БОРИС БЕРЛИН

КАЛЕЙДОСКОП
рассказ

– Эту перегородку можно снести, мы вместо двух одну большую комнату сделаем, иногда ведь довольно много народу собирается, правда? Будет каминный зал и гостиная. Нам столько спален и не нужно, на втором этаже вполне хватает. Вот только не знаю, что с портиком делать, понимаешь? Не нравится мне вся эта лепнина. Не нравится и всё. Слишком уж стариной отдаёт, как из прошлого века или даже раньше. А вообще-то, если по правде, тот первый дом мне больше понравился, который мы на прошлой неделе видели, и если бы ты не заупрямилась…

Мужчина был большой, плотный и как будто коричневый. Занимал очень много места, а голос его, словно густой, вязкий дым, клубился, плавал под потолком и никак не хотел таять. Слова перегоняли друг друга, толкались и ссорились. Не пришёлся он мне, не пришёлся и всё.

– А я как раз будто раньше здесь жила и даже была счастлива. И река, погляди. Ну, пожалуйста, а? Мне так хочется остаться тут надолго, остаться жить. Ты же согласен, правда? Потому что есть такие ясноглазые дома, у них крепкие плечи и улыбчивые двери. Этот как раз такой. Я чувствую его, понимаешь?

Золотистого цвета, голос колокольчиком. Слова её звенят и повсюду рассыпаются смехом. И места она занимает совсем немного, а запах её – ландышевый – уже везде, даже в самых дальних комнатах. Ах, вот если бы она осталась. И пусть её ладони гладят перила, а маленькие босые ступни порхают по моим ступеням, как по клавишам: па-пам, па-пам, па-пам – мне так не хватает музыки. Почти как детского смеха и солнца в распахнутые окна. А она… В ней одной – и сразу всё. Так не бывает.

Понимаете ли, мы, дома, ужасно привязчивы и влюбчивы. Иногда злопамятны. Ну и всё остальное. То есть совсем, как люди. Как вы.

– Как ты сказала? Ясноглазые дома? Надо же такое придумать. Смешная ты у меня. Ну, не смотри так. Ладно, поглядим, что из этого получится, и во сколько, само собой, станет. Я, пожалуй, архитектора приглашу, вот что, пусть своим глазом глянет и нам расскажет, а там видно будет. Н-да… А всё-таки знаешь, мне кажется, лучше эту старину, портик этот…

– Нет, нет, не торопись! Пожалуйста! Пожалуйста! Чем ломать, лучше уж совсем не покупать. Не надо, пусть себе живёт. Без нас, зато целый.

– Так я и говорю, поглядим, посмотрим, что специалист скажет, как раз я тут с одним недавно пересёкся.

Я обрадовался. Потому что вдруг повезёт, архитекторы, они ведь тоже, ох, какие разные попадаются. Вот и Ася тоже ландышами пахла. Говорю же, так не бывает.

Самый-самый, конечно, первый, тот, который меня строил. После него были и другие – ломали, перестраивали, снова ломали, но вот первый… Он меня увидел, когда меня ещё и не было вовсе, увидел именно таким, именно мной, здесь, на набережной, вот на этом самом месте. Сначала мысленно, потом на бумаге – на больших, чуть шершавых листах ватмана – таких и не найти уже давно. С какой нежностью он вычерчивал мои линии, и каждая, каждая пела. Меня ещё не было, но я помню, как он, насвистывая, подогревал тушь на спиртовке, как, прищурившись, любовался тенями на моих фасадах. Это он выбрал для моих стен первый цвет, живой и тёплый – топлёного молока. От него давно уже не осталось и следа, поверх легли другие цвета, другие краски, чужие и холодные, но тот самый – первый… Так я родился, ожил, научился давать тепло и покой, любить и защищать. Научился жить.

Сначала были только его тёплые руки и его смех. Потом появились другие: мужчины, женщины, дети, их дети – я вырос. Я был красивым, просторным и светлым, таким же, как мир вокруг. Я был молодым.

