Бальмонт говорил быстро, но видя, что его собеседник плохо понимает, прекратил беседу, сказав: “Мне не нравится ваш голос”.

Г. Морозов не отставал от поэта и обронил фразу: “Лично я вас не знаю. Нет, не знаю. Но как поэта люблю”.

Вдруг подошёл какой-то молодой человек и, бросив бранное слово, плеснул в Бальмонта вином. Поэт встал. Сидевшие с ним рядом бросились на молодого человека, который в это время напал на Бальмонта и уронил его пенснэ. Произошла безобразная сцена. Оскорбитель был повален и жестоко избит. Дамы упали в обморок. Бальмонт сказал: “Оставьте его и дайте мне стакан воды”.

Молодой человек, тотчас выведенный из подвала, оказался сыном Петра Морозова».¹²

А вот что писал об этом визите Бальмонта в столицу популярный журнал «Солнце России»: «Петербург посетил поэт Бальмонт, лучезарный певец Солнца. Поэт не был в России 8 лет (неточность – 7 лет – М.Б.), и его возвращение есть прилётной птицы, той птицы Альбатроса, о которой поэт пел недавно в своей мистерии “Океания”. Бальмонт, оторванный от России, увлекался дивным солнцем Италии, пел свои песни где-то далеко на Яве, где так много яванской музыки. Поэт говорит очень подробно о своих впечатлениях от Петербурга. Он очарован фантастикой нашей столицы, его увлекают внезапные улицы, неожиданно изрезанные каналами, и вовсе не пугает отсутствие солнца. Солнца много у него в душе, которая дарит ему источник волшебных эмоций.

“Петербург меня поразил. Я в Петербурге был когда-то давно. Я жил здесь, но сейчас мой приезд даёт мне много радостей, не говоря уже о том, что в этом чудном Петербурге я встретил так много любви, необходимой для вечной души поэта. Я изумлён: Москва холоднее Петербурга. Там и люди не те, там нет того искреннего пафоса в отношении к искусству, какой сообщился мне здесь”.

Комплимент Бальмонта по адресу нашей столицы должен радовать нас, особенно ещё потому, что Бальмонт забывает те маленькие неприятности, которые причиняет ему масса поклонников и поклонниц знаками внимания своего. Внимание это заключается в бесконечном присыле множества писем и цветов, и что хуже всего – личном посещении. Поэт получал в день до 20 писем, читает эти послания у себя в номере, за завтраком в ресторане, в промежутках между первым и вторым блюдом и даже во время гуляния. Чрезмерное поклонение Бальмонту принимало угрожающие размеры для его творческой работы и в Париже. И поэт вынужден был перенести свой рабочий кабинет наверх, этажом выше, к самому солнцу. Бальмонт очень любил музыку и говорит о ней с восторгом.

“Музыка пленила меня давно. Я сроднился с музыкой, когда был мальчиком, и играл на гитаре, перебирал осторожно непослушные клавиши рояля и слушал… Но когда стал взрослым – все душевные настроения мои перешли на сторону слушателя музыки, а не исполнителя. Я поклонялся и поклоняюсь Вагнеру. Это – мой Бог. Но должен сознаться, что за последнее время, моя чисто религиозная фантастичность к музыке Вагнера немного изменилась, и в этом кощунстве виноват не я, а Скрябин.

Вагнер и Скрябин – два гения
Полного, страстного пения.
В одном есть дразненье струи
В другом все хотенья мои.

К. Бальмонт.
1913.11.12/13

И если бы, неведомый, злой дьявол хотел бы сжечь всех композиторов мира, мне чудится я отстоял бы этих двух великанов божественной музыки”.

В музыке Скрябина поэт находит не только новое в приёмах творчества, но гениальность, которая покоряет его. Он слушал много музыки во время путешествий своих у коралловых рифов и в храмах у островов Новой Зеландии, у пещер Вантомо, у островов Тихого океана, и его поражает, как Скрябин интуицией воспринял и передал сложные гаммы неведомой ему восточной музыки. Следует подчеркнуть, что К.Д. Бальмонт не энтузиаст, а всё, что он говорит, это есть восторг, спаявший все его чувствования в одном крике жизни. В его словах – изумительный каскад неожиданных образов, его речи – импровизация на самые возвышенные, благородные темы. От музыки поэт переходит к поэтам и современной поэзии.

