АННА РАФАИЛОВА

ОТНОШЕНИЯ
повесть

– 1 –

Сначала они, что называется, встречались. Эля отбила его на спор у своей подруги. Училась Эльвира тогда в девятом классе; Витя заканчивал среднюю мореходку.

В те времена даже «МакДональдса» в городе не было, и встречались подростки незамысловато: по вечерам, если нельзя было посидеть вдвоём во дворе или у кого-нибудь дома, шли вместе в кафе или просто гуляли по улицам, по склонам над морем. Вите нравилось, в мороз, греть элину руку у себя в кармане. Целовались они в парадном.

К Эле домой нельзя было зайти дальше коридора из-за тесноты и бдительной, хоть и приветливой, бабушки. Мама её тогда трудилась в Греции – нелегально смотрела за старичками-старушками и высылала домой деньги. У Вити же места было, может, и побольше, но портил всё даже не его младший братишка, а отец, водитель-дальнобойщик, что тогда как раз застрял дома без работы и всё сатанел. Витя и думать боялся о том, чтобы показать его Эльвире. Так что они через день приходили в «Туфельку», крохотную кафешку на полпути между Элиным Проспектом и Витиной 7-й станцией, даже без окон, но зато тёплую. В «Туфельке» они пили чай, разговаривали и опять же целовались. Можно было не стесняться – там все так делали. Собираясь провожать девочку домой и помогая ей надеть куртку, он всякий раз обнимал её сзади за плечи, прижимал к себе, ласкался щекой об её волосы.

Больше всего Вите запомнилось, как они кормили чаек в Лагуне где-то в феврале. Из-за ненастья на берегу не было ни души, а в природе осталось только два цвета, серый и белый – других не было: серое небо и море, белые снег, лёд и чайки. В кармане у Вити оказалось какое-то печенье, и их понесло на обледенелый пирс, угощать морских птиц. Пирс весь оброс огромными фантастическими сосульками. Эля ступала осторожно, но сапоги на ней были дешёвые, подошвы скользили, и Витя крепко держал её под руку. Она утыкалась лицом в его плечо, прячась от ледяных брызг – честно, безумием было прийти на пирс при той погоде, но благодарные чайки, хватая на лету угощение, одобрительно кричали над ними.

А весной Эля вдруг сказала:

– Давай расстанемся.

Они стояли у неё в парадной, в пролёте между этажами – так, чтобы бабушка в глазок не высмотрела.

– Понял, – Вите пришлось опустить взгляд и отступить на шаг назад. – А что не так было-то?

– Да всё было так. Хорошо было. Ты, Витя, очень хороший. 

– Да что ты говоришь? – фыркнул он, но голос у него позорно дрожал. – Был бы хороший, не было бы «давай расстанемся».

– Не злись. Прости, конечно. Я ж сама это всё затеяла. Крутой хотела быть. Стыдно теперь. Голову тебе не хочу морочить. Мне нужен другой человек. Понимаешь?

Витя, как ни странно, очень даже понимал. С самого начала ему не вполне верилось в то, что они встречаются наяву, на самом деле. Слишком интересно ему с этой девочкой было.

– Так ты точно, уверена? – спросил он, не в силах поднять на неё глаза. А ведь шёл к ней такой радостный, предвкушал поцелуи…

– Уверена. Но спасибо тебе большое. Здорово было.

– А он какой? – не выдержал Витя.

– Кто?

– Я его знаю?

– Да при чём тут?.. Нет, нет у меня сейчас никого! – она рассмеялась. – Просто, ну сам подумай: разве это честно – встречаться с тобой и знать, что ты временный вариант? И ждать при этом другого совсем человека – кого-то постарше, посамостоятельней; а мне нужен только такой. Ты же – не хочешь быть временным вариантом?

– Тогда, может – останемся друзьями хотя бы? Чем вообще… – вдруг осенило Витю. Хотя, конечно, он должен был бы обидеться на «временный вариант» и особенно на вот это «постарше, посамостоятельней».

– Серьёзно? – усомнилась Эля. На шаг отступив, она оглядела его с ног до головы, словно прикидывала, «тянет» ли он на друга. Витя бессознательно приосанился. – Ну, честно говоря, я и сама бы тебе это предложила. Друга, как ты, было бы глупо терять. Да говорят, вы, мужики, «останемся друзьями» плохо переносите? Нет?

И она протянула ему руку. У неё было отличное крепкое рукопожатие.

С тех пор они не целовались и не ходили в «Туфельку». Но виделись – раз в месяц, по меньшей мере. Говорили, делились новостями – Эля хорошо слушала. Однажды он починил им упавший на пол телефон, чем покорил Элину бабушку; теперь, когда он приходил, Эля с бабушкой усаживали его в гостиной на диван, поили чаем из красивых чашек. Не то, что раньше, когда они встречались!

В гостиной было мало места, потому что бабушка боялась выбрасывать вещи – огромный древний телевизор, поломанную швейную машину, картонные коробки c надбитой посудой… В этой гостиной Эля и жила. На двери в смежную бабушкину комнату когда-то, лет в десять, она нарисовала масляными красками осанистую жар-птицу в переплетении тонких ветвей. Вите эта жар-птица очень нравилась; рисовала Эля хорошо. На последних страницах её школьных тетрадей теснились разнообразные красавицы, что обнимались почему-то со всякими демонами и чудищами («просто я не умею рисовать нормальных мужчин» – признавалась она).

Витя помогал Эле делать физику, а она ему – английский. Она хвалила его, благодарила. Могла иногда обнять – в надежде на это он и приходил, наверное… Он каждый раз находил её изменившейся, новой; была у неё такая страсть – меняться. То накрасится до одури и станет говорить пошлости; то заплетёт косички и прикинется недотрогой; то наденет мужскую рубашку и кепку козырьком назад, и будет строить из себя дитя улицы. А больше всего ей нравились и шли длинные хлопковые платья, такие для взрослых женщин – то был греческий секонд-хэнд. Вика облачалась в такое платье, закалывала волосы понебрежнее, и вела себя, будто ей лет тридцать пять и она разобралась уже во всём на свете. Женственность эта Витю обволакивала и ранила. Ужас, что за мысли ему иногда приходили.

А как она нравилась Витиной маме! Чем сильней он её убеждал, что они с Элей просто друзья, тем больше мать старалась прямо-таки захомутать эту девочку. Если она узнавала, что Эля придёт – становилась к плите и готовила не простой, а особый деликатесный ужин, не хуже, чем на возврат отца из рейса (отец теперь, слава Богу, работал и дольше двух недель кряду дома не сиживал). Элины редкие появления у них на 7-й станции превратились в семейные праздники. Сама Эльвира, кстати, тоже всегда была на высоте, никогда не приходила с пустыми руками, а один раз даже принесла бутылочку греческого оливкового масла и коробку розового рахат-лукума, что её мама передала из Афин. 

– Куда поступать решила, Элюсечка? – вилась возле неё мама Вити.

– На международные отношения, Зоя Николаевна.

– А! – пугалась мама. – Это ж как туда английский надо знать!

– Я буду сдавать французский, – мягко улыбалась Эля. – Можно на выбор, а я французский уже лучше знаю.

Маму аж пробирало! А училась Эля и правда неслабо – хоть, по её словам, и «съехала» после восьмого класса. Французским увлекалась лет с десяти. Сначала учила по самоучителю, потом, когда в семье – спасибо маминой Греции – стало лучше с деньгами, пошла на курсы. Витя же сроду не был отличником, и отличниц со своего класса терпеть не мог, зато перед Элиными пятёрками благоговел.

– Ну что, что скажешь, сына? – с надеждой заглядывала ему в глаза мама, когда он, проводив Элю до дома на Проспекте, возвращался.

– Мам, не добавляй, ладно? – горестно кривился Витя, вешая кепку в прихожей.

