ИГОРЬ СЕРЕДЕНКО

ИСЧЕЗНУВШИЙ
повесть

1.

Налив воды в лейку, священник обходил свой цветник, который он завёл в оранжерее лет пять тому назад, поливая каждый вазон и распрямляя ветви, убирая пожелтевшие листья, шелестя рясой над цветами, словно большой чёрный шмель.

– Что, мои хорошие? – сказал батюшка, глядя на своих молчаливых подопечных. – За окном морозец, а вы у меня в полной безопасности, как у Христа за пазухой.

Вениамин Исаакович подошёл к окну, потрогал радиатор, выпучил губы, задумался, оценивая. Его тело внезапно почувствовало прохладный воздух, едва уловимое морозное дыхание коснулось его пухлых ног. Он вспомнил, что вчера вечером в саду рухнуло дерево. Давно надо было спилить, не дожидаясь мороза. Ранняя зима, подумал он, и про себя чертыхнулся. Перекрестился один раз и три раза сотворил крестное знамение на свой зеленый оазис.

– Да-а, – протянул он, задумавшись, – надо утеплять. И дело сие спешное.

Не успел он выйти из оранжереи, как из противоположной двери, распахнувшейся настежь, вместе с холодным воздухом, влетел человек. Это была лет сорока пяти, маленького роста, толстая баба с выпученными от природы чёрными глазами, чем-то схожими с глазами святого отца. Это была его двоюродная сестра. Брат был моложе её на пять лет, но крупнее и выше. Она уважала его, как брата и как священника, а временами побаивалась.

Выпученные глаза толстушки, в которых Вениамин Исаакович всегда видел глубокое уважение, перемешанное с рассеянностью, теперь выражали страх, вызванный грехопадением души. Ему показалось, что эти два чёрных перепуганных свинячьих глаза в белом ареоле, уставившихся, стали ещё шире, раздулись, как и её тело. Глаза же Вениамина Исааковича выражали нетерпение, в котором зарождалось недовольство.

Женщина подбежала к священнику и с виноватым видом сипло произнесла:

– Ничего, – её большие черные глаза впились в грозный взгляд батюшки, словно молили о пощаде.

– Что ничего, дура?! – рявкнул Владимир Исаакович.

Женщина смутилась под грозным взглядом брата, поглядывая на его белоснежные руки, которые он сложил на выпученном брюшке. Исполинский рост, короткая чёрная бородка и ряса священника уже сами по себе внушали уважение любому прихожанину.

– Его нашли? – спросил он.

– Нет, я же сказала, он… – она смутилась, не решаясь поднять глаза, – пока не вернулся… я… – от волнения она говорила неуверенно и сбивчиво.

– Чего же ты сюда припёрлась? Я же тебе говорил: лишь в крайней нужде приходить, – злобно прошипел священник. – Все мирские дела решать вне божьего дома. А если кто увидит тебя в церкви? Что тогда? Тень на меня падёт, – он вкрадчиво покачал головой, словно отчитывал провинившегося школьника, – ладно, и так грехов на мне хватает.

– Но ты же сам говорил… – начала оправдываться женщина, волнение взяло верх, и она вновь потеряла мысль.

– Что, что говорил, дура?

– Если на крайний случай… если будет в том надобность… – затараторила толстушка.

– Ну и что? Разве он нашёлся?

– Нет.

– Тогда чего ты пришла в святую обитель? – с недовольством, переходящим в гнев, спросил Вениамин Исаакович.

– Это не я пришла, а они, – не выдержала Дарья.

– Кто они? Ты о чём? – с удивлением спросил он.

– Врач и какой-то сосед.

– Врач? – ещё больше удивился поп, почесывая брюшко, размышляя.

– Ты вызывала врача для Анатолия Петровича?

– Нет, но она говорит, что она – его домашний доктор.

– Ах, да, я знаю её. Это Раиса Петровна, она иногда навещала старика. Но ведь он последнее время не жаловался.

– То-то и оно, что здоров был. С памятью, правда, проблемы, иной раз не мог вспомнить, чем занимался в последний час, а то и вовсе забывал своё имя. Но ведь это не смертельно.

– Для него – нет, а для нас – хуже смерти. Так, так, – он вновь задумался, – а сосед-то, зачем пришёл?

– Говорит, что старик кофейник у него одалживал, да так и не вернул. Это было два месяца назад.

– Что, какой ещё кофейник? – удивился батюшка, – так ведь старик не пил кофе, ему нельзя.

– Что нельзя? – не расслышала Дарья.

– Кофе пить, дура! Давление у него. Ты их спровадила?

– Нет, они там остались.

– Как там? У него в квартире?!

– Ну да, говорят, что не выйдут, пока не поговорят с ним, потому что давно не видели его.

– Что? – на этот раз Дарья увидела страх в глазах брата. – А им-то откуда известно, что он пропал?

– Да с объявления, наверное. Ты ведь сам говорил, чтобы я в полицию за помощью…

– Да, да, всё верно, – он немного успокоился, – лучше ты, чем я. Обо мне они ничего не должны знать. И что, они сидят в его квартире?

– Да, и ждут.

– Вот чёрт. Нам только этого недоставало, пойдём сестра, – и он направился к выходу.

– Чего этого?.. – спросила Дарья, прикрывая дверь за собой.

– Не здесь, – оборвал её брат.

Они вышли в церковный двор, пересекли его, и через калитку служебного входа оказались в переулке, откуда вышли на улицу. Здесь он бросил пристальный взгляд на свою машину, припаркованную у стены, приметил недавно обнаруженную лёгкую царапину, в остальных местах машина сверкала, как белоснежная яхта. «Надо в магазин сходить за краской», – подумал он, переходя с Дарьей дорогу, и всё ещё оглядываясь на белую красавицу.

Однокомнатная квартира семидесятидвухлетнего пенсионера, Анатолия Петровича, находилась в пяти кварталах от церкви, и батюшка решил пройтись пешком, не используя свой ниссан. В чёрной рясе, прикрывающей ноги до щиколоток, с выпученным брюшком, огромный, он шёл исполинским шагом, уверенно, обдумывая по дороге, иногда поглаживая чёрную бородку. Еле поспевая, рядом, то быстрыми мелкими шагами, часто переходящей в галоп, шла маленькая толстушка, напоминающая шар, поглядывая выпученными глазками то вперед, то снизу вверх – на уверенного брата.

– Если спросят, скажешь, что вызвала меня – старик велел, – сказал Вениамин Исаакович.

– Хорошо, скажу. А кто спросит?

– Гости, что у вас. Нам только их не хватало. Спровадить их надо, да поскорее.

– Может, они ушли уже, – предположила она.

– Хорошо бы. Кофейник отдала?

– Какой кофейник? – задыхаясь от быстрой ходьбы, спросила она.

– Соседа.

– А, нет, нет никакого кофейника. Всё пересмотрела.

– Странно. Раиса Петровна ушла, наверное. У неё ведь много пациентов, она не станет ждать. Как бы сосед дверь не оставил открытую, – он с укором поглядел на сестру. – Впрочем, у него воровать нечего. Что говорит полиция?

– Утром звонила, говорят, ищут.

– Третий день как. Сегодня морозец ударил. Слабоват, правда, но для старика достаточно.

– Что достаточно?

– А если он где-нибудь замёрз, что тогда? Зима ранняя.

– Да плохо, – догадалась она, о чём говорит брат, – а ведь он в одном домашнем гольфике вышел…

– Вышел!.. – с раздражением сказал брат, – Как это он у тебя вышел?!

– Сама не знаю. Ключи я держу в кармане. Наверное, пока готовила, стирала, убирала на кухне, он убёг.

– Забыла закрыть дверь, так и скажи.

– Нет, брат, что ты. Я всегда все твои инструкции соблюдала. Ведь год как смотрю этого старика. Он ни разу за это время не уходил. Дверь запирала, как ты и велел.

– И сколько раз тебе говорил: не называй меня при посторонних братом – опасно. Можешь сболтнуть ещё кому.

– Извини, запамятовала.