“Брюсова я люблю – и только. Сологуба я люблю и глубоко уважаю. Это один из больших поэтов, который так чуден в своей отвлечённой поэзии. Сологуба интересуют миры, и нередко в небольшом восьмистишии его находишь огромные замыслы и поразительно глубокое движение души. Мне мил и дорог Сергей Городецкий. Я его уважаю и очень люблю. Я с ним переписывался давно, ибо по стихам мы друзья ещё до нашей встречи, а познакомился я с ним у вас в Петербурге, и мы уже на “ты”. Говорят, что я не особенно любезен с посетителями. Это неверно.

Но сознаюсь вам откровенно, что в Париже мне пришлось у дверей своей приёмной воздвигнуть баррикады. Я говорю это серьёзно…”

Мне невольно припоминаются слова Мережковского о Леониде Андрееве: “Леонид Андреев, как ивовая жёрдочка в обезьяньих лапах. Обезьянья нежность. Обезьянья лютость”. И Бальмонт – это солнечный певец, одинаково любящий всех алчущих солнца, сам чуть не сделался жертвой рвущихся к Перуну – Солнцу… Пребывание поэта у нас в столице ознаменовалось чествованиям, к которому примешался нелепый и непонятный инцидент. Как известно читателям – в интимном подвале “Бродячей Собаки” какой-то негодяй в стремлении “быть дерзким”, оскорбил нашего дорого гостя. Эта дикая выходка, казалось, должна была быть изгнанной из умов присутствующих, “Бродячей Собаки” в недостаточной осмотрительности, при организации чествования Бальмонта. Пишущий эти строки имеет, однако, очень веские данные, для утверждения, что Бальмонт совершенно не задет этой выходкой, что, конечно, вполне естественно. Поэт был опьянён не от вина, а от того радушия, которое проявили к нему собравшиеся на чествование… Импровизированный концерт артистов, так горячо отозвавшихся на прибытие Бальмонта в их кружок, извивающиеся гирлянды цветов, которыми поэт был окружён, его любимые мимозы, которые подносили ему поклонники и поклонницы, разузнав секретную слабость поэта к этим цветам, и, наконец, экспромты Сологуба, Городецкого, Потёмкина, профессора Аничкова – всё это пьянило и воодушевляло возбуждённого поэта на солнечные песни. И он пел, пел стихи свои, напоённые солнечным зноем, влюблённостью и красотой маорийских стран… Нет, поэт остался равнодушен к выходке сумасшедшего футуриста и отмахнулся от этого инцидента, как от зелёной вонючей мухи… Больше того – поэт, как нам достоверно известно, далеко не на стороне группы уважаемых писателей, выступивших с “письмом”, порицающим устроителей чествования. Об этом он говорил и Сологубу. Бальмонту понятно их доброе намерение негодовать и возмущаться происшедшим, но протестующие не знают хорошо глубокой души поэта.

“Если при мне кого-нибудь оскорбили – бы”, – говорит поэт, – “я бы встал во весь рост и нашёл бы подходящий жест для защиты оскорблённого, но когда хотели обидеть меня, я не счёл возможным и нужным оскорбляться. Я забыл об этом, а газеты напоминают и говорят о том, чего не было. Обиды нет, её и не могло – быть…».

И Бальмонт уходит от этой темы и в чудесной парафразе передаёт впечатления свои от путешествий, среди лиственных сосен Каурия, среди исполинских папоротников у кипящих озёр. Он весь ещё во власти тех переживаний, которыми его подарило недавние путешествие. И вскоре мы услышим и прочитаем его восхитительные, лучезарные песнопения, его маорийские сказки, сказания, где все наполнено воздухом, морем и солнцем…

Призыв к солнцу – вот Бальмонт!».¹³

В своём эссе «Три встречи с Блоком» Бальмонт так вспоминает о второй встрече, которая произошла в 1913 году (в десятых числах ноября – М.Б.), в книгоиздательстве «Сирин» в Петербурге: «Вторая встреча, когда он сидел в углу молча и мы обменялись лишь двумя-тремя словами, всего красноречивее сейчас поёт в моей памяти. Я никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило больше, чем скажешь какими бы то ни было словами. И когда я ушёл из той комнаты, а близкая мне женщина, бывшая в той же комнате, ещё оставалась там около часу, Блок продолжал сидеть и молчать, – и вот, чуть не через десять лет после того дня, вспоминая о той же встрече, эта женщина говорит, что, уйдя, она отдала себе отчёт, что Блок ничего не говорил, но что это молчание было так проникновенно, оно было такое, что ей казалось, будто всё время между ею и им был неизъяснимо-значительный глубокий разговор».¹⁴