Вечерний чай за большим столом, вишневое варенье, фортепиано, чтение вслух. По четвергам принимали – облака табачного дыма, разговоры об искусстве. А ещё Ася – профессорская дочка, тоненькая, воздушная, живая, моя первая любовь. Никто ведь не мог знать, что даже десяти лет не пройдёт, и она умрёт от тифа в больничном бараке, а все остальные просто сгинут, словно и не жили никогда, без следа. Солнце станет холодным, воздух серым и невкусным, а люди перестанут улыбаться.

И из всей семьи останусь только я один.

Второй архитектор… Да он им и не был вовсе. И руки у него были грубые, неотёсанные, с обгрызанными ногтями. Он разрезал меня на узкие крохотные клетушки в пол-окна и обклеил газетами стены. Я решил, что жизнь кончилась, но оказалось, что это закончилась молодость. Я изменился внутри и снаружи, и мои комнаты тоже стали называться по-другому, одинаково. Не гостиная, столовая или спальня, а жилплощадь. Мои ослепительно белые ванные превратились в места общего пользования, а коридоры пропахли кислой капустой. Стало тесно и шумно на много-много лет. Я, конечно, привык, лишь иногда, изредка мне казалось, что я умер. Тогда я забыл про время, его просто не стало.

Труба была очень большая и чёрная, а траншея, в которую её должны были уложить, ещё больше. Когда в ней показался край моего фундамента, я почти обрадовался – стена стала крениться, затрещали перекрытия, казалось, ещё чуть-чуть, и я сложусь, как карточный домик. Жильцы разбежались, некоторых мне было даже жалко, как-никак, столько лет вместе. Да и в чём они виноваты, скажите на милость? Ну, не было среди них Аси, так ведь и не могло быть, первая любовь она первая и есть. Первая и единственная. Да и всего-то их две за всю жизнь единственных – первая и последняя. Всё остальное между, можно сказать и неважно вовсе.

На следующий день приехали какие-то люди в трёх больших чёрных машинах и стали произносить странные слова:

«исчезающий стиль»,
«народное достояние»,
«классик современной архитектуры»,
«народ нам не простит»…

Они уехали, а назавтра появился третий, от которого я тоже услышал много новых, незнакомых слов: угол обрушения, портал, консоль, эксцентриситет, всех уж и не упомнишь. Меня начали заливать бетоном, опоясывать арматурой, ломать фанерные перегородки – этот третий своё дело знал. Я стал почти как новый, а к стене прикрепили табличку «Охраняется государством».

Наконец-то я остался один. Это было блаженство – после стольких лет хотя бы отоспаться. Ну, это я так говорю, на самом деле я просто погрузился в воспоминания, потому что жаль, жаль всего того, что я помню: профессора с семьей, Асю и ещё многих. Если не я, кто ещё их вспомнит, никого ведь не осталось. Может быть, я бы так и не проснулся, да честно говоря, не слишком и хотелось, но…

Нет, пожалуй, хватит. Хватит воспоминаний, тем более, что в какой-то момент они становятся так похожи друг на друга: было, было, было. Просто однажды я услышал:

– Эту перегородку можно снести…

И в ответ:

– Будто я раньше здесь жила.

Интересно, как её зовут?

– Здравствуйте, я Ася. А вы, наверное, архитектор, про которого мне муж говорил?

– По-видимому, так. Добрый день. Мы с ним…

– Да-да, я знаю, он предупредил, что вы с ним договорились. Только вот имени вашего…

– Илья.

– Муж скоро будет, вы пока проходите, Илья. А хотите, я вас чаем напою? Или кофе?

– Да нет, спасибо. Хотя, знаете, пожалуй, чаю выпью. С удовольствием.

Всего через несколько минут они сидят за небольшим круглым столом, на столе тонкие чашки с витыми ручками, позванивают, переглядываются, пританцовывая на блюдцах. Чайная церемония, да и только.

– Вы знаете, муж очень аккуратен во всём, что касается времени, даже педантичен. Я уверена, он вот-вот появится.

– Не беспокойтесь, Ася. Это я пришёл немного раньше, просто не рассчитал время. Извините, если помешал.

– Вы не помешали, даже наоборот, мне очень интересно познакомиться с вами, ну… неофициально, что ли, до разговора с мужем. Без всяких технических и прочих деталей – это на самом деле с ним, с Володей. Мне важно другое.