– Значит, не заперла, раз ушёл. И что теперь, ведь у него проблемы с памятью? Он имени не помнит, что делал – не знает, где живёт – не ведает, как же теперь он вернётся? Где искать его теперь? Может, к родственникам поехал? Кто у него там? Бывшая жена и взрослый сын. А если они приберут его к себе, примут назад одинокого старика, что тогда? Целый год потеряли, ты это понимаешь? А сколько денег-то потрачено.

– Могут забрать его? – взволнованно спросила, задыхаясь от быстрого шага, Дарья.

– Как про квартирку-то его вспомнят, да увидят, что он болен умишком, сдадут его в дом престарелых или в психлечебницу. Я этих тварей знаю. Грех на их душах негде записать.

– Нет, не сдадут, – уверенно, но с отдышкой возразила Дарья. – Там платить за досмотр надо.

– Может, и не сдадут, но за квартирку уцепятся, не сомневайся.

– Ухватятся непременно, – согласилась она.

– А если он замёрз этой ночью, не дай господи, околел? У него и еды-то нет с собой.

– Может, люди добрые помогут, накормят?

– Дура, какие люди, нынче каждый за себя, люди злые, жадные, каждый о себе печётся, а иные – выживают, с нашим-то правительством… Да и в твоём рванном гольфике, да в тапочках, – он ведь в тапочках вышел? – его за бомжа примут. А к таким не подходят, их не жалеют, потому как побоятся заразиться.

– Да, жаль его, глаза у него грустные. Иной раз войду в его комнатку, а он лежит в кровати, в своих лохмотьях, заросший щетиной седой, волосы на голове спутанные, да из-под лохматых бровей в потолок глядит не мигая. И так жалко мне его становится, старика этого одинокого, покинутого всеми. А ведь он целую жизнь прожил, а рядом теперь никого не оказалось. Старость никому не нужна, ничего приятного в ней нет. За ней только смерть. Вот все и отворачиваются, а ведь все мы стариками будем. Она часть нашей жизни.

– Не лучшая часть, лучше бы её и вовсе не было. А ты бы ему жениться предложила.

– Да ты что, брат? – от неожиданного предложения удивилась сестра.

– Батюшка, – напомнил он ей.

– Да, да, батюшка.

– Тогда проще нам было бы, надёжней. Не бойся, уже поздно. Сон у меня давеча из-за тебя был. Снилось, что я в каком-то тумане заблудился, ничего не вижу, никого не слышу, будто все люди и весь мир живой куда-то разом пропали. А туман этот всё плотнее и чернее.

– А я вот совсем сон потеряла, брат… батюшка, – поправилась она, – всё об этом старике думаю, даже молиться начала. Чтобы он жив оказался, чтобы отыскался, вернулся в свою квартирку.

Он бросил на неё взгляд, словно проверяя: не помешалась ли она?

– Это совесть твоя заиграла, чувствуешь, что не уберегла и его смерть на тебе виной отразится. Хотя брак со стариком сыграл бы нам на руку. Надо будет эту идею на будущее оставить. А так…

– Что так?

– Помрёт – скажут, что мы его убили, чтобы квартиркой завладеть.

– Это нехорошо, – согласилась Дарья.

– Да, что же делать? Плохи дела, но… – он задумался.

– Что но?

– Твои гости, которые поначалу казались лишними и нежеланными, теперь могут быть полезными, и ой как необходимыми.

– Не понимаю.

Они подошли к ветхому трёхэтажному дому.

– Поднимемся, поймёшь, – ответил Вениамин Исаакович, отворяя дверь парадной, – только бы они были на месте.

2.

При виде батюшки в чёрной рясе, вошедшего в комнату, низенький худой мужчина лет пятидесяти тут же вскочил со стула, подошёл к святому отцу, поклонился и поцеловал большой серебряный крест, висящий у Вениамина Исааковича на груди. Раиса Петровна, полная высокая женщина, в очках, с сумкой на руках, из которой выглядывали пожелтевшие потёртые тетради, осталась сидеть на диване. Батюшка был хорошо знаком с ней: несколько раз она давала ему своих клиентов – бабушек, отошедших, в силу старости и дряхлости или какой болезни, на тот свет. Но теперь клиентом был батюшкин старик, – хотя об истинной причине его заинтересованности домашний доктор не знала. К больному старику полгода назад вызвала её Дарья, присматривающая за ним – по поручению святого отца.

– Вот и увиделись, Вениамин Исаакович, – первая заговорила Раиса Петровна, поглядывая на батюшку из-под очков, опуская их ниже – на кончик носа. – Тут необычный случай, – продолжила она, – пациент, вероятно, жив, а доктор и священник уже беспокоятся, – она перевела свой ястребиный взгляд на Дарью, – это вы, голубушка, поторопились.

Дарья не знала, что ей ответить, за неё сказал брат.

– Женщина волнуется, беспокоится за старика, как бы чего не случилось. Хочет освятить квартирку, бесов прогнать. Икону тут нужно повесить, – он посмотрел в пустые углы потолка, затем на сжавшуюся Дарью, и, увидев, подумал: «Дура дурой, хоть бы что сказала, от страха язык проглотила».

– А что, говорят, ушёл Толя, и не вернулся? Третий день как нет, – осторожно заговорил сосед, Артём Павлович.

– Да, люди в старости, да ещё одинокие, больные нуждаются в людской помощи, поддержке, – сказала Раиса Петровна, не обращая внимания на слова Артёма Павловича, и переводя взгляд с Дарьи на Вениамина Исааковича, словно о чём-то догадываясь.

– Иногда и тёплого слова достаточно, – поддержал её священник. – Но тут, как вы заметили, особый случай: человека нет, а мы уже здесь, ждём его. Он был чем-то болен?

– Нет, его сердечные боли прошли, – ответила доктор.

– Ваши лекарства помогли, он мне рассказывал, – сказал сосед.

– И что, давно пропал? – спросил Вениамин Исаакович, делая вид, что слышит об этом в первый раз.

– Разве вам это неизвестно? – доктор покачала головой, – вот, только что Артём Павлович сказал, что третий день, как пропал. Ушёл и не вернулся.

– Ах да, – произнёс батюшка, поглаживая бороду – он всегда так делал, когда волновался, – третий день.

– У него проблемы с памятью. Вот я и беспокоюсь. В полицию сообщили, да найти не могут. Как бы не замёрз.

– Найдут, обязательно отыщут, человек не иголка, – сказал батюшка, почёсывая выпученный живот – так он делал, когда был уверен в чём-то, – А вы кто ему будете? – неожиданно спросил он Артёма Павловича.

– Я сосед его, моя квартира рядом. Он кофемолку у меня брал, и забыл её у себя.

– Ну, кофемолка отыщется. У неё ведь нет ног. На кухне надо искать. Глядели? – батюшка хотел поговорить с каждым в отдельности.

– Нет, не искал, я ведь не хозяин здесь. Не имею привычки рыться в чужих вещах.

– Он всё равно не вспомнил бы о вашей кофемолке, – сказала Раиса Петровна. – Вы пойдите на кухню и там поищите, Дарья вам поможет, она там всё знает.

– Да, идёмте, – словно проснувшись от литургического сна, быстро и надрывно заговорила Дарья, – следуйте за мной.

Сосед и горничная вышли. Первой заговорила Раиса Петровна. Она давно обо всём догадалась, и хоть не знала, что Дарья и батюшка в родстве состоят, но схожесть их выпученных глаз о чём-то таком ей сообщила, что и послужило догадкой.

– Вам ведь всё известно, зачем скрывать? Дарья досматривает старика… за плату.

Нельзя сказать, что прозорливость этой умной женщины удивила Вениамина Исааковича, но и не смутила. Он всё так же был решительно настроен на победу, хотя теперь его тайный и неосторожный поход к клиенту был внезапно раскрыт.

– Ну и пусть заботится, если ему от этого только хорошо. Должен же кто-то за ним досматривать. Одному ему не справиться, сами знаете, – ответил батюшка.

