ЛАЛА ТАРАПАКИНА

НАДЁЖНЕЙ, КОГДА ОДИН

ВЕЧЕРНЯЯ БОЛТОВНЯ В ЧАС, КОГДА ЦВЕТУТ КАКТУСЫ

Доктор, я буду жить. Буду сажать черешни. Весь мой подкожный жир – тот, что остался с прежней – он же ещё вполне, в этот раз тоже сдюжит… Доктор, не надо «не». Просто чуть-чуть покружит.
Просто чуть-чуть в висок –
пылью об подоконник…
Доктор, хотите сок?
Доктор, не нужно джонни.
Рысью бежать под дых – мимо каких-то станций, сколько нас есть таких – дур, клеопатр, констанций, что не сбавляя ход, жмут в поворот на пятой –
Кто-то идёт на взлёт.
Кто-то летит обратно.
Помните, док, вооон ту – Зинку Коваль, лахудру? По габаритам – ТУ, а поступила мудро – замуж пошла не так, а за почти доцента, может, он и дурак, но не на сто процентов – Зинка при нём жена, гладит ему рубашки – счастлива и нежна, даже не хуже Машки –
эта-то красота замужем за старпомом…
Доктор, не нужно так.
Может, какая помощь?
Вы уж простите, док, я разболталась к ночи… Знаете, есть урок: камень ничто не точит! – я проверяла, да. Камень сильнее смерти, нас не возьмёт вода – доктор, вы мне поверьте.
Как я люблю вот так – кактус цветёт, и вечер. Всякий простой пустяк душу немножко лечит, пива попить «за жисть», смысл в ней искать трёхсотый, лёгкие слёзы лить под чьё-нибудь «ну что ты…»
Ладно, пора домой. Дома и чай, и булка. Дома любой – герой, с мыслью о переулках. Можно забыть понты, съесть заливную рыбу…
Доктор, давай на ты?
Жизнь – это только выбор.

ТЕ И ЭТИ

Такие не ломаются, а зябнут. Они – продрогший мелкий чёртов зяблик, скуривший на рассвете трын-траву.
И кутаются в собственные руки, не потому что не во что – от муки, от вооот такенной залежалой муки,
Которую никак не отзовут.

Другие ходят к психотерапевтам, на секс без мужа машут «прям уж, грех там!»
И пудрят в дамских комнатах носы.
И, кутаясь в шиншилловые шали, мечтают чтоб и дальше не мешали,
И виновато смотрят на часы.

А эти, кто постарше, из маршруток, с авоськой яблок для печёных уток,
Сидят устало, дышат на стекло
И безотчётно пальчиком рисуют – кружок, квадратик, палочку…
Такую,
С которой бы быстрее повезло.

Но есть и те, кому всегда дарили. По два ли литра на душу, по три ли,
По восемь пачек жёстких сигарет,
Травы какой, а может, шоколаду –
но есть они, кто счастливы и рады,
не ищут смыслов, не живут за правды…

А просто улыбаются в ответ.

Таких узнать в толпе легко и просто – они идут гуськом, согласно росту,
И слитно переходят перекрёсток,
Кредиты платят, не едят с ножа,
Им пофигу шиншилловые шали, и палочки, которых надышали,
А если их со всех сторон зажали –

Подохнут гордо, так и не сбежав.

ДА, НЕТ, НЕ ЗНАЮ

Гамлет вчера отмечал рубеж – тридцать своих апрелей.
Как и положено, Гамлет – свеж, мил и женат на Элле.
Гамлет успешен – кредит на дом будет вот-вот погашен.
Гамлет в постели читает «Ом», думает о Наташе.

Элла известна своим порше. Именем мужа. Ростом. –
Элла уверена, что клише – это гормон уродства.
Элла – удачливый финансист. Держит анфас на запад.
Муж или папа? – её спроси. Элла ответит – папа.

Гамлет и Элла хотят детей. Двух сыновей и дочку.
Элле пока времена не те. Гамлет поставил точку.
40 недель и положь на стол. Папа ведёт журнальчик.
Сын или дочка? Но папа зол. Значит, конечно, мальчик.