– Ты подумай… – ни к кому обращалась Зоя Николаевна, расстроенно качая головой. – А как её мама? Всё в Греции?

– В Греции.

– Вот молодец женщина! Смогла! Это ж она потом и Элюше гражданство сделает…

– Не, вряд ли. Она там нелегально. А Эля говорит – «я достигну всего сама».

– Вот это девочка! – мечтательно поднимала глаза мама. – Характер! Одно слово – Эльвира! Не то, что все остальные твои – Маши, Наташи… Пигалицы. Рядом нельзя поставить.

Витя, отвергнутый Элей, и правда – пошёл встречаться то с одной, то с другой, словно настоящий бабник. Особенно везло ему на девчонок летом; летом они, что расплодившиеся божьи коровки в парке Ленина, бестолково сыпались на него сами. Но после Эли он стал взыскательным, очаровать его теперь было ни разу не просто. Сам же он почему-то нравился только совсем простым, обыденным девчонкам, таким, что не знают, чего ищут, а лишь изо всех сил стараются быть как все – говорят, одеваются, ведут себя так, как положено у них во дворе, в районе, как видели по телевизору – и у них это выходит, все получаются одинаковые. Во что тут влюбляться? И всё равно он гулял с ними, не очаровываясь и не приглядываясь особо – силился, что ли, вернуть себе душевное равновесие. Но оно, как покинуло Витю, так и не собиралось обратно.

Для Эли-то он всё равно оставался недостаточно взрослым и самостоятельным. В высшую мореходку, после своей средней, поступить не смог, ни по деньгам, ни по разуму, и пошёл учиться в холодильный институт – да ему и без разницы было, в какой, главное тогда было спастись от армии! Вид у него был наивный и немного совдеповский, не такой, как надо было бы для середины девяностых: шмоток модных ему не хватало, цинизма, остро шутить не умел. Ни «каменной стеной», ни «крышей» не видел себя. Девочки вроде Эли не смотрели на него никогда – а он и не встречал на неё похожих.

Зато как он был благодарен ей, что перед его друзьями (их было двое – Дама и Сидор; вполне мужественного Даму прозвали так ещё в первом классе из-за фамилии Домрачёв) Эля держала себя с ним, будто они и не думали «оставаться друзьями»! Ластилась к нему, брала за руку, а на дне рождения, Витином восемнадцатилетии, вовсю целовала его, когда расселись по углам парочками. Сама нежность – как ни в чём не бывало! Витя чуть рассудка не лишился. Тогда он, как назло, растерял всех своих «божьих коровок» и оказался один; Эля знала об этом. Дама и Сидор со своими подружками глядели на них – такую счастливую, со стороны, пару, – и молча завидовали. Он занадеялся было – может, опять? – но Эля распознала эту надежду и серьёзно прошептала ему, когда танцевали:

– Ну, надо же твоё, как говорит моя бабушка, реноме поддержать. Подумаешь, обнимашки. Это по-дружески. Для тебя не жалко.

– Витыч, так она с тобой дружит или встречается? Что у вас за отношения такие? – спрашивал его потом, наедине, Дама.

– Какие есть, – блокировал сдержанный Витя.

– Ништяк, я тоже такие хочу…

А вот своим собственным знакомым она его никогда не показывала – с тех самых пор, как увела тогда у подруги. Отговаривалась тысячей причин; ей вообще нравились этакие взрослые обоснования в духе «ты моя личная жизнь, и моё личное дело», но – Витя знал, что Эльвира его просто стеснялась. Ну, знал он это. Он и сам себя стыдился – своей некрутости, непрестижности, дешёвой одежды, родительской квартиры со старым линолеумом… А Эля стремилась в другой мир, к другим людям (вот этим самым, что «постарше, посамостоятельней»), к другой жизни. И не скрывала ведь этого с самого начала. Мысли эти ядовито жалили, отбирали силы, и Витя старался просто не подпускать их к себе. В конце концов, разве не стоила сама по себе вот эта их ненормальная дружба того, чтобы где-то и перетерпеть?

Одно время Эля куда-то исчезла. Вдруг. Сама не звонила, и дома её никак не удавалось застать. Витя даже стал чувствовать фальшь в голосе её бабушки, когда та говорила ему, что Эли нет. «Нашла того самого», понял он. О! Несмотря на ворох «божьих коровок», Витя тогда впервые в жизни, через не могу, распробовал одиночество. Три месяца длилось это жестокое эмбарго, он уже не мог смотреть на телефонный аппарат. Как вдруг ему позвонила – нет, не Эля, а её бабушка.

– Витенька? – голос у неё дрожал. – Это ты?

– Полина Ильинична?

– Деточка… Я нашла у неё твой телефон… Ты не можешь прийти к нам? Нет, всё нормально, Элечка здорова, слава Богу, просто приходи… Когда сможешь…

Когда он пришёл – принёсся – на Проспект, бабушка, заикаясь от благодарности, шёпотом поздоровалась с ним, попросила «Только не выдавай меня, деточка, слышишь! Совсем извелась, не ест ничего и плачет» и, торопясь, ступая на цыпочках, провела его сразу в гостиную, точно он был участковый педиатр, что пришёл к тяжело больному ребёнку.

Там он нашёл Элю – она сидела у окна на диване, похудевшая, непривычно ненакрашенная, в халате и с бабушкиным платком на плечах. Рядом с ней лежали раскрытые учебники, тетрадь-черновик с заложенной в неё ручкой. «Привет!» – только и вымолвила Эля. Улыбнулась. За бабушкой тактично закрылась дверь. Они остались вдвоём в гостиной.

Над дверью с жар-птицей висела крупная чёрно-белая фотография Эли-первоклассницы с бантиками, в пилотке и с гюйсом на шее, с надписью вкось угла: «70 лет Октября».

– Что такое с тобой? – спросил Витя не то у взрослой Эли, не то у чёрно-белой первоклассницы. – Куда ты пропала, вообще…

– Друг в беде не бросит, лишнего не спросит… – тихо, хрипленько пропела она.

Он сел рядом с ней на диван и принялся негромко, на одной мирной ноте, рассказывать ей свои нехитрые новости. Надо же было говорить о чём-то, раз он уже пришёл. Эля, поджав под себя ноги, завернувшись в платок, молча слушала. От Вити исходило простое, родственное тепло. Эля вдруг положила голову ему на колени, свернулась клубочком.

– Меня бросил мужчина на двадцать шесть лет старше меня, – сказала она. – Представляешь?

– Господи, – Витя перепугался, – Эля! Ты ж ещё даже паспорт не получила!

– Ну и что? Таких, как я, у него, оказалось, целый каталог… Но я сама виновата. Ах! Лучше б он был моим отцом. Вот это было бы круто! У него, кстати, дочка старше меня на два года…

– Вот урод!..

– Нет, это я дешёвка.

На миг ему захотелось наказать её, хоть просто каким-то язвительным словом, но ему было так жаль свою «бывшую» девочку, ведь она же правда страдала, да и язвить ещё нужно уметь... Было ещё кое-что, что остановило его: странное чувство вины перед Элей, какое-то угрызение совести. Хотя, если подумать, за что, с какой стати? Разве он был виноват в чём-то? Но, так или иначе, вместо издёвки он вздохнул:

– А у меня вот нету каталога таких, как ты. Никем не могу тебя заменить. Я тебя, когда вижу, меня аж колотит всего.

Эля вдруг обняла его, обцеловала ему лицо. Теперь она иначе целовалась, чем во времена «Туфельки», да и он научился кое-чему… Но встречаться с ним заново Эля не согласилась.

– Я вообще ни с кем не хочу теперь встречаться, – решительно покачала она головой. – Мне надо учёбу вытягивать, я за эти месяцы снова съехала, надо спасать аттестат. Я даже краситься теперь не хочу, пропади она пропадом эта мода. Мне надо будущее какое-то строить себе. Деньги, ты видишь, всё-таки многое в жизни решают.