– Знаю, а коль не помрёт, долго жить будет? Сердце его хоть и болело разок, да ещё долго послужить может – лет десять, а то и…

– А то и меньше, – договорил Вениамин Исаакович.

– Что же это вы раньше времени его хороните? Я врач, знаю. Может прожить ещё…

– Может, вполне может, на всё божья воля, и только Ему известно, когда наш час настанет.

– Стало быть, незачем освящать его квартирку, ведь если только богу известно, – с иронией ответила врач. – Хотя не только богу, но и мне, – добавила она подумав.

– Очень хорошо, что это вам известно.

– Давайте начистоту, Вениамин Исаакович, без лукавства, – она почувствовала, что пришло время для серьёзного разговора. – Мы ведь с вами уже работали вместе, знаем друг друга.

– Ну, – делая вид, что не понял, сказал батюшка.

– Вам ведь нужна будет бумага, справка о его состоянии здоровья, а потом и заключение о смерти – на что вы рассчитываете в будущем, лет через десять или раньше, – на её губах скользнула едва уловимая улыбка. – Сиделка это ведь ваша?

Батюшка продолжал молчать.

– Да, и бумага у вас, наверняка, имеется?

– Какая бумага?

– Ну, дарственная на квартиру или расписка, соглашение, – вкрадчиво говорила она, не отрывая от священника своего ястребиного взгляда. – Что там у вас подписано с ним?

Батюшка и на этот раз не открыл рта, ни единой складкой лица, ни единым движением глаз или губ не проявил удивление от её слов.

– А коли родственники объявятся, что тогда будете делать? Судиться? Я слышала, что они у старика имеются.

На этот раз он не выдержал и заговорил.

– Я смотрю, вы хорошо осведомлены насчёт старика, чтобы не быть заинтересованной в нём самой.

– Хм, пути господни неисповедимы, или как там у вас, батюшка? Господь молча наблюдает, а мы располагаем и размышляем. Главное, чтобы в этом не было преступления, – сказала Раиса Петровна.

– Само собой.

– Не грех ведь ожидать, когда человек помрёт, чтобы завладеть его собственностью? – продолжила она доискиваться.

– Ничто не появляется из ниоткуда. Кто-нибудь да и возьмёт, без особых стараний. А человек ведь всё равно смертен.

– Не появляется из ниоткуда, но исчезает в никуда, – шутливо заметила она. – Да вы, я погляжу, материалист, святой отец. А как же бескорыстная вера, чистая и непогрешимая душа, законы божьи? –  спросила с укором и иронией.

– Душа принадлежит богу, но пока человек жив, его тело бродит по земле, а душа страдает в этом божьем соблазнительном мире. Материи не надо стесняться, она ведь тоже создана господом, в нагрузку душе.

– Чтобы страдала, – улыбнувшись, сказала Раиса Петровна.

– Надо верить в Бога. Он поможет, всё с его помощью, – батюшка перекрестился.

– Интересно получается: господь полагает, что мы ради него, а мы думаем, что он ради нас.

Она замолчала, уставившись в выпученные совиные глаза Вениамина Исааковича, словно ожидая от него смелых действий. Молчание было недолгим. Батюшка сдался.

– Да, есть, – признался священник.

В её глазах, в глазах не только доктора, но и предприимчивой женщины, в которой проснулся бизнесмен, он увидел огонёк надежды на положительный исход дела.

– Сколько вы хотите? – спросил он.

– Вы же понимаете, что здесь речь идёт не об обычной справке, и о молчании, даже прикрытии. Только заранее предупреждаю вас: без нарушения закона.

– Разумеется, ни божьего, ни человеческого закона не нарушим. Я священник, а не какой-то преступник.

– Но грешник, – съязвила она шутя.

– А какой, скажите, священник не имеет греха? Мы ведь тоже люди, такими нас создал Бог – грешными, – согласился Вениамин Исаакович, поглаживая свою руку, – так он делал, когда чувствовал, что дело завершено.

– Ну, что ж, тогда, если вы действительно будете за стариком доглядывать, а не заглядывать в календарь…

– Что вы, Раиса Петровна! – он всплеснул от негодования руками и перекрестился.

– Я ведь всё равно узнаю, заключение я буду давать, – она задумалась, не сводя глаз с батюшки, который чего-то ждал. – Тогда тысяча.

– Долларов? – переспросил он, не ожидая такого быстрого сговора.

– Ну да, квартира ведь на тысяч двадцать пять потянет. Она, конечно, не ухожена, я бы сказала – страшная, но ведь район, район-то поднимет цену даже такой квартиры.

– А расходы, вы ведь сами заметили, что он здоров, и может протянуть лет десять, – возразил он, – давайте пятьсот.

– Ладно, согласна. Только вперёд, – потребовала она.

Батюшка прикинул в голове все за и против, посчитал затраты, разложил и вновь соединил, на том и решил:

– Половину – двести пятьдесят, остальное потом.

Она кивнула головой в знак согласия.

С соседом, Артёмом Павловичем, он говорил наедине меньше пяти минут. Узнав, что имеет дело с наивным пенсионером, он договорился с ним за сто долларов, чтобы тот сказал полиции, что якобы видел хозяина квартиры выходящим из дома одного. Это нужно было Вениамину Исааковичу для того, чтобы не пала тень подозрения на Дарью. Чтобы не подумали, что она могла вывести старика за город и там бросить его. Вениамин Исаакович предполагал, что старик, вернее всего, где-то замёрз и помер. А стало быть, квартира принадлежит Дарье, а значит и ему. И вот, когда он сладостно купался в этих грёзах, мечтая, а сосед и доктор собирались уходить, неожиданно зазвонил в коридоре звонок.

3.

Дарья отворила дверь, на пороге стоял мужчина средних лет, брюнет, с подвижными зелёными глазками. Его впустили, вернее, он вошёл словно в магазин или контору, Дарья отступила. Все с удивлением посмотрели на незнакомца.

– Прошу прощения, здесь живёт Анатолий Петрович? – вежливо спросил вошедший, уставившись на Артёма Павловича. – Хотя нет, это не вы, – вдруг сказал он.

– Я знаю, кто я. А вы кто? – спросил Артём Павлович.

– А я, представьте себе, тоже знаю, кто я, – улыбаясь, ответил мужчина. Но так как трое присутствующих не улыбнулись ему в ответ, то и с него улыбка быстро сползла.

– Меня зовут Даниил Степанович, – представился он, – я представляю фирму «Готивка сейчас», – но и эти слова не произвели впечатления на присутствующих.

– Анатолия Петровича сейчас нет, – ответил Артём Павлович.

– А когда он будет? У меня к нему важное дело.

– Никто не знает, где он. Ушёл и не вернулся, вот уже третий день как ищут.

В этот момент в коридор вошёл Вениамин Исаакович, который весь диалог слышал из комнаты. Увидев священника, Даниил Степанович раскрыл рот, видимо, желая что-то сказать, но потом передумал, опустился на табуретку в углу коридора, положил портфель на колени и вынул из него папку, из которой извлёк какой-то исписанный лист.

– У меня записано, что он проживает в квартире один, – сказал Даниил Степанович, ожидая ответа.

– Всё верно, один, – согласился сосед.

– А что вам собственно нужно от Анатолия Петровича? – не выдержала Раиса Петровна. – Я его лечащий врач, – пояснила она, замечая, что её собеседник чем-то смущён.

– Видите ли, недавно я обнаружил в нашей конторе старую бумагу – обязательство.

– Простите, а чем ваша контора занимается? – спросил священник.

– Мы работаем, как банки, выдаем людям кредиты.

– Под залог? – догадался священник, и от собственной догадки у него похолодело в спине.

– В наше время – только так.

– И какую же сумму занял Анатолий Петрович у вас? – поинтересовался сосед.

– Пять тысяч гривен, – ответил Даниил Степанович, держа бумагу перед собой, как доказательство его слов.

– Что же он заложил, не квартиру ли? – спросила врач, догадываясь.

– У него ничего более ценного не оказалось, – пояснил работник ломбарда.