В ноябре 1913 года в Санкт-Петербурге, впервые после возвращения, Бальмонт встретился со своим сыном. «Николаю в то время шел 22-й год. “Я счастлив, что тебя увидел, – писал Бальмонт сыну 19 ноября. – <…> Много раз за эти годы я вспоминал лик ребёнка, думал, что юноша – уже вот. И я сомневался в нашей встрече, и я болел ею, – и ты подарил мне радость душевной красоты и полной душевной свободы»… Учился Николай на филологическом факультете и серьёзно занимался музыкой – посещал музыкальные классы консерватории. Играл на пианино, сочинял музыку, писал стихи. Бальмонт был им очарован, помогал ему… Их отношения были близкими, дружескими».⁶

А в это время в Москве «Во время первого выступления в Политехническом музее, 11 ноября 1913 года, по свидетельству его участника, Василия Каменского, блестящее, неслыханное дарование чтеца, неотразимое остроумие оратора, вся великолепная внешность поэта просто покорили аудиторию. “Рекорд успеха остался за Маяковским, который читал изумительно сочно, нажимая на нижние регистры, широко плавая жёлтыми рукавами, будто гипнотизируя окончательно наэлектризованную, но далёкую от признания публику”.

Как он разговаривал с нею!

“Декадентские стихи разных бальмонтов со словами:

Любите, любите, любите, любите,
Вечно любите любовь – просто идиотство и тупость”.

В ответ слышится свист, крики:

«А вы лучше? Лучше? Докажите!».

«Докажу, и очень быстро, – парирует Маяковский. – Я понимаю ваше нетерпение – вам нестерпимо хочется скорей услышать наши стихи. (Горячие аплодисменты и одинокий свист.) Не обращайте внимания – это у него зуб со свистом. (Хохот. Прибавилось десяток свистков.) Если вы свистите перед стихами, то что же будет после – паровозное депо. (Хохот. Крики: “Будет!”) Вы, значит, работаете заодно с критиками (смех), но имейте в виду, что от неумного свиста мы только выигрываем, так как все видят ваше озорство и наше деликатное достоинство”. (Аплодисменты.)».¹⁵

«Первая встреча русской поэзии с танго произошла в 1913 году, году парижской тангомании (когда, по слову поэта и танцора Валентина Парнаха, эта нежная музыка убаюкивала тех, кто будет убит на войне, которая разразится год спустя), и, как бывает, они при этой встрече не узнали друг друга.

Известен рассказ Ахматовой, как на петербургской вечеринке Константин Бальмонт, наблюдая танцующую молодёжь, вздохнул: «”Почему я, такой нежный, должен всё это видеть?”. Историко-культурная прелесть этого рассказа пропадёт, если не догадаться, что танцевали молодые люди, – а они явно “тангировали” <…>. Эпизод имел место 13 ноября 1913 года в дни захватившей Петербург, привезённой из Парижа тангофилии: все разучивали новый танец, моральные качества которого бурно обсуждались обществом и который был окружён ореолом сексуальной смутительности – ср. рассказ москвича, которому было 6 лет в 1913 году: “…недалеко от нас <...> помещалось варьете “Аквариум”. Родители там были, отец потом рассказывал знакомым, что они “видели настоящее аргентинское танго”. Мать меня сразу же выставила за двери – танго считалось настолько неприличным танцем, что при детях нельзя было о нём говорить”. И вот Бальмонт, мексикоман и певец сексуального раскрепощения, хотевший быть дерзким, хотевший быть смелым, хотевший сорвать одежды с партнёрши, не признал родственную душу аргентинского танго, этот стриптиз души, “жадно берущий и безвольно отдающийся ритм”, “порочную выдуманную музыку”, в которой “и южный пыл, и страсть, а моментами северная тоска и страдание”».¹⁶