Гамлет скупает фруктовый ряд. Очень боится свёкра.
Элла – уже боевой отряд, ест огурцы и свёклу.
Делит продукты на раз и два: «наше» и «нет, не наше».
Гамлет считает, она права. Фрукты несёт Наташе.

Эта живёт в золотой клети, принципов – три, не боле:
Ешь, высыпайся и всем свети. Гамлет вполне доволен.
Есть и четвёртый хороший пункт – нет вдохновенья к росту
(Элла считает, что тяжкий труд – тоже гормон уродства).

Тридцать девятая. Папа – нерв. Гамлет – бутылка рома.
Элла срывает напряг на стерв – медперсонал роддома.
Дальше – известно. Молитва, крик, первый шлепок по попе.
Папа уходит в звериный рык. Гамлету пофиг – пропил.

Девочка! – Элле хватает сил. Ставит большую точку.
Дочь или папа – её спроси. Элла ответит – дочка.
Гамлет трезвеет. Рука как плеть. И ни даёт, ни машет.
Гамлет не может пока трезветь, Гамлет бежит к Наташе.

Элла на выписку. Гамлет пьёт. Папа пошёл подальше.
Только Наташа одна живёт так, как жила и раньше –
Ест мандарины, нормально спит, чешет о клетку спинку –
Трудно держаться своих обид, если родился свинкой.

Вроде бы что-то пошло не так. Элла не спит от боли.
Гамлет на сцене – четвёртый акт. Учит вторые роли.
Он уже выбрал почти – «не быть». «Быть» – это слишком просто.
Элла на кухне печёт грибы. Не задаёт вопросов.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

А помнишь,
мы ехали в Питер, в плацкарте, нас все ненавидели – видишь ли, рано – а мы хохотали и резались в карты, и пили вино из гранёных стаканов, и галича пели нахально и громко, коптились в дыму десяти дымоходов, а этот, из пятого, кажется, Ромка – подсыпал соседке немножечко соды в бутылку со спрайтом, жестокая шутка, соседка попалась весёлая, Лиля – и эти вагонные длинные сутки мы много смеялись, и много чудили…

А помнишь,
мы просто хотели победы, работали долго, до выноса тела, начальник нас вызвал на, кажется, среду и выдал какое-то новое дело. Мы очень старались и много курили, в предбаннике офиса спорили матом, хотели как лучше, но нас победили –
другого отдела другие солдаты. Они-то поопытней, справились лучше. А мы чуть не плача в родном вестибюле, с обидой вкушали горячий, пахучий, ужаснейший кофе. «Нас снова надули»… но мы ведь не знали, что это бывает… За всё, что когда-то случается с нами,
за всё, что у нас из-под ног выбивает – в ответе мы сами, мы сами, мы сами…

А помнишь,
Когда ты женился на Юле, и я говорила – дурак ненормальный, ещё поживи с ней чуть-чуть до июля, а вдруг передумаешь – будет ведь жаль, но –
Ты был уверен, влюблён и настойчив, доверчив, наивен и бескомпромиссен. Когда тебе двадцать, тебе между прочим – плевать на отсутствие видимых истин, женюсь и пошли все!.. далёкой дорогой, я сам для себя предсказатель погоды. Но здравые мысли приходят с тревогой, а часто – с болючим и быстрым разводом. Полгода спустя, когда вы разбегались, я капала Юле в стакан валерьянки. А мир окружал ненавязчивый август, такое отличное время для пьянки…

А помнишь,
Когда нам исполнилось тридцать, и мы эту дату решили игнорить, пошли заказали огромную пиццу и тут нас настигло глобальное горе – казалось, что это черта отчужденья, за ней – ни любви, ни работы, ни секса, и пенсия рядом, и все дни рожденья отныне напичканы будут линексом…

А помнишь,
Когда нам маячило сорок, и мы вспоминали со смехом тридцатник, запрыгнули в поезд, поехали к морю – а в сумке халва и замыленный Piatnik (какие же, всё же, отличные карты), и снова чудили, и так молодели… Хохочущий громко девятый плацкартный готовился к бурной рабочей неделе. И словно и не было лет и болезней, и словно бы нас не касались разводы.