Но краситься она скоро опять начала, а голодать и плакать – перестала.

– Ты только не пропадай больше, – ещё попросил он тогда. – Кто б там ни был у тебя, хоть на телефон-то можно отвечать… Я ж тоже всё понимаю… Сама ж говоришь, мы друзья с тобой.

Однажды, когда Витин отец сидел дома и ждал рейса, мать уличила его в чём-то – не то в растрате, не то в измене (за ним водилось и то, и другое). Они начали ссориться прямо с утра, когда Витя ещё зубы чистил, а Данька хныкал, что в школу не хочет. Витя как-то пропустил момент, когда родители перешли опасную грань, а то бы как-то вмешался, стал бы просто между ними баррикадой, от греха. Но он не успел. Он услышал мамин крик, выскочил из ванной – а мать уже лежала на полу, отец одной рукой тащил её за волосы из кухни в коридор, а другой лупил по лицу, плечам и шее.

– Ты что делаешь! – Витя набросился на него со спины, пытаясь схватить за руки, за обе, и это вышло совсем не сразу. Отец, когда гневался, становился силён как бес, весь превращался в ненависть и наносил удары, не различая, кому и по чём. У него и голос менялся, когда они ссорились с мамой по серьёзному – как у натурального бесноватого. Всё же Витя оттащил его от матери, что кричала уже не от злости, а от боли и страха за жизнь, и оттолкнул в сторону входной двери. Тот выдохнул раза два, разведя в стороны свои паршивые руки с красными горячими пальцами, что шевелились, будто искали, что бы ещё схватить – но матюгнулся, плюнул и ушёл из дома, бахнув дверью так, что брызнула штукатурка.

Дальше Витя подымал маму с линолеума, укладывал её на диван, доставал из холодильника лёд, чтоб успокоить ушибы, поил маму чаем и слушал, как она плачет и клянёт свою жизнь. Данька тоже разревелся не по возрасту, Витя даже рассердился на малого – мог бы и мужество проявить какое-то, раз у мамы теперь только они двое защитники. Нет, у родителей и раньше бывали инциденты, это не в первый раз Витя оттаскивал от мамы этого ненормального – но всё же не так, чтоб за волосы и по полу.

Но потом родители взяли да помирились. Вот будто так и надо было! Отец вернулся домой на другое утро, тихий и тёмный. Мама к тому времени чем-то заровняла отёки и забелила синяки. Они говорили, закрывшись на кухне, и когда старший сын пришёл из института, всё в доме было до такой степени нормально, что Витя, тоже едва не плюнув, повернулся и ушёл, куда глаза глядят. Ему казалось, что это его самого извозили по полу, наставив синяков на лице. Через два дня отец уехал в рейс, и мама провожала его, как будто ничего не случилось: родненький, заинька, всё такое!

– Я не поняла, а что ты хочешь, чтоб я делала? – возмутилась Зоя Николаевна, когда он заикнулся о том, что стыдно было так вот оставлять отцу рукоприкладство. – Такая жизнь! Другого отца у вас нет! Зато вас ему лупасить старалась не давать, нет, чтоб сказать мне за это спасибо!

Тут и пришёл Витин черёд звать Элю на помощь. На душе у него заплесневело, забродило – он нуждался в лекарстве, хотелось чего-то святого, немеркнущего, не гнущегося под «такую жизнь». И Эля пришла (дома у него никого не было, Витя смог удачно подгадать), пришла как нарочно такая чистая, беленькая, с распущенными волнистыми волосами. Даже не надушилась – от неё пахло лишь нежным мылом. Вите вспомнилось, что опять весна – год, как они «остались друзьями».

Сели рядом на ковре в комнатке Вити с Данькой. Раньше у них там возвышалась двухэтажная кровать, но когда малый, балуясь, «навернулся» с верхнего яруса головой вниз, мама в гневе схватила пилу, и кроватей стало две, а помещение сделалось вдвое теснее.

Сели рядом, и он ей всё рассказал, про отца с мамой.

– Главное, как он её волосы на руку себе намотал, – жаловался поникший Витя, – у меня перед глазами до сих пор это. Спать ложусь – и вижу волосы мамины. Я такого представить себе не мог, что так можно вообще. И она простила его, как только пришёл! Легко! И ни гордости нет у неё, ни обиды, ни злости – мне жить не хочется после этого! Что, я не зарабатывал бы тех же денег, живи мы без него? Только больше бы получалось, потому что никто не тратил бы исподтишка. Перевёлся бы на заочный…

– Не, ты не прав, – Эля с ним вместе, склонившись, глядела на лысый от старости зелёный ковёр на полу. – Твоя мама семью сохраняет. Она умница. У тебя родной отец есть, пусть и такой… агрессивный. А знал бы ты, что такое вообще без отца! Или когда, как у меня, развелись родители.

Помолчали.

– Маму видеть не могу теперь, – Витя, обычно ровный такой и спокойный, совсем раскис. – Больно, блин. И какой же я сам тогда, если родители такие: один бесноватый, другая по полу себя таскать позволяет…

– Э, ты что? – вскинулась Эля. – Мы родителей не судим. Запомни это. Пусть они тысячу раз какие угодно, их осуждать мы не вправе. Это грех. И у меня такие чувства были к моим одно время. Я тоже, знаешь, чего навидалась, у-у! Вам, детям из полных семей, и не снилось. Зато я нашла метод, как с такими вещами примиряться. Могу научить. Хочешь?

– Ну и как же? – улыбнулся Витя её наивности.

Эля встала перед ним, выпрямилась, встряхнула волосами.

– А вот ударь меня, – вдруг негромко произнесла она.

Витя тоже встал.

– Глупенькая. Ты что говоришь такое.

– А вот ударь, – повторила она, чуть отступая и улыбаясь. Улыбаясь лукаво, как никогда! – Давай, сделай, как твой отец. На вот, возьми меня за волосы!

И она сама собрала в руку свои чистые белокурые волосы, и вытянула шею, повернувшись к нему боком, глядя на него искоса.

– Да что ты несёшь, Эля! – перепугался он, но волосы были так хороши, так блестели, их так хотелось потрогать, что он и правда их взял. Поднял их на ладони, полюбовался ими на свет – так смотрят органзу, выбирая занавеси. Тут что-то в душе у него поменялось, резко, щелчком, словно его переключили на другой режим. Перемкнуло. Он стал каким-то другим человеком.

Медленно, сам в ужасе от того, что происходит, Витя намотал Элины волосы на руку, чуть потянул за них, чтобы приблизить её лицо к своему. И тут он вдруг почувствовал к ней ненависть. Удивительную, от восхищения и желания родившуюся, но ненависть. Такую, что хотелось убить её, на фиг!

И он занёс было руку… Но здесь наваждение схлынуло, и он увидел Элю своим обычным, нормальным зрением – её доброе, чистое личико, шерстяную кофточку на хрупких плечах, – и вместо того, чтоб ударить, он схватил её в объятия, и разрыдался. С детства он так не плакал, подумать только! Класса с первого… Подкосились ноги, он опустился на пол, Эля за ним. Прижимал её к себе, стоя на коленях, и обливался слезами.

– Ничего, ничего, – Эля гладила его по волосам, по спине, не отстранялась.

– Прости меня, – рыдал Витя, не зная чем вытереть слёзы, у него все рукава уже были мокрые, он прятал от Эли своё лицо. – Никогда в жизни… я… не ударю… женщину… Прости…

Закрываясь руками, Витя добрался до ванной, умылся холодной водой, посмотрел в зеркало на своё опухшее, покрасневшее отражение. «Стыдобище», – подумал он и опять едва не заплакал. Постоял, прижимаясь к белому кафелю на стене то одной, то другой щекой, чтоб остудить лицо – он был склонен к ненормальному румянцу и всегда стеснялся этого. Успокоился вроде, и пошёл к Эле. Они снова сели рядышком на пол, помолчали немного, затем она (бессовестная всё-таки) невинно спросила:

– Ну что, на папу не сердишься больше?