«Вечером 18-го числа Бальмонт отбыл в Москву. Продолжая извечную тему соперничества столиц, здешняя литературная общественность встретила его открытым письмом (19 и 20 ноября в газете «Русское слово» – М.Б.), которое, хотя и не содержало прямых выпадов в адрес негостеприимных петербуржцев, явно намекало на то, что в некоторых городах поэтов умеют привечать не в пример лучше: “Дорогой Константин Дмитриевич! Группа лиц, ценящих непреходящую красоту Вашего творчества, глубоко любящих Вас, как человека, испытывает в эти дни сердечную потребность ещё и ещё раз засвидетельствовать перед Вами свои чувства отменного к Вам уважения”. (Под текстом – сорок девять подписей, среди которых Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Ю.К. Балтрушайтис, Георгий Чулков, А. Скрябин, М.П. Чехова, Ф. Татаринова, Н. Телешов, Н.П. Ульянов, А.Т. Гречанинов, А. Яблочкина, В. Пашенная, Ю. Айхенвальд, Л. Пастернак, Влад. Ходасевич и другие, а на следующий день к ним добавилось еще одиннадцать)».¹⁷

Из Москвы Бальмонт с семьёй возвращаются во Францию. Незадолго до отъезда в очерке «Уезжая» он написал об этом несколько проникновенных строк: «Я еду, и снова вернусь. Быть может Москва и новой весной новыми цветами встретит меня, как было это в ушедшем мае. Быть может, Петербург будет снова сочувственным, внимательным, ласково приветливым, каким он был со мной вот в эти начинающиеся зимние дни, показавшиеся мне летними. Быть может… Но что бы ни было впредь, я буду помнить всегда всякий восторг, всякое сочувствие, все устремления, каждый цветок…

… И сколько бы пространств, какая бы стихия
Ни развернула мне в огне или в воде,
Плывя, я возглашу единый клич: «Россия!»,
Горя, я пропою: «Люблю тебя везде!»…» ¹⁸

В Париже «…в 1913 году происходит встреча Бальмонта с соотечественником Руставели – Паоло Яшвили, учившимся тогда в Парижском институте искусств при Лувре. Ещё до приезда во Францию молодой грузинский поэт знал о знакомстве Бальмонта с Уордропом (лордом, дипломатом, братом Марджори Скотт-Уордроп, первой переводчицы на английский язык “Витязя в тигровой шкуре”, который и познакомил поэта с поэмой – М.Б.) и о его интересе к поэме Руставели. Надежда заручиться словом Бальмонта – взяться за перевод – окрыляла его.

О знакомстве Бальмонта с Яшвили вспоминает дочь поэта Нина Константиновна Бруни: “В 1913 году мы жили в тихом в то время квартале Пасси, неподалёку от тенистого парка Трокадеро. Бальмонт, как и моя мать, много работал; люди бывали у нас только по воскресеньям, вечером. И тут однажды, в неурочное время, к нам пришёл грузинский поэт Паоло Яшвили с двумя или тремя своими приятелями-грузинами. Он принёс и оставил Бальмонту большую книгу в кожаном переплёте с великолепными гравюрами…”.

Подаренная Бальмонту книга была лучшим из существовавших тогда изданий Михая Зичи. Вышедшая тиражом всего 600 экземпляров <…>, она была полиграфически великолепна.

Яшвили удалось достичь желанного результата: он убедил Бальмонта взяться за перевод “Витязя в тигровой шкуре”, чем и порадовал соотечественников».¹⁹

Поэт сдержал данное им слово, и поэма была достойно переведена на русский язык и издана отдельной книгой в 1917 году. А благодарные грузины триумфально встречали Бальмонта в Грузии в 1914, 1915 и 1917 годах!

И в заключение этого богатого событиями и фактами материала, хочу привести петербургскую (столичную!) анкету популярности русских поэтов на последний предвоенный 1913 год.

«[В 1913 году] журнал М.О. Вольфа “Известия по литературе, наукам и библиографии” проводит анкету “Интересуется ли наша публика новейшей русской поэзией?” Заполнено 3429 анкетных листков. Из числа отвечавших “81 лицо” не интересуется современной поэзией. Из числа оставшихся только 617 человек признают современную поэзию. Мотив неприятия у большинства таков: “Оторванность поэзии от реальной жизни, декадентщина, испорченный русский язык, напыщенность содержания и уродливость, за редким исключением, формы”.