– Ясно, и вы, стало быть, пришли за долгом или за квартирой, – заключил священник. В его голосе чувствовалось нарастающее раздражение. Он подозвал к себе Дарью и что-то тихо спросил у неё.

– Нет, этого не может быть, – тихо ответила Дарья.

– Чего не может быть? – спросил Артём Павлович, пытаясь расслышать их разговор.

– Я уже год здесь работаю, помогаю старику, присматриваю за ним. Он не мог…

– Да он из квартиры не выходил один, – добавил Вениамин Исаакович.

Даниил Степанович заглянул в бумагу и усмехнулся.

– Он был у нас два года назад. Вот, сами посмотрите, – сказал представитель ломбарда.

Дарья подошла к нему и заглянула в документ, подписанный, с печатями.

– Да, но меня тогда здесь не было, – сказала она, глядя на брата невинным взглядом.

– Вот видите, – сказал довольный Даниил Степанович.

– И зачем это ему деньги понадобились? – спросил священник с недовольством, твёрдым голосом.

– Он сказал, что деньги нужны ему, что бы погасить долг по квартире, коммунальные услуги.

– Да, было такое, – подтвердил сосед.

– Что было? – спросил священник.

– Ему газ и свет отключили, а потом и воду грозились отключить. Пенсия маленькая, понимаете, а коммунальные услуги огромные. Накопился долг. Человек он честный, вот, видимо, и решил разом погасить. Как без газа-то жить?

– Ясно, – сказал с нетерпением священник, включая мысленно в свой список нового кредитора. – Что ж, сумму оплатим. Но сначала надо хозяина квартиры найти.

– Кто же уплатит? Где хозяин-то? – спросил Даниил Степанович растерянно.

– Пусть вас это не беспокоит, – ответил батюшка. – Дарья, возьми адрес у человека, потом оплатишь пять тысяч, и не забудь эту расписку забрать.

– Какие ещё пять тысяч? – удивился Даниил Степанович.

– Вы же сами озвучили эту сумму.

– Пять тысяч он одолжил у нас под залог, но это было два года назад. А проценты?

– Проценты?! – воскликнула Дарья, поглядывая на брата.

– И какова теперь сумма долга? – спокойно спросил батюшка.

– Учитывая просрочку, проценты за два года… – казалось, что Даниил Степанович подсчитывал всё в уме, а не заранее знал ответ, – долг составит двадцать с небольшим.

– Это приличная сумма. Откуда у пенсионера такие деньги?

– Не знаю, ничего не знаю…

– Может, он на что-то рассчитывал? – предположила Дарья.

– Надо было думать, у кого одалживать, – сделала своё короткое заключение врач.

– Что же это вы только теперь заявились, – спросил Вениамин Исаакович, – спустя два года?

– Понимаете, вот какая штука произошла: мы переезжали в новый офис, бумаг много, вот эта расписка и затерялась среди старых бумаг. Я вспомнил о ней, когда журнал стал проверять. Стали искать…

– И нашли, – с какой-то иронией сказал батюшка.

– Да, а как же. У нас ничего не пропадает. Все бумаги подшиваются и хранятся в сейфе.

– Наверное, сейф у вас дырявый, раз из него пропадают документы, – язвительно сказал священник. – Два года назад… – он размышлял, – а вы знаете, что ваш клиент, Анатолий Петрович, болен, с памятью у него проблемы?

– Ну и что?

– А то, что бумага ваша, им подписанная, не имеет силы, то есть недействительна.

– Это как же? – возразил Даниил Степанович без всякого волнения. – Вот же, вот его подпись, – и протянул расписку батюшке, – а вот и печать нашей конторы. Здесь сказано, – он указал на очень мелкий шрифт в конце расписки, который невооружённым глазом с трудом можно было прочесть, – что ответственность по закону за несвоевременную уплату несёт он, то есть тот, кто берёт кредит.

– Да у нас и врач тут есть, – возразил священник, не глядя на бумагу. – Раиса Петровна, подтвердите, что Анатолий Петрович был болен, и не имел права ничего подписывать.

– То есть как так, болен? – глаза Даниила Степановича расширились, теперь он мог видеть и доктора и священника разом, дыхание участилось почти мгновенно.

– А вот так, – казалось, что батюшка насмехается над ним, – вы дали деньги больному человеку.

– Он не имеет права подписывать такие бумаги, – сказала доктор, – он недееспособен. Он страдает потерей памяти, понимаете? Взял, да забыл, подписал, да ничего не помнит.

– Как вы потом это в суде будете доказывать? – добавил священник.

– Ничего не знаю. Деньги были взяты, а бумага подписана, – настаивал Даниил Степанович, меняясь в лице.

Батюшка, слушая подробные разъяснения доктора и замечая на лице Даниила Степановича реакцию на её слова, вычеркнул его из своего списка, куда недавно вписал. Его размышления были прерваны криком.

– Да я в суд подам! И выиграю, на моей стороне закон. Думаете, что мы впервые сталкиваемся с подобным мошенничеством?

– Я не сомневаюсь, – всё также спокойно ответила Раиса Петровна, отмечая покраснение на лице собеседника, – что у вас таких дел достаточно много.

Видя ожесточённое упорство, Вениамин Исаакович вновь включил Даниила Степановича в список. «Что делать, – подумал он, – а ведь суд нам обоим ни к чему». Он уже собирался увести несговорчивого и упрямого клиента в комнату, чтобы там наедине уладить это дело, как вдруг в дверь кто-то позвонил.

На пороге стояла худенькая крашеная блондинка лет тридцати. Она сильно удивилась, когда увидела в квартире столько народу, уже не помещающихся в небольшой прихожей.

– Что здесь происходит? – спросила она.

– А вы, собственно, кто? – спросила Дарья.

– Это из ЖЭКа, – ответил вместо блондинки сосед, по-видимому, узнавший её.

– Что, трубу где-то прорвало? – с иронией спросил батюшка.

– Нет, святой отец, – ответила крашеная блондинка. – А здесь разве кого-то хоронят? – язвительно спросила она в ответ.

– Анатолий Петрович пропал, – пояснила Раиса Петровна.

– Я знаю об этом, – скорбно ответила блондинка.

В прихожей было довольно тесно, и блондинка предложила продолжить разговор в комнате. Но и в комнате оказалось тесновато. Все присутствующие расселись вдоль стен: кто на кровати примостился, кто на диване, кто на стуле. Молчание длилось недолго.

– Меня зовут Светлана Александровна, кто не знает, – представилась блондинка. – Родственников здесь нет.

Все переглянулись.

– А зачем вам родственники? – спросил Артём Павлович.

– А разве есть родственники? – с удивлением спросил Даниил Степанович. – У меня отмечено, что он проживает один.

– Да один, – согласилась Светлана Александровна. – А вы, собственно, кто?

– Анатолий Петрович брал у нашей конторы кредит, – пояснил Даниил Степанович.

– Придётся списать, – коротко ответила она.

– То есть как так «списать»? – почти раздражённо спросил Даниил Степанович, чувствуя, что кровь внутри закипает.

– А вот так. Сегодня из полиции нам позвонили, и сообщили, что Анатолия Петровича нет ни в одной больнице города, и что он, вероятнее всего, замёрз где-нибудь на улице. То есть умер, – заключила она. – Квартиру мы опечатываем, её забирает государство. К тому же у него долг по коммуналке имеется.

– Нет, нет, – начал возражать Даниил Степанович, – сперва пусть расплатится по моему долгу.

– Какой долг? – спокойно, почти равнодушно, поинтересовалась она.

– Свыше двадцати тысяч, – повысил голос Даниил Степанович, чтобы придать этому значительную цену.

– Ого! Ну, у нас немного скромнее сумма задолженности, всего восемь.

– А вы, собственно, кем работаете в ЖЭКе? – спросил батюшка, ему показалось, что он где-то это лицо уже видел.

– Я заместитель начальника ЖЭКа и по совместительству – риэлтор, занимаюсь квартирами. Да мы с вами знакомы, не припоминаете?

– Нет, – ответил священник. Теперь это лицо показалось ему ещё более знакомым.