Какой ещё папа? Да он и думать забыл о родителях, забыл, с чего началось это невесть что! Ошеломлённо покачал головой.

– Видишь, а ты меня даже и не ударил по-настоящему. Я так, знаешь, сколько всего разным людям простила? Это ж просто: что-то в ком-то тебя раздражает, расстраивает – а ты делаешь это сам, и всё, и теперь это уже твоё, и значит уже не на кого сердиться, ты оказываешься по одну сторону с тем, кто обидел тебя. И нету больше конфликта. Именно поэтому, например, у нас вся страна матерится, тебе не кажется? Сначала это раздражает, расстраивает, а потом человек, не выдержав, начинает говорить то же самое; и всё, и очень скоро его уже не оскорбляют чужие матюги… Ему легче… Что, разве не так? Я вот в двенадцать лет попробовала сигареты: меня доставало, что мама вдруг начала курить. Она тогда сильно переживала, что папа ушёл. Я, конечно, курить сразу бросила, не моё это, но на маму уже не сердилась, не. 

– Ужасно это, – сказал Витя.

– Немножко ужасно, да. Но ты видел, из чего жизнь вообще состоит? С этим же надо мириться как-то!

– Ты себя разрушаешь так.

– И разрушаю. Но у меня есть ты, а ты меня всегда восстанавливаешь, – весело подмигнула она.

– Эля…

– Скучаешь по мне, да?

– Скучаю, – Витя опять едва не заплакал. – Скучаю!

– Витя, – Эля покачала головой, – бросай это. Ищи себе хорошую девочку, влюбляй её в себя и будь счастлив. Не рассчитывай на меня, пожалуйста.

 Вечером, когда Эля была уже у себя дома, а Витина мама, включив на кухне свет, грела Даньке на ужин вермишель, Витя ходил по весенним сиреневым улицам, и уже не думал ни о родителях, ни о тяготах жизни. Ему было хорошо, на лицо всё просилась улыбка, он ходил и понимал, что ему повезло, что ему, одному из тысячи, выпало не обычное, не нормальное, не такое, как у всех, но настоящее – счастье. Взаимность – да ну её вон! Эля дарила ему другие сокровища.

И буквально через неделю случилась беда. Витя куда-то шёл по Проспекту, и его дёрнуло вдруг зайти к Эле. Он увидел её во дворе, на лавочке возле парадной. Эля держала на руках пуховый конверт с чьим-то крохотным ребёнком. Полой своей зелёной курточки она старалась закрыть спящего малыша от ветра.

– Меня соседка попросила, на пару минут,– объяснила она, не отрывая восхищённых глаз от младенца.

– «Как орлица над орлёнком», – залюбовался ею Витя. Он и сам любил детей. – Тебе идёт быть мамой.

– А я бы хоть сейчас родила, – призналась Эля. – Так иногда хочется ребёночка, не могу передать!

– Ты же собираешься учиться и карьеру делать, – попытался уесть её Витя. – Ты ж у нас бизнес-леди.

– Да, Витя. Потому и собираюсь карьеру делать, чтобы привлечь человека, от которого и родить не страшно будет. Чтоб стать достойной достойного мужа. А работы ради работы у женщин не бывает. Я не верю. По сравнению с любовью, семьёй и ребёнком, любая карьера – такая, на самом деле, фигня…

– Знаешь, Эльвира, – сорвался вдруг Витя, – иногда я вижу, что у тебя с головой не в порядке. При чём тут карьера к ребёнку? Кто кого должен стать достоин? Зачем? Нормальные люди любят друг друга, женятся по любви, и детей рожают. Всё!

– Ну и прекрасно, – с лёгкостью, которую Витя принял за издёвку, согласилась она. – Что ты взъелся-то на меня, раз в твоём мире всё так просто? Найдёшь себе девушку, женишься на ней, по любви, и детей родишь. Какие проблемы!

– Да нашёл я уже! – закричал он.

– Кого? – засмеялась Эля.

– Тебя! Тебя, стерву такую, и нашёл, да мозги у тебя набекрень!

– Не шуми при ребёнке, – покачала головой Эля. – Я ведь просто говорю тебе правду, Витя. Если она тебя не устраивает, не будем видеться больше, да и всё.

Равнодушное «да и всё» Витю и доконало.

– Да будь ты неладна! – в сердцах бросил он. – Нужна ты мне!

Весь дрожа от гнева и обиды, развернулся и пошёл прочь.

– А жаль! – вдогонку ему крикнула Эля, прижимая к себе ребёнка. – Хорошие были отношения!

– 2 –

И Витя начал новую жизнь. Запретил себе приближаться к Проспекту. Получил права, перевёлся на свободный график в институте; отец помог ему наняться личным шофёром в не особо требовательную семью – самое то, что надо для начала. Учиться Витя при этом стал почему-то не хуже, а лучше, чем раньше, сессию сдал почти отличником.

Повезло ему и встретить женщину постарше – ну всё, надеялся Витя, теперь от тоски по Эле ничего не останется. Но женщина, хоть и была семью годами взрослее, и уже имела развод за плечами, вела себя как-то липко, зависимо, ревновала, обижалась и плакала на каждом шагу. Хуже восьмиклашки! Весь издёргавшись, чувствуя себя сволочью, Витя постарался расстаться помягче, но вышло очень плохо, и потом ещё долго ему вообще не хотелось смотреть на женщин – ни на каких.

Затем померещился лучик света – осенью на их факультете появилась первокурсница, он услышал, что её называли Нина. Лицом и статью вроде Эли, только темнее волосами и как-то спокойней, скромнее на вид. Ходила только с девочками, парней вокруг не ощущалось.

Витя попытался подойти к ней, заговорить. Та посмотрела на него с испугом, отшатнулась без улыбки, и Витя понял, что тут ничего не выйдет, что ей ещё рано.

– Дитё, блин, – пробормотал он, отходя. «Не путай чистое с пустым!» – вспомнились ему чьи-то назидательные слова. Но из виду он её так и не выпустил, наблюдал издали, всё же она казалась очень милой девочкой.

Минул пьяный Новый год, дурацкий день святого Валентина, потом бывший праздник советской армии, на который ему никто ничего не подарил, зато до забвения родной речи набухался отец, Восьмое марта, на которое он впервые в жизни подарил маме настоящий подарок – золотой браслет. Едва растаял снег, Витя купил себе «дырчик» – подержанный, зато полностью им заработанный небольшой мотоцикл. Накопив на него, сразу уволился с работы – мотоцикл был тогда пределом его амбиций, высшей целью, к тому же он вымотался, учась и работая разом. Теперь он ездил на «дырчике», «цеплял» девчонок и очень крутым себя чувствовал.

В мае Вите исполнялось двадцать лет.

Мама накрыла стол и ушла с Данькой к соседке, чтоб не мешать. Пришли Дама и Сидор, с девушками, и его собственная, на тот момент, подруга, которую звали Юля. Девушки у всех троих поменялись, а так ничего нового. Будто и не было всех его свершений за этот последний год – ну, разве что деньги какие-то появились, чуть дороже коньяк на стол смог поставить, да мотоцикл ждал его на стоянке за домом. Но перед кем гордиться этим? Перед Дамой и Сидором? Они и так его уважают, ещё со школы. Перед вот этой Юлей? Так на дырчик она и повелась изначально, очередная «божья коровка». Перед порядочной первокурсницей Ниной, что за учебный год не стала ему нинасколечко ближе, только мелькала по-прежнему вдалеке со своими подружками? Зачем, ей было ведь всё равно.