Из современных поэтов, включая сюда и недавно умерших, наиболее выдающимися признаются:

Бальмонт 2361 голосом
Якубович 2192 голосами
Бунин 2115 голосами
Фофанов 2003 голосами
Брюсов 1384
Мережковский 1118
Сологуб 917
К.Р. 847
Голенищев-Кутузов 709
Городецкий 432
Блок 429
Вера Рудич 422
Щепкина-Куперник 417
Фруг 242
Л. Афанасьев 211
Ада Чумаченко 82
Дм. Цензор 71
Кузмин 44

По нескольку десятков голосов собрали поэты: Ратгауз, А.Н. Толстой, Клюев и Саша Чёрный; Хлебников, Бурлюк, Лившиц, Маяковский и тому под. получили всего по 3–5 голосов. Любопытно, что Андрей Белый и Вячеслав Иванов упоминаются только в 13 ответах. Совершенно не названы имена таких поэтов, как Рославлев, Потёмкин, Тэффи, Гофман, Гумилёв и др.”

Ясно, что сейчас к реальной историко-литературной иерархии анкета Вольфа никакого отношения не имеет, но весьма любопытна, однако, как социокультурный документ, портретирующий читающую публику 1913 года. (“По роду занятий число ответивших делится на 1146 учащихся, 57 литераторов, 201 юриста, 92 инженера, 149 военных, 511 учителей, 13 профессоров, 203 врача, 224 священника, 170 лиц, занимающихся торговлей, 401 чиновника разных ведомств, 215 лиц без определённых занятий, 17 художников, 10 рабочих и мастеровых”.)».²⁰
________

Примечания
¹ Гречишкин С.С. Архив С. А. Полякова // АН СССР Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. М.,1980.
² Бонгард-Левин Г.М. «Свет мой, Индия, святыня» // Из «Русской Мысли». Санкт-Петербург. 2002.
³ «Заморское» путешествие поэта К.Д. Бальмонта // Вокруг света. 1913. 14 апр. № 15.
⁴ Русская литература конца XIX – начала XX в. 1908-1917. М., 1972.
⁵ Романов А.Ю. Возвращение поэта. Материалы к библиографии К.Д. Бальмонта (по газетным публикациям 1913 г.) // Научно-популярный и литературно-художественный альманах «Солнечная пряжа». Иваново-Шуя., 2008. Выпуск 2.
⁶ Куприяновский П.В., Молчанова Н.А. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново. 2001.
⁷ Библиография К.Д. Бальмонта. Том 2. Отв. редактор С.Н. Тяпков. Иваново. 2007.
⁸ Рюрик Ивнев. Жар прожитых лет. СПБ. 2007.
⁹ Шапошникова Л.В. Мистерия нового мира // Тернистый путь Красоты. М., 2001.
¹⁰ Борис Зайцев: Судьба и творчество // http://guildi.ru/referaty_po_istorii/referat_zajcev_boris_konstantinovich.html
¹¹ Успенский Л. В. Записки старого петербуржца: Главы из книги. Л. 1990.
¹² Хроника одного скандала // lucas v leyden. // http://lucas-v-leyden.livejournal.com/117685.html
¹³ Фрид. С. Певец Солнца // Солнце России. 1913. №48. ПБ.
¹⁴ Бальмонт К.Д. Три встречи с Блоком // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993.
¹⁵ Серебряный век. Поэт В. Маяковский // http://literatura5.narod.ru/majakovsky.html
¹⁶ Тименчик Р. Приглашение на танго: Поцелуй огня // Танго и поэзия Иосифа Бродского // http://www.otango.ru/text/brodsky.html
¹⁷ Письмо Бальмонту // Русское Слово. 1913. 19 ноября. № 267; дополнение см: К письму Бальмонту // Русское Слово. 1913. 20 ноября. № 268.
¹⁸ Шалюгин Г.А., Романов А.Ю. Ф.К. Татаринова – крымский адресат Константина Бальмонта // Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX века. Иваново, 2006.
¹⁹ Андгуладзе Лия. Бальмонт и Грузия. М. 2002.
²⁰ Анкета популярности русских поэтов. 1913 // http://forum.pergam-club.ru/book/5348