– И что же это?

– Не что, а кто. Вы.

– Э-э-э… Простите?

– Как вам объяснить? Представьте, что на вашем месте сидел бы другой. Тоже профессионал, ни в чем вам не уступающий. В чём-то ваше и его мнение скорее всего совпали бы, потому что профессия. Но в чём-то оказались бы разными, верно?

– Думаю, да. И что?

– Ну вот. А мне интересно, насколько сможем совпасть мы с вами, понимаете? По отношению к этому дому, разумеется. Я не имела в виду…

– Я понимаю. Знаете, Ася, мне до сих пор не приходилось слышать такое ни от кого из моих заказчиков. То есть, это верно, всё, о чём вы говорите, но как-то никто раньше… Мне ведь тоже не всё равно, – он опустил глаза и улыбнулся. – Чашки у вас красивые и как-то правильно в руку ложатся. Скажите, а что этот дом для вас? Ваше ощущение его? Вот вы его увидели, вошли и…

– Это ужасно просто. Я в него влюбилась в самом прямом смысле, вот и всё. Как только вошла.

– Хм, предельно неконкретно и предельно ясно. Ну, что же, самого дома я пока не видел, ничего сказать не могу, очевидно, ближе к вечеру, но вот вы… Совпасть с вами мне бы хотелось. Очень.

Взлетели и тут же опустились ресницы, звякнула ложечка о блюдце.

– Очень, Ася, очень. Я не оговорился, – он смеётся, потому что есть взрослые, которые смеются, как дети. – Если хотите, я объясню. Хотите?

– Нет. Не знаю, я не уверена.

– Что хотите или что надо объяснять?

– Не знаю. Пожалуй, объяснять в любом случае не надо.

– Не буду, вы правы. Вы ведь и так всё понимаете, правда?

– Не угадали, Илья. Да вы так и не думаете.

– Почему же? Ведь дом этот – его-то вы поняли сразу.

– Напротив, даже не пыталась, это было совсем-совсем другое.

– Расскажите.

– Видите ли, трудно сформулировать. Ближе всего, наверное, ощущение дежавю. Но не совсем. Дежавю, ведь это то, что кажется знакомым, то, что было в прошлом, всё в прошлом, понимаете? А я почувствовала его в настоящем. Не знала, а знаю, не жила, а живу, не была счастлива, а счастлива. В этот самый миг, не когда-то там. Машина счастья, вот! Я сделала шаг, переступила порог и почувствовала себя счастливой, вот так, просто. Я себя такой и не помню, да и не было такого никогда. Вдруг – его привкус на губах. Счастья.

– И на что это похоже?

– Ну, я правда не знаю. Разве что… В детстве однажды – я совсем маленькая была – мы с мамой наткнулись в лесу на заросли земляники. Я тогда её впервые попробовала – лесную. Спелая, крупная, во рту лопается, и солнце сквозь листву, и комары. И на губах вот этот самый привкус, понимаете?

– Наверное, каждый может вспомнить нечто похожее. Но вот рассказать, как вы…

– Я рада, что вы поняли. Просто этот дом необыкновенный, он живой, и я не хочу, в нём нельзя ничего менять. Ну, почти ничего, ладно?

– Но это зависит не только от меня. Всё-таки мне надо его увидеть и поговорить с вашим мужем, узнать, чего хочет он.

– Конечно, поговорите. Только мне кажется, я знаю, чего он хочет, ведь на самом деле всё очень просто. Разве не так?

– Может быть. Смотря, что вы имеете в виду.

– Ну, он хочет, чтобы я была счастлива. Спокойна и счастлива, с ним и при нём. И покупку дома затеял как раз поэтому. Тогда и он, Володя, будет спокоен и счастлив. Ведь вы, мужчины, все так считаете, правда? Что по-настоящему женщина не может быть счастлива сама по себе. Только если при вас.

– Если вы хотите знать моё мнение, то да, скорее всего, так оно и есть – при нас. А ещё, знаете, на что я обратил внимание? Сколько раз всего за несколько минут вы произнесли слово «счастье». Пожалуй, больше, чем иные за год или даже за всю жизнь.

– И что из того?