Ещё не сели за стол, а Витю уже подташнивало от общего жизненного разочарования.

Дама собрался курить на балкон – курить он обычно бегал каждые десять минут.

– Я с тобой, – кивнул ему Витя, выпутываясь из Юлиных рук.

– А разве ты куришь? – удивился Дама.

– Не твоё дело, – Витя закрыл за ними балконную дверь. Кто-кто, а весенний вечер был на высоте! Тёплый, ароматный, он гладил морским ветром тяжёлые ветви акаций 7-й станции, подразумевая: здесь у меня всё готово для вашего счастья, что же вы до сих пор без него?

– Вот […]!.. – Витя прочувствованно матюгнулся.

– Тебе виднее, – согласился Дама. – Курить-то будешь?

– Если б оно помогало.

– Ты прав, – вздохнул Дама, припадая к сигарете. И вдруг спросил: – Ты Элю давно видел?

– Какую Элю? – попытался удержать себя в руках Витя, но тут же спалился, по-дурному: – А ты?

– Ну, как это «какую», – подмигнул ему Дама, гад. – Я вчера иду такой, по Проспекту, вижу – идёт девчонка на костылях. На костылях, прикинь, на реальных деревянных костылях! Симпатичная, главное, такая, беленькая, фигурка, в шортиках, всё в порядке… А одна нога забинтована, и костыли! Я присмотрелся – вроде Эльвира, та самая.

– А что случилось с ней?

– А я знаю? Я не стал подходить, по другой стороне шёл, да и вдруг бы она меня не узнала… А вы что, теперь совсем не общаетесь? Зря.

Витя вернулся в гостиную. Все уже сидели за столом. Сидор раскидывал винегрет по тарелкам.

– Ну где ты, садись уже! – Юля потянула его к столу, но у неё ничего не вышло.

– Люди, простите меня, – громко сказал Витя всем. – У моего друга беда. Я должен уехать. Отдыхайте без меня, пожалуйста. Горячее – в духовке, наполеон – в холодильнике. Сидор, ключи занесёшь потом в седьмую квартиру. Юль, извини.

…Он поставил мотоцикл возле той самой лавочки, где Эля когда-то баюкала чужого ребёнка. Во дворе никого не было, сумерки всех разогнали по домам, лето с его ночными посиделками ещё не наступило. Витя с минуту подышал полным воспоминаний Проспектовским воздухом, попереживал, затем решился и пошёл в Элину парадную.

Ему открыла незнакомая женщина, он даже растерялся, но потом понял, что это, видимо, просто её мама. Та, что раньше всё время была в Греции. Красивая, похожая на Элю. Она посмотрела на него с недоверием, сказала «сейчас» и оставила его в коридоре. У входа ждали наготове беленькие босоножки на платформе, наверно Элины…

Дверь в гостиную приоткрылась, а из неё показалось голое плечо, блестящая прядь волос, и деревянный костыль под худенькой загорелой рукой. Эля выбралась из комнаты, закрыла за собой дверь, облокотилась на неё спиной, и широко, приветливо улыбнулась. Будто они расстались вчера и не думали ссориться! Одна нога у неё не касалась пола, а висела, чуть согнутая в колене; стопа и щиколотка под закатанной джинсовой штаниной были забинтованы, лишь пальчики оставались на свободе.

– Ну, дай хоть посмотрю на тебя! – она, улыбаясь, рассматривала Витю, и что это был за взгляд! Так смотрят мужчины на женщин, а не наоборот. – С днём рождения, верно?

Его, от волнения, развезло в улыбке – обалделой и доверчивой. Несмотря на эти дикие костыли, Эля выглядела здоровой, модной и летней: серебристая маечка, синие «рваные» джинсы, загар и длинные серьги. Только лучше стала за этот дурацкий год, зря потерянный!..

– Я узнал про… – он кивнул на её раненую ножку. – Ты покалечилась?

– Поранилась просто. Прыгнула на маёвке с пирса, куда нельзя, где мелко. Дура, да? Напоролась на острый камень, ну и… Сбылось, короче, твоё проклятие, – Эля смеялась.

– Какое проклятие? – испугался он.

– А кто говорил мне: «Будь ты неладна»? Вот…

…Потом, спустя несколько дней, ему звонила брошенная Юля:

– Ты вообще знаешь, с кем связался? Я тут узнала за неё, у людей… Ты просто не в курсе, что это за человек! – то шипела, то кричала она.

– Ну как это не в курсе. Мы с ней уже два года знакомы. Да и твоё ли это дело? – миролюбиво отзывался Витя. Он цвёл таким счастьем, что и не помнил, как это – сердиться или раздражаться.

– Да? А что её мама делает в Греции, знаешь?

– Старушек досматривает.

– С греками за деньги спит! И Эля твоя такая же самая, в прошлом году она встречалась с «новым русским», сорокалетним!

 –  Ну и что? Знаю я про мужика этого, она сама мне рассказала… Она вообще мне всегда всё рассказывает, – отвечал Витя. Усмехался – когда он был маленький, его мама точно так же парировала наветы недоброй учительницы: «мой сын мне всегда всё рассказывает!»

– Вить, я хочу, чтоб ты понял – она тебе голову морочит! Я, может, спасти тебя хочу!

– Юль, ну не хочу я спасаться. А у тебя я уже десять раз просил прощения. Не звони мне, пожалуйста, больше.

Элины костыли Витя втайне благословлял. Каждый вечер он, чувствуя себя воином-освободителем, убирал их в тёмный угол Элиной прихожей, поднимал её саму на руки и сносил с третьего этажа к своему «дырчику». А дальше – что может быть лучше мотоцикла, когда хочешь, чтобы тебя обняли! А гордо как – такую девушку везёшь! А как она сама теперь (спасибо костылям!) к нему относилась! В первый раз, когда он вот так унёс и увёз её из дому (ещё в тот самый свой день рождения), какое это было чудо – посмотреть ей в глаза и найти там самое настоящее восхищение; нет, нет, ему не показалось.

– Меня ещё никто на руках не носил, – призналась Эля тогда. – И на мотике я никогда не ездила. Боюсь даже, честно.

 Витя подумал в ту минуту: а ведь Эля, при всех её чарах и амбициях, была и остаётся бедной беззащитной девочкой из стариковской хрущёвки, без отца, без братьев, одним словом – без мужика в доме, без кормильца и защитника. Витя снял свою куртку и надел ей на плечи, укутал заботливо – точно, как когда-то в «Туфельке», в их первые незапамятные времена:

– А то продует. Садись вот сзади, и держись за меня, только крепко. Ножку твою, осторожно. Не бойся.

Через рубашку он чувствовал на своей груди Элины горячие ладони. Эля, ещё боясь мотоцикла, прильнула к Вите тогда всем телом, к тому же ей было совестно, что из-за неё он без куртки, так что она старалась согреть его. Когда они тронулись с места и вывернули на Проспект, она вскрикнула от восторга.

Витя рванул в Лагуну, между тёмными склонами и огнями ресторанов, остановились над морем, перевели дух. Эля прижалась к нему.

– Помнишь, мы здесь чаек кормили? – только и смог прошептать он, трепеща губами по её растрепавшимся волосам.

Так на 7-ю станцию вернулось очарование.

– Добрый вечер, Зоя Николаевна! Одноногую невестку не хотите? – поздоровалась Эля с остолбеневшей мамой, когда Витя на следующий день принёс её к себе, впервые после годовой разлуки. Эля прекрасно передвигалась и без костылей, прыгая на одной ноге, но Витя всюду таскал её на руках, точно она была жар-птицей, что могла исчезнуть навсегда, если её отпустить на минуту.