– Вы работали инженером на железной дороге, каким-то начальником там были. Вас, если я не ошибаюсь, Вениамином зовут.

– Верно, Вениамин Исаакович, – ответил обескураженный священник.

– Я смотрю, вы сменили свой костюм начальника на рясу священника, – с иронией заметила Светлана Петровна.

Пять лет назад Вениамин Исаакович действительно работал чиновником на железной дороге, но потом, почти в самом пике его карьеры, когда провожали на пенсию начальника вокзала, он был уличён во взятке. Хотели посадить, ему удалось откупился, но вернуться обратно – в кресло начальника, не смог. На его месте появился молодой парень, лет двадцати с небольшим. Вениамин Исаакович сразу понял, кто виновник его несчастья, но было слишком поздно. Виновник – его друг и коллега, оказался более проворным: влезая на освободившийся пост начальника вокзала и убирая своего главного конкурента – то есть его, он смог усадить на его место своего племянника. Так разом – одним увольнением и отправкой на пенсию, освободилось два кресла и тут же были заняты. Вениамин Исаакович остался вне дел, безработным. Хорошо, что хватило денег, скопленных им, и он смог занять другой пост – менее престижный, но не менее прибыльный, если всё рассчитать. Правда, в небольшой церквушке для этого, как заметила Светлана Александровна, ему пришлось сменить одеяние.

– Да, пути господни неисповедимы, святой отче, – заметил сосед.

Вениамин Исаакович посмотрел на Дарью, намекая взглядом: пора и ей пару слов сказать. Пока она расшифровывала его взгляд и собиралась со словами, он сказал:

– Вы хотите отобрать у старика квартиру?

– У него ведь нет родственников, насколько мне известно, – сказала блондинка, – а если он умрёт, то квартира достаётся государству.

И тут Дарью осенило, она поняла, что от неё хотел брат.

– Это невозможно, – выпалила Дарья.

– Что невозможно? – спросила Светлана Александровна, глядя на Дарью, как кобра на жирную муху – и есть охота, да мало будет, одна возня, а мяса на зуб не хватит.

– Эту квартиру Анатолий Петрович завещал мне, – быстро выговорила Дарья, словно заучила этот ответ.

– А вы кто? – с презрением спросила блондинка.

– Я досматриваю его, – коротко ответила Дарья, она решила больше ничего не пояснять, посчитав, что краткость – соперник глупости.

– Досматриваете? – удивилась Светлана Александровна, её глаза сузились, испепеляющим взглядом она смотрела на конкурентку. Как это её смогли обойти?

– И какие у вас есть документы? – спросила она Дарью.

Дарья молчала, поглядывая на брата, ожидая поддержку, но он молчал тоже.

– Кстати, квартира эта не приватизирована, – вспомнила Светлана Александровна. – Как вы собираетесь оформить документы, да ещё без нас?

– Ну, наверное, на основании дарственной, – предположил Даниил Степанович, зная толк в этом деле.

Никакой дарственной не было, и батюшка об этом хорошо знал, не успел он сделать этот документ, от того и волновался. Но соглашение, подписанное у нотариуса, было. По соглашению: Дарья должна была проработать у старика год, после чего он должен был подписать дарственную. Это придумал сам Вениамин Исаакович, посчитав, что такой ход дела более заманчив для клиентов – одиноких стариков, и поэтому им с Дарьей станут доверять.

Надо признать, что Дарья работала честно, всё выполняла, заботливо ухаживала, и клиенты, как правило, подписывали дарственную. Но случилось так, что год не прошёл, а клиент пропал. И это было большой ошибкой в разработанном плане предприимчивого батюшки.

Зная, что квартира может ускользнуть, Вениамин Исаакович решил не говорить о несуществующей дарственной, пусть все считают, что она имеется.

– Конечно, на основании дарственной, – согласился батюшка.

– Но даже в этом случае, вам, моя дорогая, – последнее слово риэлтор произнесла с каким-то отвращением. Она ещё не могла понять, где ошиблась, и когда это её обошли. Она уже давно знала часть печальной судьбы одинокого старика, знала о бывшей властной, сварливой жене и равнодушном сыне, о болезни Анатолия Петровича. Он был, можно сказать, у неё в кармане, и вот теперь, когда старик почти помер, её вдруг опередили.

– Вам придётся сделать уйму бумаг, – продолжила она, собравшись с мыслями, – часть из которых пройдут через нас, то есть ЖЭК, не говоря уже о долге за квартиру.

– Я думаю, она справится, – сказал Вениамин Исаакович и тут же осёкся. Он понял свою ошибку, наблюдая, как два маленьких чёрных глаза кобры гипнотизируют его. Сделал он этот опрометчивый и поспешный шаг потому, что увидел какую-то решимость в глазах осмелевшей сестры. «Как бы она ничего лишнего не сболтнула, – подумал он. – Лучше сильный соперник, чем глупый помощник».

И он был прав. Светлана Петровна начала его подозревать. «Ах, так вот где зло спряталось», – подумала она, улыбнувшись так, как люди, которым внезапно открылась истина. «И как это я сразу не поняла, – размышляла риэлтор, – батюшка, святой отец, в прошлом взяточник и лгун, впрочем, – почему в прошлом? – он и теперь такой. Так-то вы грехи очищаете».

Наступившее молчание в комнате, в течение которого каждый хищник думал о своём куске, было прервано ещё одним… нет, не звонком. На этот раз в дверь постучались – довольно вежливо, можно сказать, осторожно. Но не успели гости сообразить: почему это новый гость не позвонил, а стучится так тихо и осторожно, словно мышонок норку роет, как вслед за тремя постукиваниями, скорее напоминающих какую-то мелодию, послышались два быстрых и уверенных поворота ключа в замке. Дарья вздрогнула.

Вениамин Исаакович подумал, что если он впишет в свой список кредиторов ещё кого-то, то тогда его добродетельная сторона души отвернётся, уступив место его хищнической деловой стороне. И тогда берегитесь, граждане! Ибо в каждом священнике, в каждом добродетельном мученике, – по личному наблюдению Вениамина Исааковича за пять лет службы духовным отцом, – может проснуться дьявол, скрывающийся за маской фанатичного постника. И тогда список кредиторов может превратиться в список должников, а постник вступит в фазу своей новой тёмной жизни.

4.

В прихожей послышалось шуршание одежды, запирание двери, шаги и тяжёлое дыхание нескольких человек. В комнате все замерли в ожидании, некоторые даже забыли: с кем и о чём спорили. Спустя мгновение на пороге нарисовался симпатичный молодой человек лет тридцати, плотный высокий блондин. Видимо, молодой человек никак не ожидал увидеть в комнате такое число людей и вообще кого-либо. И потому замер в нерешительности, сильно удивлённый. Ему пришлось посторониться, когда в комнату вошла дородная пожилая женщина лет шестидесяти пяти, блондинка, выкрашенная до неприличия. И так же с удивлением, граничащим с безумием, что мгновенно отразилось на её морщинистом лице, посмотрела на присутствующих.

Она обвела всех перекошенным взглядом старой волчицы и остановилась на священнике, у которого похолодело в затылке, догадываясь, кто перед ним стоит. Вениамин Исаакович уже позабыл о списке кредиторов, который поминутно пополнялся, и уже готов было сдаться и уйти ни с чем, но внезапно, как это бывает с сильными, предприимчивыми хитрецами, он нашёл в себе силы и усидел на месте, не побоявшись, устояв перед тяжёлым гипнотическим взглядом старой волчицы.

– Боже, я опоздала… мой Толенька… – вдруг взвыла пожилая женщина, и с этими словами всё её лицо, вся эта крашеная маска, весь её вид переменился – из старой замученной волчицы она чудесным образом превратилась на затравленного жизнью ягнёнка, с глубокой маской скорби на израненном морщинами старческом лице. Батюшка невольно встал со своего небольшого стульчика, на котором ему неудобно было сидеть, почувствовав начало какой-то исповеди.

– Где мой Толенька? – спросила пожилая дама с набухшей слезинкой, начавшей проступать из её левого глаза.