– Вот и я думаю: что из того? То ли его у вас так много, то ли…

Они смотрят друг на друга и молчат. Или всё-таки нет?

Но вот она запрокидывает голову и смеётся – радостно, звонко, колокольчиком. И чай, словно не стерпев, выплескивается на блюдце, на юбку. Ася вскакивает, и – секундная неловкость – чашка с блюдцем уже на полу, уже осколки. Смех обрывается и вслед за этим мужской голос громко произносит:

– Ничего, ничего. Значит, счастья будет на капельку больше.

– Володя! Наконец-то!

Много это или мало – капелька счастья?

Всего лишь разбитая чашка.

Они пришли почти перед самым закатом, когда река уже понемногу затихает, чтобы потом, всего через несколько минут, замереть вовсе. Небо наливается и тяжелеет, провисает над деревьями – ниже, ниже, стекает сумерками вдоль улиц и гаснет, наконец, в лужах, в окнах, в её прищуренных глазах.

Всё проходит, иногда даже одиночество.

Но как же это было долго, боже мой.

– Ну вот, Илья, вот он, дом этот, смотрите. Это из-за него Ася успокоиться не может и мне не даёт. Короче, как всегда: если женщина хочет… Тем более, такая, как моя жена. Мне он, честно говоря, не так, чтобы сильно по душе. Веет от него то ли старостью, то ли ещё чем-то, не пойму. И завитушки эти повсюду, всё время взгляд за них цепляется и словно назад тянет. А у меня ритм жизни такой… Правда, место знатное, богатое место, да? Река вот, и вид, и вообще. Пошли теперь изнутри на него глянем.

Ася стоит у высокого, почти в потолок, открытого окна, придерживая его створку и лаская кончиками пальцев гладкое, сухое дерево – меня. Легко, едва-едва. И улыбается серыми туманными глазами – себе, времени, заходящему солнцу?

А может, я просто понял, что уже не смогу без неё жить, и если она так же сгинет от боли, холода, несчастной любви, какая разница, отчего. Да нет, нет, время уже не то, всё другое, и она другая – сильная, хотя и грустная очень – моя последняя женщина. Только бы она осталась здесь, со мной, сейчас. Время, оно ничего, почти ничего не значит, я знаю. Прошлое – это память, а будущее ещё не настало. Только сейчас вечно.

Ещё видна река и контуры крыш на другом берегу, и обрамлённый закатом, её силуэт в моём окне. И значит, счастье пришло. Ну и что, что ненадолго?

Ненадолго – это ведь почти навсегда.

– Всё-таки, когда профессионал берётся за дело… Во всяком случае, я понял достаточно для того, чтобы решить, а это уже много. Договоримся так, Илья. Вам две недели хватит, чтобы всё, о чём мы говорили, изобразить графически в читабельном для нас виде? Разумеется, включая ваши предложения и достаточно подробно. Не готовый проект, но и не просто эскизы. Чтобы всё более-менее соответствовало. Конечно, мы потом всё окончательно откорректируем, но на данном этапе этого достаточно. Согласны?

– Вполне. И срок и объём работы, и ваши пожелания, всё соответствует. Надо будет только сделать обмеры, эти чертежи очень старые, и на них трудно полагаться. Завтра мои ребята этим займутся, думаю, к вечеру закончим.

– Договорились. Ася, ты слышала? Видишь, всё выходит по-твоему, впрочем, как всегда. Даже на портик этот меня уговорили, вот уж не думал. И знаешь что? Возьми-ка ты пока это на себя, ладно? Поработайте с Ильей вместе это время, на этапе, так сказать, предварительного проекта. И потом, тебе ведь тут командовать, это твоё царство будет, вот и царствуй на здоровье, тем более, ты, кажется, очень хорошо знаешь, чего хочешь. Даже удивительно. А, как известно, чего хочет женщина… Вот и объясни Илье, так будет проще и быстрее.

Она отвечает не сразу, она как будто не слышит, потом, словно с усилием повернув голову, кивает.

– Хорошо, Володя, только командовать здесь буду вовсе не я.

– Само собой, в нашей семье только один мужчина, и это точно не ты. И слава богу, – улыбка на его лице.