Потом все: мать, любопытный Данька, и даже отец, который в этот раз был дома и на которого Витя сразу, превентивно, посмотрел с настоящей взрослой угрозой («только скажи что-то жлобское, только попробуй, хренов шоферюга, и тебе не покажется мало») – все они ахали над Элиной ножкой, жалели её, расспрашивали. Отец авторитетно произнёс:

 – Главное, сухожилие цело, – и, приосанившись, пригладил свои волосы, и заметно вдруг стало, что это бывший красавец военный. Элю он видел в первый раз, но имя её уже так давно жило в их доме своей жизнью, что даже ему ясно было, что это возвратился их человек, свой, родной и желанный. Все они любовались ею, а Эля, сидя на стареньком кресле, гладила Даньку по белобрысой голове.

Даже спустя много лет Витя, когда ему надобились душевные силы, вызывал в памяти именно эту минуту.

А мысли о том, что было дальше, выбивали его из строя. Те дни невозможно было не вспоминать – большая часть всей радости, всей увлечённости, что довелось ему испытать за молодость, пришлась как раз на них, на тот один-единственный месяц. Но Эльвира не была бы Эльвирой, если бы с ней можно было испытывать просто счастье, само по себе.

– Мы с тобой взрослые люди, – рассуждала семнадцатилетняя Эля. – Ты у меня – для души. Мне с тобой легко, хорошо, но всё равно, я ищу и жду кого-то другого, понимаешь?

Мечты и эмоции мешались у неё с планами и расчётами:

– Мне сейчас главное – в институт поступить. Работать хочу начать на втором курсе уже. Мне нужно выбираться из бедности, выбираться… Будет тяжело, я это понимаю. Хорошо, когда ты рядом со мной, вот так, как сейчас. Я с тобой радуюсь и отдыхаю. Но это и всё. Это не любовь и не будущее. Хотя ты и сам, в общем-то, замуж меня не зовёшь, нет? – подкалывала она Витю.

– Почему не зову? – вскидывался он. – Выходи за меня! Знаешь, как все мои будут счастливы! Но куда я тебя приведу? К себе на 7-ю станцию? Как я могу тебе такое предлагать? А на съёмную квартиру у меня пока не хватает. Я тоже должен сначала добиться чего-то.

– Может, и добьёшься… Рано или поздно. Только я, если встречу того, кто мне правда нужен, повернусь и уйду. Ты меня знаешь.

– Я уже согласен на любые условия, – шептал Витя. – Жди, кого хочешь, относись ко мне, как угодно, дело твоё, но я без тебя не могу.

– …Витыч, куда ты пропал? – приставал к нему Сидор, встречая возле дома.

– Не трогай, у него медовый месяц, – уводил его понимающий Дама. – Передавай Эльвире привет, если она ещё нас помнит.

Эля помнила. Она была внимательной, чуткой и ласковой. К ней можно было прийти без денег, без цветов и без подарков – и быть встреченным с нежностью и почтением, и чувствовать себя интересным, дорогим, бесценным. Ей можно было признаться в позорном – и насладиться пониманием, услышать в ответ перечень своих лучших качеств. А можно было млеть от её близости, исходить любовью – и больно раниться об угрюмое, безнадёжное равнодушие. 

Однажды, в такую вот минуту, Эля сказала ему – грустно и даже где-то презрительно:

– Вот не любите вы, когда вас любят, нет… Вы любите, когда вас обманывают, морочат вам голову, и ноги о вас вытирают.

Витя – он всё-таки её уже два года знал – понял, что это она не ему, а какому-то собирательному образу.

– Это не так, – только и вымолвил он.

– А я только так и вижу. Знаешь, у моего отца была первая любовь, вся из себя престижная и шикарная, дочь дипломата. Она смеялась над ним, изменяла. И он женился на моей маме, что была попроще и любила его, очень. А потом, когда уже годы прошли, у той красавицы умер муж. И она вспомнила про моего папу. И он побежал к ней по первому зову. С нами же он разругался, помогает мало, даже со мной почти не видится. Ему – нормально, у него любовь, счастье, новые дети родились, сбылись мечты. А наша семья разрушена, мама – одна.

– Я никогда не брошу тебя.

– А я тебе и не принадлежу, не обманывайся.

Элина ножка заживала. Наступил день, когда ей сняли швы, а вскоре за ним – тот, когда она смогла наконец, надеть свои «платформы» и гулять, не хромая. Костыли раз и навсегда исчезли в кладовке. Заканчивалась её школа; Эля сдавала выпускные экзамены. Готовилась целыми днями, переживала за историю и математику, раза два плакала у Вити на груди от переутомления, когда он приходил её проведать. Зато каждый сданный экзамен становился праздником, и они снова были вместе, и он вёз её к себе на 7-ю.

Потом Эля забеспокоилась.

– У меня задержка, – в конце концов призналась она в ответ на очередное Витино «что с тобой?».

Дни шли, и она совсем извелась.

– Задержка уже десять дней. Или вообще две недели, я не знаю, не помню! Блин, к врачу надо. Господи, а если правда – что я буду делать?

Витя был рядом. Она стояла спиной к нему, у окна, водила дрожащим тонким пальчиком по стеклу. Витя нежно взял её плечи в свои ладони. Ох как стрёмно было ему самому, но он постарался сказать как можно уверенней:

– А если бы и правда, что такого? Поженимся с тобой. Будет у нас ребёнок. Так даже лучше. Я всегда мечтал об этом. Ты же давно ещё говорила, что хочешь родить. Что я, не заработаю, что ли.

И тут всё разом встало на свои места. Эля обернулась, сбросив его руки со своих плеч, и посмотрела на него так, как никогда прежде не смотрела: с гневом и отвращением. Как на жалкую тварь.

– Ребёнок? От кого? От тебя? – визгливо переспросила она. – Я не хочу ОТ ТЕБЯ рожать! Я не о таком отце своему ребёнку мечтала! Ещё чего! Господи, как же мне быть! Это же первый аборт, этого же нельзя делать!

Витя отступил от неё, в ужасе. Он смотрел на её дрожащие от ненависти губы и ничего, ничего, ничего не мог произнести. Через минуту она сухо извинилась, даже поцеловала его потом в щеку на прощание. На следующий день перезвонила с утра: сказала, что всё у неё оказалось в порядке и даже к врачу идти не надо. Какое-то угрызение совести, может, и слышалось у неё в голосе, но когда они встретились, прощения она не просила, нет, и о детях, ни о каких, они больше не заговаривали.

На свой выпускной Эля его не пригласила, и попросила не трогать её на время вступительных экзаменов. Витя понимал, что иначе нельзя, что это факультет международных отношений, элина мечта, что поступает она на бесплатное отделение, что всё это очень серьёзно, но тосковал – и к этой тоске примешивалось чёрное предчувствие. Когда однажды он за одно утро поругался с мамой, отлупил Даньку, бахнул от злости сковородку о пол так, что у той отлетела ручка, и, хлопнув дверью, уже сбегал по лестнице, отец, что выскочил следом, крикнул ему:

– Хорош на стенку лезть! Сына! Их ещё знаешь, сколько будет!

Но «лезть на стенку» ему только предстояло. Эля, поступив наконец на свои международные, объявила ему – по телефону, встретиться отказалась:

– Не будем видеться больше.

– Что, опять друзьями останемся? – попытался усмехнуться Витя, но горе было уже здесь. Оно давно к нему собиралось. Его ещё издалека было видно.

 – Нет, Витя, – неумолимо ответило горе Элиным голосом. – Друзьями мы уже никогда не будем. Прости меня.

– Встретила, да? – проглатывая боль, спросил Витя.

– Да, Витя. Всё.

И это, и правда, было всё. Скоро ему рассказали, что Элю видели выходящей, с цветами в руках, из «бумера» – её провожал домой на Проспект какой-то высокий, хорошо одетый парень.