– Вы не опоздали, мы не знаем, где он, – спокойно и уверенно ответила Раиса Петровна. Лишь на её бесстрашном лице ничего не отразилось, тогда, как лица других присутствующих выражали жалость, страх и ожидание ещё больших слёз и душевных страданий этой дамы.

Эта старушка и молодой человек были родственниками пропавшего старика. Бывшая жена и сын. Когда-то Анатолий Петрович работал преподавателем анатомии в медицинском училище, и там познакомился со скромной блондинкой, новым бухгалтером учебного заведения. Он был довольно застенчивым, робким молодым человеком, изучавшим строение человека – учёным, изучающим внутренности: кости, мышцы, системы и аппараты, внутренние органы, работу мозга, нервную систему. Он знал о человеке больше, чем тот, кто его создал, и так гармонично и разумно распределил в нём все системы и органы, соединив ткани в одну единую субстанцию, наделив её жизнью и страданием, способную к зарождению и развитию. Знал он её чистую, божественную природу – этот идеальный механизм защиты и размножения, а потому – неограниченно уважал создателя, преклоняясь перед его непревзойдённым гением. Знал он и о печальных необратимых финальных аккордах гениального изобретения – старении, необратимости разрушения ткани, её разложении и неминуемой смерти. Что-то всевышний гений не доработал в своём изобретении, думал Анатолий Петрович, и всеми силами искал ошибку своего кумира. Что и говорить: лишь Бог вечен, а всё кругом имеет свой конец. Увы, человек смертен, и как Анатолий Петрович не постигал в своих научных стараниях вечность, он так и не приблизился ни к одному его началу – ни за полы, ни за воротник вечность не удалось ему захватить. Бог дал жизнь, но не дал её навеки, словно усмехаясь над собственным изобретением и дразня его. Но и этого было достаточно Анатолию Петровичу, чтобы узреть истину: если Он может, значит, сможет и другой, ведь истина существует, а значит, её можно найти. Надо лишь усердно работать. Не я, так мои потомки доберутся до цели человечества, думал он.

Может, он и всю свою жизнь так бы работал над изучением человеческих костей и систем, если бы не появление в его жизни женщины. Да ещё какой! Сперва она была довольно скромна, и даже застенчива или делала вид, но на самом деле: она изучала молодого человека, как питон изучает обезьяну, перед тем, как её заглотнуть целиком, в самое чрево. Не успел наивный учёный разложить свои системы и аппараты перед глазами бухгалтера, как оказался в её острых коготочках и не менее острых зубках. Поначалу это были мягкие и даже ласковые лапки дикой кошечки, поглаживающие и с любовью сжимающие своего мужа, но потом лапки стали твердеть и прижимать теснее. Из подушек молнией возникали коготочки, да так, что и слово сказать не успевал. Она овладела им и играла на свою потеху, как кошка с мышкой. Самодурство и самолюбие преобладало в ней.

Многие свои привычки холостяка ему пришлось бросить, забыть о вольной жизни, теперь он был погружён в семью, воспитание сына. Науку пришлось забросить, ведь теперь то, что было раньше научным исследованием, стало называться «дурью и глупостью сумасшедшего неудачника». Вместо химии и биологии, семинаров и научных статей появились магазины, вещи, телевидение, дальние поездки и прочая обыденная жизнь заурядного человека. Когда жена сменила училище на частную строительную фирму и влезла в кресло главного бухгалтера, бедному учёному мужу и вовсе пришлось позабыть биологию, преподавание и все те «бесполезные связи старых маразматиков». Он влился в новую жизнь, как рыба в ванную, где не он изучал, а его рассматривали в качестве еды. Теперь Анатолий Петрович «стал подниматься вверх», к лучшему, но по своему собственному мнению, – которое ещё теплилось внутри, боясь проявиться снаружи, побаиваясь сильной и властной жены, – не в том направлении, по которому он шёл вначале исследования мира. Теперь вечность, к которой он когда-то приближался, превратилась в плоскость, прямую, отрезок, а иногда и в точку. Теперь он смотрел на небо не большими глазами учёного, в которых отражалось иступлённое желание изучить, а взглядом дрожащего мышонка, подсматривающего в кухне в дырочку за хозяином. Так он удалялся от истины с той скоростью, с которой когда-то приближался к истокам существования человечества. Вместо химических экспериментов и лабораторных исследований появились соцсети, сериалы и компьютерные игры. «Что ж, может, это и есть та истина и цель жизни, которую человечество выбрало для себя: покупки, поездки, бесконечные просмотры фильмов, клубные вечеринки, платья», – думал он, боясь, чтобы даже мысли его не были прочитаны всюду проникающим и всевидящим оком жены, знающей обо всём. Он даже забыл, когда в последний раз брал в руки научный журнал, и как называлась прочитанная им научная статья. Так он познал и другую сторону человека, не исследованную им ранее. А ведь и это Бог тоже создал, запрограммировал, учёл. Зачем? Сложив кости, мышцы, системы в один гармоничный организм, он так же сконструировал и нервную систему, которая начала управлять человеком, всеми его косточками. Насколько гениально был выстроен человек внешне, настолько безобразно он был наполнен внутри, ибо всегда стремился, – и это у него не отнять, – окружить себя оазисом лишь ему понятным и лишь для себя одного, а кто ему мешал в этом, того он стирал с лица земли, как ошибку создателя. Кто же не мешал – должен был помогать строить ему этот оазис. Иначе говоря, человек видел в себе бога, а в других – конкурентов и низших тварей, мешающих наслаждаться жизнью.

«Но знает ли Бог, что он создал? Проверял ли он свою работу? – думал Анатолий Петрович, прячась и уединяясь от жены в туалете. – Проводил ли он эксперименты? А может, вся эта короткая человеческая жизнь и есть эксперимент, чтобы потом Он смог бы построить нового сверхчеловека, с исправленными ошибками, и тогда уже подарить ему вечность?». Анатолий Петрович на этот счёт думал очень много, то созерцая дверь уборной, то нажимая на сливной бочок, услышав шаги за дверью.

И вот однажды в нём, в этой безмолвной и податливой овечке, проснулся человек или сверхчеловек, всё в нём восстало. Но, к сожалению, это произошло в закономерный период его жизни – в шестьдесят лет, когда его собственная нервная система начала давать сбой. Война была страшной, ужасной и жестокой. Летели клочья овечьей шерсти, волчий грозный рык разрывал пространство и всю пятикомнатную квартиру, оставленную ему по наследству после смерти матери. Результатом этой безжалостной баталии был размен квартиры: помятый старик, с ещё дымящейся, опалённой, вырванной местами шерстью оказался в скромной однокомнатной квартирке на третьем этаже трёхэтажного дома. Жена с сыном переехали в трёхкомнатную квартиру, подальше от «подлеца и неудачника».

Жили они в разных районах города, не общаясь друг с другом. Видеть сына жена запретила, да и сын, воспитанный властной и самолюбивой матерью не проявлял желание видеться со своим отцом, которого мать называла бомжем, сухарём и старой мразью, не способным почувствовать любовь и оценить женщину.

С тех пор прошло много лет, и вот теперь, когда многое было забыто и прощено, кое-что выплыло в памяти бывшей жены, Ольги Васильевны. А именно – квартира. Ведь больной, одинокий старик, думала она, долго не протянет, а квартира пригодится. Когда вчера к ней домой пришли двое молодых полицейских и сообщили о пропаже её бывшего мужа, в её расчетливом мозгу зародилась неожиданная мысль. Это и привело её в квартиру бывшего мужа. Дубликат ключей от квартиры она сделала давно, ещё при размене – на всякий случай. И вот он неожиданно выдался.

Глядя на поднявшегося со своего места священника, в глазах которого Ольга Васильевна ошибочно прочитала скорбь вместо беспокойства, она вдруг разом всё осознала: он умер! И горе и радость нахлынули на эту пожилую женщину. Эти два несовместимых чувства разом проявились на её морщинистом разукрашенном лице. Отдышавшись и восстановив энергию, которой всегда была в ней с избытком, как у всякого холерика, она изменилась вновь. Теперь скорбь переполняла её, она даже стала вспоминать былые, почти стёртые из её памяти, приятные моменты совместной супружеской жизни. Ведь о покойниках нельзя думать плохо. Восстановившись полностью, она тихо произнесла, не сводя скорбного взгляда с батюшки:

– Где я могу увидеть своего мужа?