– Дело не в этом. Главнее всего он сам – дом. Я просто слышу его и всё. Его мысли, его слова и всю его жизнь, понимаешь? Он шепчет, посмеивается, иногда напевает. Бывает, молчит, но я всё равно слышу и делаю то, что он просит.

Они уходят, но я знаю, они вернутся. Я знаю. Ася выходит последней, оборачивается, и беззвучно, одними губами произносит:

– Не скучай, ладно? Я вернусь.

Дверь за ней закрывается, но это ничего. Это не страшно, когда есть, кого ждать.

Ведь это главное: чтобы было кого ждать.

– Ася, вы почти всё время смеётесь. Почему вы смеётесь?

– Потому что мне легко. До такой степени легко, даже беззаботно. Сама себе не верю, словно в детство вернулась. Помните, я вам про лесную землянику рассказывала – вот так же.

– Привкус счастья?

– Да. И он всё острее с каждым днём. И я не могу к нему привыкнуть.

– А зачем привыкать? Совсем это вам ни к чему. Счастье оно сегодня есть, завтра нет. И неизвестно, вернётся ли. Я банальности говорю, вы ведь и сами все это знаете, правда?

– Знаю. Но теперь я знаю и другое. Что его может быть столько – захлебнуться, и тогда… А говорят, что от счастья не умирают.

– Я над этим не задумывался никогда, но видимо таков наш мир, ничего не поделаешь. У всего на свете есть обратная сторона. Минуту назад вы радовались, смеялись даже и вот грустите.

– Я знаю, у меня перепады настроения, и вы совсем не обязаны, Илья, им следовать. Я просто очень хочу его увидеть таким, каким он должен быть, каким я его представляю, каким я его знала раньше, дом этот.

– Раньше?

– Ну да. Я же говорила, я слышу, я знаю всю его жизнь, всё, что с ним было, с самого начала. И всё мне ужасно знакомо, я словно возвращаюсь к самой себе, понимаете? Словно вспоминаю забытое, очень давно забытое счастье.

– Ася, знаете что? Предлагаю заняться делом. Это самое лучшее лекарство от перепадов настроения, да и времени у нас не так много осталось.

– Вы правы. А на чём мы вчера остановились?

– На этой вот круглой стене. Это вы её так назвали. Если так, как вы хотите, на втором этаже мы вылезаем за линию застройки, а этого нельзя, этого вам просто никто никогда не разрешит. Никто и никогда, понимаете? Я уж не говорю, что пришлось бы вывешивать консольно второй этаж, соответственно выйдет очень серьёзная несущая балка, а это материалы, работа, время, деньги. И кстати, сразу скажется на фасаде. Короче, одно тянет другое. Поэтому я вчера сделал вариант, поглядите. Всё то же самое, только зеркально, по другую сторону от лестницы, не справа, а слева. Зато и спальня с кабинетом на втором этаже, точно, как вы хотели, и внизу несущая стена. В общем, никаких проблем, и даже ваша круглая стена – вот она.

– Но симметрию сохранить не удалось. А я так хотела…

– Видите ли, как вам объяснить… Просто нравится-не нравится недостаточно в архитектуре. Есть ведь ещё функция, то есть удобство и целесообразность. Ле Корбюзье называл дом машиной для жилья. Может, это несколько однозначная формулировка, тем не менее…

– При чём здесь машина? Он же живой, я думала, вы…

– Так в том-то и дело. Это живой организм и такой формальный подход просто неприменим. Симметрия ради симметрии, вот что получается. Она же ничего не даёт. И потом знаете, Ася, я всегда считал, что в любой композиции должна быть пусть небольшая, даже крохотная сумасшедшинка, непредсказуемость, если угодно, загадка. Как раз она-то и делает композицию живой, разве нет? И разве с нашим домом может быть по-другому?

– Вы сказали: «с нашим домом», вы сказали: «загадка». Мне не послышалось?

– Нет, я именно так и сказал.

– Вы именно так и сказали, Илья, и я рада. Я просто ужасно рада, понимаете? Мне с вами легко, так легко, что…

– Привкус счастья на губах? Нет, простите, привкус земляники. Лесной земляники.