– 3 –

…Прошёл год, и ещё сверх того немного. Далеко от Проспекта, далеко от 7-й станции, на огромном промтоварном рынке Витя ходил и выбирал обои, клей, кисти. «Ноги осторожно!», – устало просил за спиной то один, то другой труженик, прокатывая свою тачку посредине узкого ряда. Кассетные – ещё не дисковые – лотки пели свои песни на каждом перекрёстке, и было весело закупаться, ходя между подпрыгивающим техно, угрюмым шансоном и сладкими девичьими всхлипами.

Уже по дороге назад, в одном из оживлённых рядов Витя застрял – движение заблокировала полная пожилая женщина с детской пластмассовой ванночкой под мышкой. Пенсионерка торговалась с продавщицей детских распашонок и чепчиков. Витя, сам уже весь в кистях, уголках и рулонах обоев, пытался обогнуть её осторожно, но задел-таки уголком, и, когда она недовольно обернулась, узнал элину бабушку.

– Полина Ильинична…

– Витенька? Деточка…

Свободной рукой бабушка дотронулась до его плеча, будто хотела обнять на радостях, но тут же о чём-то вспомнила, и стыдливо отвела за спину громоздкую ванночку, уронила её наземь. Покраснела, как девочка.

– Ну, как вы? – негромко спросил Витя, поднимая эту непонятную ванночку с асфальта, тоже смутившись, глядя то на бабушку, то на ползунки, крохотные такие, которые она только что выбирала.

– Ох, Витя, – бабушка вздохнула и, решившись на что-то, махнула рукой. – У нас вчера Эльвирочка родила.

В роддом, что стоял точно напротив бывшей «Туфельки» (её теперь было не узнать – она превратилась в интернет-кафе, всё в чёрном и ядовито-фиолетовом цвете) прорваться было сложнее, чем в Кремль. Дежурная в белом халате – концентрат худшего, что осталось от советской эпохи, – проведя пальцем по колонне имён в тетрадке, сказала:

– Что вы мне голову морочите? Это ж бесплатная палата! Туда нельзя.

– А можно только в платные? – глупо удивился Витя.

– В платные можно, и только с трёх до пяти. А счас шесть. В бесплатную можете только передачу передать, где ваша передача?

Витя пришёл с пустыми руками, и теперь понял, как это, в самом деле, нелепо.

– Да мне увидеть её надо, – понапрасну стал размазываться он, – поговорить… Я брат… Пришёл из рейса, – понёс он пургу.

– Какая мне разница? – изгалялась эта мымра. – Окно есть, кричите. У нас под всеми окнами уже номера палат написаны. Ну что за люди, я не понимаю.

 – Я кричал… Она не выходит…

– Молодой человек, это мои проблемы, что ли? Спит, значит. Кричите ещё.

Сбитый с толку, Витя отступил к выходу. Красивые двери были у этого охамевшего роддома – их украшали стеклянные витражи с похожим на элин, стройным женским силуэтом, что держал младенца в поднятых к небу руках. Мимо Вити к дверям пробежал мужик, который, видимо, слышал конец разговора с мымрой.

– Две гривны, – подмигнул он Вите.

Витя достал из кармана пятёрку и бросился к дежурной.

Эля лежала спиною к стене, укрытая больничным одеялом, в углу огромной палаты на девять человек. Все остальные койки, старые, железные, пустовали, даже матрасов на них не было. Ещё идя по коридору, Витя заметил, что почти все большие палаты были настежь открыты и не заняты. Никто не рожал, все ушли учиться, работать или просто радовались жизни, предохраняясь, как следует. А те, что рожали-таки, видимо, до этого собрали себе на платные палаты.

Витя, застыв на пороге, глядел на неё, какая она теперь стала. Бледненькая, с потускневшими волосами, не то подстриженными, не то собранными сзади – издали было не разобрать, – она не поправилась, а, наоборот, похудела. Поверх унылого байкового халатика у неё на груди, крест-накрест, был завязан тёплый бабушкин платок.

Полина Ильинична говорила, что Эля рожала долго и трудно, и только сегодня утром пришла более-менее в себя. Сейчас она не спала. Она узнала его, медленно приподнялась на локтях и села на кровати. Совсем почему-то не удивилась. Будто в мучении, где она только что побывала, ей было вдруг всё и обо всех открыто.

– Видишь, как! – улыбнулась она, когда он подошёл поближе. – Так мне и надо, правда?

Витя не злорадствовал. Даже глубоко в мыслях. Ни секунды. Он лишь любовался ею, вот этой новой Элей, перестрадавшей и одинокой, и ощущал утрату, и горькое восхищение, и вину – как если бы он её хоронил.

– Ну как твоя доченька? – спросил он, присаживаясь перед кроватью на корточки. Стульев не было, а сесть на одеяло он не дерзнул.

– Уже шесть? Скоро её покормить принесут, бедненькую. Досталась ей мамка-второкурсница.

– Ты ушла в академ?

– Нет, – посуровела Эля. – Нет, мне надо учиться. Теперь я время терять не имею права.

Только тут он заметил, что на тумбочке возле койки, между банкой куриного супа, термосом и пачкой таблеток, лежит учебник «Международная экономика».

– Как же ты будешь? – усомнился Витя.

– Буду как-нибудь. Сама засыпалась, сама и разгребусь.

– Да почему сама-то? А где?.. – не выдержал Витя, и тут же ругнул сам себя за бестактность.

– Меня его родители не приняли, – объяснила Эля спокойным тоном человека, который внутренне уже обработал ситуацию и справился с нею. – Да и ему надо было во Францию ехать, учёбу заканчивать. Я не сержусь. Всё в порядке.

У неё изменился голос, речь. Пропали лукавые ноты, внезапные переходы, наигранные интонации. Одна суть осталась.

– А ты-то как? – спросила у него Эля. – Выглядишь отлично. Садись на одеяло, чего ты на корточках.

– А я тоже «залетел», – усмехнулся он, садясь у неё в ногах. – Свадьба вот через две недели, представляешь. Детскую вот сейчас у девушки… у невесты, в смысле, делаю, обои клею. У её родителей пока будем жить.

– Ух, ты! – искренне восхитилась Эля. – Стой, я сейчас угадаю. Неужели Нина? С твоего факультета, застенчивая? Ты добился?

Когда-то, в тот их незабываемый «медовый месяц», он, жалуясь как ему было одиноко, поведал ей и про ту первокурсницу – ведь они с Элей рассказывали друг другу всё.

– Нина, точно… – кивнул он. – А в ноябре я в рейс ухожу. Мотористом. Чуть не поседел, пока устроился.

– А что твой холодильный? – Эля заглянула ему в глаза.

– А что? – Витя хотел улыбнуться бодро, но вышло жалко. – Мне теперь семью кормить надо.

Помолчали.

– В наше время, знаешь, все только по залёту и женятся, – сказал Витя, будто в своё оправдание.

– Ну, женятся, всё-таки, видишь, не все… – Эля вздохнула с грустью, но тут же подмигнула ему, и улыбка у неё вышла почти задорная, почти прежняя: та, в которой таились Проспект и «Туфелька», чайки и поцелуи.

Витя снова сполз на корточки, склонился над её рукой, что лежала на одеяле – рука, словно у маленькой отличницы, с коротко стрижеными ногтями, куда девался былой ослепительный маникюр! – и благоговейно поцеловал. Так его мама прикладывалась к святым мощам в их местном монастыре.

– Иди, иди, – посерьёзнела Эля. – Ты же видишь, что делается – кончилось наше детство, всё. Теперь у самих у нас дети. Это тебе не чаек кормить.

Когда он шёл по высокому роддомному коридору к лестнице, навстречу ему медсестра везла тележку с детьми. Их было мало на такую большую телегу, всего шесть или семь, и все одинаковые, стиснутые больничными штампованными пелёнками, смешные. Малышата ехали к мамам, кушать; кто-то из них начинал ворчать, а кто-то уже плакал-надрывался. Витя смотрел на них и всё равно не мог поверить, что один из этих шумных пакетов – Элина кровиночка. Элина – и чья-то ещё.