А помнишь,
Какой замечательной песней тебя провожали лечиться на воды?
Тебе шестьдесят, ты спокоен и строен. А дети и внуки нам машут с перрона. Я всё-таки стала твоею женою, но еле успела с последним вагоном.
Мы едем и едем, не так, но отчасти. Мы стали потише, и чай вместо водки.
И ты говоришь – но ведь было же счастье…
А я выдыхаю тихонечко – вот как…

МОНОЛОГ МАЛЕНЬКОГО ДРУГА

Я быть бы хотела другом, но
Маленьким и карманным,
Которого ты носил бы за пазухой для тепла,
Советовался и спорил, и все бы считали странным
Что ты в никуда бормочешь какие-то там слова.
Слова ни о чем без смысла – «да тут дофига народу»,
«А ну-ка пошли и купим на вечер холодный квас»…
И в самое безнадёжно прохладное время года
Карманная эта дружба за миг согревала б нас.

Я ела бы очень мало, одной калорийной крошкой
Обедала бы и даже на завтрак хватало мне,
И я б для тебя считалась любимей и мягче кошки,
Прекрасней любой подушки
И фикуса на окне.

А если бы наступила минута большой печали…
Ну, или часы печали… а даже весь день-печаль…
Я молча, но очень твёрдо стояла бы за плечами
И каждый твой грустный выдох готовила мятный чай,

И чашек бы накопилось с полста или даже боле,
Но полчища этих чашек не силах тебя развлечь –
Я знала бы, что однажды и чай не спасёт от боли
И чтобы обнять покрепче, я вышла бы из-за плеч.

И – стала бы – вдруг – великой! И стройной и распрекрасной…
И всем своим средним ростом достигла твоей груди…
…
Но ты бы пожал плечами и сам бы пошёл за квасом,
И был бы вполне уверен – надёжней, когда один.

КОГДА Я ПРИЕЗЖАЮ

…когда я приезжаю, – тишина. Не пахнет абрикосовым вареньем… Вообще, едой не пахнет, и до сна иду пройтись местами преступлений –
скамеечка про первый поцелуй, шелковица про содранную кожу…
(«Хорошая, родная, не балуй» – бабулю предсказуемо тревожит взросление внезапное моё, моё непонимание запретов… и блинчики с черникой подаёт, как панацею, лечащую это).

…когда я приезжаю – холодок – бежит по полу, трогает колени…
И спаленка с периной в потолок уже не тянет, призывая к лени, а так себе – прикрыта и строга, не помня ощущений и моментов…
(А правды точно не было в ногах – перина для меня была плацентой. В ней снились безмятежнейшие сны, и я была клубком, цветком и внучкой. И, кажется, спала бы до весны, метель рисуя шариковой ручкой
во сне своём. А бабушка пока
самозабвенно делала пельмени – и я бежала ровно в два броска, голодные и юные мгновенья…).

…когда я приезжаю – пустота. В глазницах окон, в старом шифоньере. Пусты мои любимые места, закрыты многочисленные двери. И шахматы на дедовом столе слегка вразброс от сквозняка и пыли.
(«Ты молодчина, ты дралась, как лев! Ещё чуть-чуть – твои бы победили! Ну не реви, давай сюда свой нос…» – щекой к щеке, ладонью по косицам. И запах честных, крепких папирос прирос к моим подмоченным ресницам.)

......
…а солнце кувыркается в траве. И, знаете? Не будем о могилах – они там есть, мои родные две, но тссссс – не в них немыслимая сила, не в памяти услужливой моей…
а в том, что есть такое свято место
и что сейчас я для своих детей уже умею тоже строить детство,
что суть вещей, сдаваемых в архив, для нас уже потеряна навеки,
что дом не умер, если город жив,
что люди уходящие –
как реки…

спасибо им.