– Не извиняйтесь, не надо. Может быть, это на самом деле одно и то же. Очень даже может быть, – она опустила глаза и, помолчав, добавила: – Я за последнее время словно выросла, повзрослела. Иногда даже боюсь к зеркалу подходить, всё кажется, загляну, а там не я. Слишком мало от меня осталось, от меня прежней.

– Это не обязательно плохо и потом это неотъемлемая часть договора, если хотите. Знаете, Ася, у меня даже есть собственная теория на этот счёт, хотите послушать? Не для того, чтобы вас успокоить, да и волноваться вам нечего, а просто. Хотите?

Лёгкий кивок и неслышное, одними губами: «Да».

– Когда-то делали такие картонные трубки, а внутри цветные стеклышки – калейдоскоп. Одна такая мне случайно в руки попала, я вам потом покажу, если хотите. Смотришь в глазок и видишь рисунок из этих стекляшек. Вращаешь трубку, и рисунок меняется. Но количество этих рисунков ограничено, конечно. В любую секунду все они находятся внутри, но видим мы только один, остальные – скрыты. Каждый рисунок соответствует определённому положению трубки. Я думаю, так же и в человеке, в каждом из нас существует энное количество нас, хотя виден только один – в данный момент. Остальные тоже есть, они это тоже мы, но не видны и поэтому кажутся несуществующими. И у каждого из этих нас своё время и свои обстоятельства, вот и всё. Мы вырастаем из самих себя, как дом из фундамента. Помните правило: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В каждом из нас огромное количество этих слагаемых, но мы, как сумма, остаемся неизменными. И вы видите себя в зеркале не всю, а лишь кусочек, часть. Если относиться к своему отражению таким образом: вижу то же самое, но слегка повернув трубку, на смену страху придёт любопытство – а что там дальше? Какая я?

– И что же? Какая я?

– На это ответить невозможно. Но это в любом случае тоже будете вы, вот и все. Просто воспринимайте себя, как видимую часть единого невидимого целого. К тому же, с собой будущей вы ещё незнакомы, а это может быть жутко интересно – узнавать себя. Вернее, познавать.

– И сколько во мне меня? Десять, двадцать, сто?

– Вас бесконечность, Ася, как и каждого из нас. Почти каждого. Это тот самый элемент случайности, сумасшедшинка, превращающая мёртвую композицию в живую. Помните?

– Конечно, но у меня один вопрос.

– Да?

– Кто вращает трубку?

– Вы умница. Мне известны три варианта ответа. Первый: бог. Второй: время. Третий…

– Третий?

- Для третьего нужны двое. Две бесконечности, которые сложившись, образуют третью, и это уже совсем другой калейдоскоп. Ну вот, вы снова улыбаетесь, Ася, видите, как всё просто на самом деле.

– Да, в самом деле, просто. Это потому, что мы…

– Конечно.

– С самого начала?

– Ещё раньше. Один только дом знает.

– Да. Он-то уж точно помнит, когда все это началось.

– Начинается всегда одинаково, с самого начала, с первой любви. Может, вы ему её чем-то напомнили. Их ведь всего-то две, единственных – первая и последняя. Как их забудешь?

– Тогда я хочу быть последней.

– Я думаю, так и будет, так и есть. Потому-то вам вместе так хорошо.

– Я не про него, не про дом.

– Тогда… Тогда я не согласен. Вам это не подходит. Тебе это не подходит. Ты не можешь быть ни первой, ни последней. Ты должна быть единственной.

– Твоей единственной.

– Ася, это может быть непросто, очень. И тяжело и больно.

– Пусть. Иначе не выходит. Иначе просто не может быть. Дом соединил нас – две вечности, которые…

– Я построю его для тебя заново. Сделаю его таким, каким он был раньше, хочешь? Один к одному.

– Нет, милый. Один к одному не получится, да и ни к чему. Стекляшки движутся. Мы изменились и он тоже. Надо суметь увидеть его другим. И третью бесконечность – самих себя – тоже.

– И самих себя тоже. Иначе, в самом деле, не выходит.

– Мне ужасно хочется признаться тебе в любви.