Через два дня, добыв денег, солгав своим новым домашним, он явился вечером на Проспект. Элина дверь была распахнута: Полина Ильинична домывала лестничную клетку. Завтра утром ждали из Греции маму, а после обеда забирали из роддома Элю с малышкой.

– Что ты, деточка? – с трудом распрямившись, удивилась его приходу бабушка, но спохватилась тут же: – Эля говорила мне, ты её навещал. Дай Бог тебе здоровья. Друг познаётся в беде.

И она даже поклонилась ему.

– Полина Ильинична, – сказал он, доставая из кармана куртки заложенные в тетрадный листик доллары, – я хочу помочь… хоть немножко. Возьмите, пожалуйста. Для Эли и её девочки.

Бабушка увидела в его руках бумагу, из которой выглядывали деньги, и ахнула.

– Ты что! – она посмотрела на Витю с ужасом, донельзя вытаращив глаза. – Это, значит, у тебя самого невеста беременная, а ты нам будешь деньгами помогать! Хорошенькое дело! Спрячь это немедленно и уходи отсюда бегом! Ах ты, Господи!

Бабушка заплакала, схватилась за седую голову.

– Полина Ильинична. Ну чего вы…

– Знаешь что, Витя, – бабушка вытерла глаза локтем (ладони были в грязной воде) и посмотрела на него вдруг сурово. – Про Элюшку, знаешь, раньше надо было думать. Что ты приходишь вот теперь, деньги какие-то суёшь, как я не знаю кто? Раньше-то где ты был?

– А что я? – Витя, честно, не ожидал такого.

– А то. Мне, конечно, нету прощения. Упустила я её… Да и Элю я не оправдываю. Характер у неё не дай Бог, она взбалмошная, упрямая – ну, так она без отца и, можно сказать, без матери выросла. Да, она натворила дел, да! Но сам-то ты!

– Да что я-то? – повторил изумлённо Витя.

– Не боролся ты за неё, Витенька, – вздохнула бабушка, с сожалением глядя в пучину грязной воды в ведре, – или мало боролся… Она ушла – а ты отпустил… Не чувствовала себя нужной тебе по-настоящему – вот и ушла… Ты ж всегда отпускал её! Друзьями они, видите ли, оставались! Вот и потерялась она… А тянулась к тебе. Сама себе в том боялась признаться – боялась повторить судьбу мамину, боялась любить, но будь ты сильнее… Ну да что уж теперь. Прости меня, деточка, я, может, ерунду говорю. Я, наверно, перенервничала просто. Только ты не ходи сюда больше, пожалуйста. Ты же, считай, женатый человек. Хватит с нас и своего позорища.

Уходя, он бросил деньги в Элин почтовый ящик. И всё – и больше, действительно, не приходил.

И каждый день на его память ложился новый слой новой жизни. Жена Нина, первый рейс, рождение сына, долги, отчаянный поиск работы, затем ещё рейсы… Тот возраст, когда не успеваешь уже не за днями, а за годами, наступил у него до обидного рано. Иногда он печалился из-за этого – но на жалость к себе времени тоже не было, и его несло дальше…

Теперь уже не дотянуться было до Эли – точно она, как сестрица Алёнушка, покоилась где-то на глубоком дне, под непрозрачной водой, живая, но невидимая и недосягаемая. Да и живая ли? Вести о ней, скудные и поверхностные, ещё как-то доходили до него на протяжении первых двух лет после их прощания, обычно через случайных, не заинтересованных людей: она с малышкой жила там же, у бабушки, продолжала учиться и – вот такая деталь сообщалась – совсем не поправилась после родов. Иногда Вите вдруг являлась идея: а взять да и позвонить ей, а? Или даже просто приехать на Проспект, походить во дворе там, что ли, понаблюдать за Элиными окнами… Но и на это он не решался, и даже не из-за преданности своей Нине, а потому что было неловко, перед Элей и перед самим собою, стыдно – ведь он ничем не смог помочь ей в беде, до которой сам же её допустил, ведь права, права была Полина Ильинична…

Наконец Эля пропала из поля зрения полностью (последнее, что он слышал, было абстрактное известие, что она куда-то переехала), а Витю с головой захлестнули собственные проблемы – и так прошло много лет. Теперь Витя плавает третьим механиком. Работу свою не любит, мечтает устроиться на берегу, но, в общем, всё у него нормально: развязался с кредитами, смог забрать жену, с двумя уже сыновьями, на отдельное жильё… Он хороший семьянин, Витя. Обожает детей, дорожит женой.

А Эля, тем временем, всё-таки вышла замуж за отца своей дочки – он вскоре вернулся к ней, несмотря на протесты родителей. Его карьера от этого не пострадала: Эля с ребёнком перебралась к нему во Францию, как только получила свой диплом бакалавра международных отношений. Во Франции же она принялась работать – сперва тяжело и нелегально, нянечкой в детском саду, но вскоре смогла устроиться в логистической компании, где требовался русскоязычный менеджер. Те трудности давно ушли в прошлое: последние несколько лет они живут всей семьёй в Тунисе, куда мужа Элиного направили курировать какой-то долгий международный проект. А сама Эльвира хоть и не стала, как ей мечталось, дипломатом, но работает, можно сказать, по специальности: она уже довольно опытный сотрудник в огромной транспортной корпорации, офисы которой есть повсюду в мире. Когда не стало Полины Ильиничны, мама продала их квартиру на Проспекте и окончательно перебралась в Грецию; с тех пор ничто больше не связывает Элю с родным городом. Внешне она изменилась совсем мало, но теперь её можно принять скорее за француженку, чем за украинскую женщину.

Недавно Витя и Эля вдруг «нашлись» на фэйсбуке, и узнали друг о друге всё это. Из их рассказов, из их счастливых лиц на фотографиях следовало, что жизнь у обоих сложилась наилучшим образом; и, значит, всё было правильно, и можно по-хорошему порадоваться друг за друга. Витя, правда, немного досадовал в глубине души, что Эля – французская бизнес-леди, а он – какой-то там третий механик, но такое соотношение было у них, пожалуй, всегда, так что и это было правильно… Общаться друг с другом через фэйсбук получалось у них на удивление здорово, весело, вспоминались старые добрые времена – те самые-самые первые, до всех разочарований – так что не проходило и дня, чтобы не обменяться посланиями.

Однажды Эля спросила, нет ли у Вити фотографий зимы в их городе, в их районе. «Знаешь, я не была там уже четыре года, – писала она, – скучаю безумно… Здесь, в Тунисе, не бывает нормальной зимы, всё всегда одинаковое…». Витя, который тогда был дома, в межрейсовом ожидании, привёл свою жену и детей в Лагуну, на заснеженный пляж (его пацаны азартно кормили чаек и всё стремились, к ужасу матери, залезть на обросший сосульками пирс), и нафоткался, нарочито в обнимку с детьми и румяной от мороза Ниной, на фоне бурного серого моря и чаек этих. И вывесил это, недолго думая, на своей странице.

На следующий день, уже с нетерпением заходя на фэйсбук, он увидел, что все Элины послания и фотографии куда-то исчезли – она удалила свой профиль начисто, не простившись. Вот так она пропала опять; а электронными адресами или телефонами они не обменивались.

И Витя спокойно живёт себе дальше, но всякий раз, как он оказывается в рейсе в Средиземном море, ему нет-нет, да и начинает грезиться, что в каком-нибудь из тунисских портов он случайно встретит Эльвиру. Ведь она, по транспортной работе своей, стопроцентно бывает в портах; что же тут, в самом деле, такого уж невозможного?.. Так мечтает он, но по тому, что от этих мыслей его неизменно бросает в нехороший жар, Витя понимает, что они греховные. И гонит их от себя.