Присутствующие переглянулись в недоумении. Так как Ольга Васильевна сильно была поглощена своими воспоминаниями и душевными муками пробудившейся совести и жалости к бывшему мужу, – лишь с осознанием утраты и чувством смерти в человеке просыпается жалость и совесть, – её сын первым увидел и почувствовал, что происходит что-то не то, какую-то ошибку сделала мать. Он дотронулся до руки матери и она, вскинув голову и словно отрезвев, вмиг, ещё моргающим от слёз взглядом ещё раз, но уже трезво, оглядела присутствующих. Теперь и ей так казалось: что-то здесь было не так, как она думала вначале, объятая грустными воспоминаниями.

Первая нарушила тишину и внесла ясность Раиса Петровна.

– Мы не знаем, где ваш муж. Он ушёл три дня назад и не вернулся. Предполагаем, что всему виной его проблемы со…

Но она не успела договорить, её перебила вспыхнувшая Ольга Васильевна:

– Проблемы! У моего мужа не было проблем, – догадавшись, что здесь происходит, она продолжила уже требующим голосом, не терпящим возражения: – Поясните мне, что вы здесь все делаете? И кто вы такие?

После того, как все представились, Ольге Васильевне ещё больше стало всё понятно. Теперь уже надменно, почти с презрением она глядела на них.

– Что, квартирки его захотелось?! – так и бросила она смело, прямо им в лицо. Именно это она и прочла в их глазах.

Сказав это, она продолжила уже более ехидно, с какой-то исступленной ненавистью к присутствующим:

– Риэлтор из ЖЭКа пришла за квартирой, принадлежащей моему мужу и моему сыну – единственному законному наследнику; священник, что-то вы рановато явились – хоронить некого, не так ли; домашний доктор, – взгляд Раисы Петровны был бесстрашный, но это не остановило её, – пришла к здоровому старику, какой курьёз; сосед вовремя на чаёк залетел; прислуга за свои мелкие услуги решила отнять у старика квартирку, – она бросила свой волчий взгляд на вжавшуюся в диван Дарью, – и прочее, и прочее… Я подам на вас всех в суд. Это сговор с целью убить старика и завладеть его квартирой, организованная преступность, – она посмотрела на сына, – Серёжа, звони в полицию, немедленно, пока они ещё все здесь не разбежались.

Блондин и в самом деле полез по первому требованию матери в карман за телефоном.

– Вы с ума сошли! – воскликнул Даниил Степанович, – у меня всё законно… – он волновался, по этой причине сбился, задыхаясь от горлового спазма. Его руки полезли в сумку, вслепую пытаясь что-то там отыскать. – Ваш муж задолжал нам…

– Какой же ваш муж здоровый? – не соглашаясь, пыталась что-то вставить врач, но её тут же перебили.

– Вот значит вас сколько, – воскликнула Ольга Васильевна. – Вот, Сережа, гляди, какой был твой любимый отец, – любимым он ему никогда не был. – И вся эта мразь примчалась сюда, когда он стал болеть. Что, почувствовали его гибель?!

– Да как вы смеете! – не выдержала Дарья, почувствовав поддержку.

– Это шок у неё, вы успокойтесь, – сказал Артём Павлович.

– Ну ничего, – продолжила Ольга Васильевна, – закон на нашей стороне.

В этот момент зазвонил телефон Дарьи, все замолчали. Звонили из полиции. Дарья всё слушала, прижимая телефон к уху, она боялась что-либо ответить. Но голос молодого полицейского всё же достиг ушей присутствующих, превратившихся в слух. Полицейский сообщил, что Анатолий Петрович был только что обнаружен, с ним находится врач со скорой помощи. Трубку перехватил Вениамин Исаакович, просто вынул телефон из окаменевшей руки бледной и не дышащей Дарьи. Узнав место, где находится пропавший Анатолий Петрович, и выяснив, что он в очень тяжёлом состоянии, он бросился к выходу. Все, кроме Ольги Васильевны и её сына, также последовали к двери. Бывшая жена с каким-то тяжёлым не то выдохом, не то стоном села на освободившийся диван. Но спустя минуту, видимо, собравшись с силами, схватив сына за руку, чтобы не упасть, она спешно последовала за всеми. Началась гонка.

5.

Он не помнил, как оказался в парке «Победы»; он не знал времени, дня, года, которые царствовали ныне; многое из своей жизни позабыл или растерял; одиноких прохожих, сжавшихся от лёгкого утреннего мороза, внезапно проникшего в город этой ночью, он видел впервые; он не смог бы вспомнить, – даже если бы напряг все извилины мозга, – что делал вчера или неделю или месяц назад, ему было известно лишь настоящее, лишь те картины, что лениво проплывали перед его мутным старческим взором; но никогда он не смог бы забыть эти молчаливые чудные аллеи, эти извилистые проторенные дорожки, эти едва заметные тропинки, что петляли средь деревьев, тянулись вдоль пруда, поднимались по холмикам и спускались с мостиков. Нельзя сказать, что видел он их в своём вялом, желеобразном мозге всегда, боясь упустить из памяти хоть фрагмент дорогих сердцу картин, навеки запечатлённых им, словно древние наскальные рисунки, в те далёкие годы его зрелой жизни, когда ещё память не подводила его. Вот сейчас, бродя по этим дорожкам, средь голых осенних деревьев и кустарников, то шагая нетвёрдым шагом, то останавливаясь и оглядываясь, словно он что-то или кого-то искал, уже дряхлый, одинокий, помятый жизнью Анатолий Петрович, семидесяти двух летний старик, почти исступлённо рассматривал каждый уголок так полюбившегося ему когда-то парка. В жизни каждого человека есть такие места на земле, к которым его тянуло, где ему было бы хорошо, где он желал бы остаться на всю оставшуюся жизнь и даже после неё – если есть вечность (настолько, порой, сильны чувства человека). Именно такие места, где человек впервые почувствовал счастье, запоминаются неизгладимо.

Этот парк был из его прошлого, как сказочный, сладостный давно ушедший мир, испарившийся во времени, но ещё не истёртый в памяти до дыр. Тогда ему было почти сорок лет. Он был весьма подвижен, имел широкий лоб, большие красивые зелёные глаза, на его продолговатой голове колыхалась чёрная копна кучерявых волос, а лицо украшал орлиный нос. Вот уже пятнадцать лет он преподавал анатомию в медицинском училище и занимался научными исследованиями. Сдав кандидатский минимум и защитив диссертацию, он с головой окунулся в свои новые исследования в области физиологии человека. Женат он не был и, несмотря на то, что в училище было много женщин на любой вкус, он, казалось, их не замечал. Отчасти в этой его холостой жизни виновно его увлечение наукой, но главным образом, связи с женским полом разрывались, ещё не успев укрепиться, в силу его застенчивости и нерешительности в поведении с женщинами. Поначалу он так был увлечён физиологией женщины, что не замечал её вовсе, а потом, когда какая-нибудь красотка флиртовала с ним, он замыкался в себе, спешно удалялся и даже прятался. А спустя время он вылазил из своего панциря, как рак-отшельник – осторожно выглядывая из-за укрытия парой застенчивых робких зелёных глаз. Когда же он стал постарше и возраст приблизился к сорока, на его чёрные кудри, небольшую сутулость, нос с горбинкой и открытый взгляд уже не смотрели, да и он не питал желания, потому как привык быть холостяком, заученным, прижившимся к кафедре, лаборатории, лекциям, отдалённым от людей робинзоном, погружённым в науку. Он окружил себя скелетами, макетами, плакатами, книгами, пробирками, химическими реактивами, и почти не выходил из лаборатории и кабинета. Вся его зрелая жизнь, как и у ракообразных, проходила в закрытом панцире, разрушить который он не мог, да и не хотел, в то время как мир грациозных, изящных, стройных рыб проплывал мимо, не замечая его.