– А мне почувствовать привкус счастья. По-моему, на этот раз может получиться, ведь всего-то и надо набрести на земляничную поляну. Пустяк, правда?

За окном всё, как всегда – улица, река, крыши на том берегу, да ещё фигура Ильи, в ожидании облокотившегося на парапет набережной. Всё, как раньше и совсем, совсем другое.

Ася отворачивается от окна и медленно идёт по дому. Прощаться всегда грустно даже, если любовь.

«Милый мой, милый» – шепчет она. – «Я уже не вернусь, я ухожу совсем, мы уходим совсем, иначе никак».

Я бы ответил ей, я бы рассказал… Хотя, я рассказал ей уже так много, почти всё. Потому что всё рассказать невозможно. И я только любуюсь ею и молчу, и завидую прильнувшим к ней сумеркам.

Двери всхлипывают, ступени и половицы плачут под её ногами.

«Ты живи, слышишь? Может быть, в будущем… Калейдоскоп вертится – кто знает. Твои двери откроются, и в них войду другая я. Только ты останешься и река, и привкус земляники. И вновь всё вернётся – вишнёвое варенье, фортепиано, гости, любовь. Прощай. Живи».

Вот и всё. Пора. Когда-то я не смог сберечь и сделать счастливой первую любовь, так может быть, последняя… Для меня – последняя. Ведь ненадолго, это лишь почти навсегда. Кончается всё кроме самого дорогого, того, что казалось, давно умерло, а вот живёт и будет жить, а значит, и я. Пройдёт время, и меня построят снова совсем другим, но это всё равно буду я. Стекляшки движутся, и так будет всегда.

А теперь, в самом деле, пора. Пора слегка повернуть трубку. Всего-навсего короткое замыкание. Один оголённый провод. Одна крохотная искра. Сейчас…

– Ну вот, погляди, это самое место. Воздух, зелень, река.

– Тут в самом деле красиво, очень. Вот только…

– Что – вот только? Тебе что-то не нравится?

– Нет. Сама не знаю. А что тут было раньше?

– Дом какой-то. Старый. Ему говорят, больше ста лет было. Вроде бы он сгорел, как-то слишком быстро, в одночасье, никто толком не знает, да и времени уже изрядно прошло. То ли перекрытия деревянные были, строили-то давно, то ли что, да какая разница? Главное, вот оно, место и как будто специально для нас, Ася, да?

– Мне почему-то неспокойно здесь. Здесь как-то… Ожидание. Словно кого-то ждут. Словно он кого-то ждёт.

– Кто он?

– Дом. Его нет, а я его вижу, как будто вижу. И слышу.

– Ты иногда ужасная фантазёрка, но я уже привык. И что же ты видишь и слышишь?

– Его. Он вроде… Он улыбается, он красивый. И портик.

– Портик? При чём здесь портик? Не понимаю. Давай пригласим архитектора, дизайнера, кого там ещё? Чтобы всё, как положено, как мы захотим. Как ты захочешь.

– Я уже знаю, как, он сам меня попросил. Я ему обещала, я обещала, что ему будет с нами хорошо и обязательно сохранить портик. Ладно?

– А что ещё ты ему обещала?

– Детскую. Как раз на втором этаже, рядом с нашей спальней.

– Ты… Ты хочешь сказать… Если я правильно понял… Да?

– Ты абсолютно, ну абсолютно правильно понял, – она улыбается. – Ты рад, скажи?

Он, наконец, отрывается от неё, и я слышу:

– Выходит, дом узнал об этом раньше меня?

– Всего на минуту. Прости, а?

– Ты знаешь, какой привкус у твоих губ? Я только сейчас понял. Привкус лесной земляники. Почему я не замечал этого раньше?

– Ты привыкнешь. У нас ещё столько времени впереди.

– Раз ты говоришь, так и есть. Так и будет, ты ведь всегда всё знаешь.

– Я женщина.

– Ты любимая женщина, Ася. Ты моя вечность.

Всё проходит, иногда даже одиночество. Конечно, вечность – это свойство человека, но я ведь говорил, что мы, дома, ужасно похожи на людей. Во всяком случае, любить мы умеем ничуть не меньше, вам не кажется? Неужели у них получится?

Ведь главное, чтобы было кого…