И всё бы это продолжалось неизвестно сколько времени, если б однажды не появилась Она. Ничем не примечательная, среднего роста, худенькая девушка семнадцати лет, с вьющимися локонами русых волос. Впервые он обратил на неё внимание, когда делал перекличку, знакомясь со студентами первого курса, появившимися в сентябре на его паре в количестве сорока пяти человек. Когда он произнёс: Береговая Юлия, читая список студентов и поднимая голову, то увидел у окна стройную девичью фигуру, с продолговатым личиком, на котором ещё не сошли юношеские веснушки, окаймлённом золотистыми прядями волос (косой луч утреннего солнца проникал в аудиторию, и вливался в эти русые девичьи локоны, как бы освещая их изнутри), с парой синих сапфиров, робко глядевших на учителя. И даже тогда, когда он впервые её увидел, он не обратил на неё особого внимания. Но её образ просветлел в его сознании уже вечером и раскрылся в полном свете поздней ночью, когда не мог уснуть, и когда уснул – он видел лишь её.

На следующий день он пытался забыть её, потерять среди заученных глав множества учебных тем, правил, определений, списков студентов, большого количества лиц, встречавшихся ему в коридорах учебного заведения. Но уже после первой пары он стал испытывать какое-то странное волнующее чувство, стал слышать своё учащённое дыхание, ускоренный ритм сердца и странную пульсацию в жилах, словно весь его организм чего-то ожидал. Это был не страх, не чувство какой-то непредвиденной опасности, это было хоть и необычное для него, но весьма приятное чувство, будто в нём разом начала пульсировать какая-то сеть неведомых ему ранее нейронов, сигнализирующих о начале чего-то. Какое-то новое неведомое чувство насквозь пронизало его, словно невидимыми, утончёнными иглами. Теперь это неясное чувство хотело ему что-то сказать, напомнить. Когда он проходил по коридорам среди студентов, ему казалось, что вот-вот из-за спины какого-нибудь студента или преподавателя появится она, Юлия. Имя он запомнил, фамилию почему-то не сберёг, хотя, когда он впервые произнёс её, она показалась ему знакомой.

Когда начиналась очередная пара, и в аудитории ещё не умолкал студенческий гул, а за дверью были смутно слышны чьи-то шаги, он с трепетом ожидал, что сейчас откроется дверь и войдёт она. Такой напряжённой недели у него ещё не было в жизни, даже когда он сам ещё был студентом и сдавал экзамены в медицинском университете, он не был так взволнован. И вот теперь, почти в сорок лет, он чувствовал себя, словно студент, ожидающий экзамена. Когда в аудитории появилась Юлия, он выяснил, что студентка болела, пожелал ей больше не простужаться и старался во время лекции не замечать её. Прятал или отводил взгляд от неё даже тогда, когда она с подругой подходила к нему во время перерыва, чтобы выяснить какой-нибудь неясный вопрос, возникший во время лекции.

Так продолжалось несколько месяцев. Анатолий Петрович помимо лекций проводил для желающих студентов факультативы. На этих дополнительных занятиях, проводимых поздно, в небольшой аудитории, вне основного учебного времени – на восьмой паре, студентов этих вольных курсов по гигиене, как правило, не было. И Анатолий Петрович, просидев с какой-нибудь книгой в обнимку час-другой, с чувством выполненного обязательства, назначенного ректором, уходил домой. Но на этот раз он оказался не один – на его факультатив пришло две студентки, одна из которых была Юлия.

Теперь ему не удавалось смотреть в сторону, он не прятал, не отводил от её синих глаз своего взгляда, а напротив, отвечал на все вопросы, они вместе обсуждали научные темы, размышляли о тех или иных проблемах здоровья. Они сидели близко друг от друга, он мог рассмотреть все её гибкие линии фигуры, каждую веснушку на её юном личике, заглянуть без какой-либо робости в синеву её глаз, наслаждаясь неповторимой свежестью её золотистых волос, ниспадавших на изящные плечи. Её подруга, вероятно, была фотомоделью, во всяком случае, выглядела она весьма привлекательно, но красоту её он не замечал, как и прежде, когда мимо него проходило много симпатичных и красивых студенток. Лишь Юлия могла так неосознанно на него воздействовать и объяснить этот магнетизм, это смутное желание он не мог. Со временем подруги Юлии, пожелавшие прийти на дополнительное занятие, менялись, постоянным слушателем была лишь Юлия.

Она была весёлая, живая в общении, но, как он потом заметил, – только с ним. Среди студентов она не отличалась общительностью. Частенько она приходила на дополнительные занятия одна, и он этому внутри себя был несказанно рад. Ни он, ни она пойти на первый шаг не решались, так как оба были достаточно робкими для этого. Даже когда она пришла в январе к нему с зачёткой, он молча, не опрашивая её, не задавая ни единого вопроса, поставил ей зачёт, так как она присутствовала на всех его занятиях. Получив зачёт, она тихо попрощалась и пошла к выходу. Он сел на уголок парты, глядя ей в спину, и вдруг она остановилась, у самой двери, обернулась, словно что-то хотела сказать, робко посмотрела в его глаза, тоже чего-то ожидавшие, но, не получив поддержки, она опустила голову и быстро вышла.

Весь январь он мучился, проклиная свою застенчивость и нерешительность. Тогда ему показалось, что надо было лишь остановить её, и она бы сама заговорила. Не было ни дня, чтобы он не вспоминал её образ, в его голове звучал весёлый девичий голос, в воображении он не раз разыгрывал сцену с зачёткой, когда он мог поступить иначе: набраться решимости и пригласить её куда-нибудь, расспросить её об увлечениях, хотя бы предложить провести до остановки. Что же сдерживало его? Что останавливало в нём мужчину? Да, всеми своими извилинами и артериями он чувствовал новое сладостное ощущение, что был влюблён, влюблён впервые. Ощущал, что это новое чувство, набирающее в нём силу, росло с каждым днём, становясь всё сильнее и покоряя его всего, поглощая целиком, захватывая все его мысли. Это была не наука, к которой он питал особую страсть с самого юношеского возраста, это была сила, которая раз проявившись – долго не может утихнуть, штормя внутри, переворачивая всё, выкручивая наизнанку каждый нейрон его сухого мозга. Но вместе с тем, питая всё его тело, казалось, неиссякаемой живительной энергией. Впервые в жизни он почувствовал себя счастливым, всё вокруг него засияло, приобрело цвет, стало гармоничным и таким родным.

В феврале начался второй семестр. Теперь он шёл на пары, не прячась, ожидая и желая встречи с Юлией. Было всё так же: лекции, поздние факультативы, робкие взгляды, невидимые вздохи, тёплые, прожигающие насквозь, приятные ощущения и даже жар внутри тела. Он пытался всё это объяснить самому себе: висцеральные связи, давление, кровь, работа сердца, нейронов, чтобы хоть как-то унять, успокоить эту бурю нежных чувств к этой девушке, невидимо покоряющей его с каждым днём, с каждой встречей, с каждым взглядом. Анатолий Петрович прекрасно понимал, что между ним и этой юной золотоволосой синеглазкой лежит пропасть, через которую он не может и не вправе перейти. Нравственные человеческие законы и его совесть останавливали его, сжигали все мосты, которые поминутно строили его чувства к девушке вновь и вновь. Он прекрасно осознавал, что их отделяет впадина глубиной в восемнадцать лет, – он был почти вдвое старше Юлии.

6.

Это произошло пятнадцатого февраля, когда Анатолий Петрович пришёл рано утром на работу. На его письменном столе стояла ваза с цветами и каким-то праздничным шаром, с которого спускались вьющиеся пёстрые ленты. «Видимо вчера, – подумал он, – на кафедре была какая-то вечеринка, кто-то веселился, может, справляли чей-то день рождения». Обычно его приглашали, но он вежливо отказывался. Он уже давно отмечал только один праздник в году – Новый год. Но сейчас середина февраля, последний месяц зимы.

Вынув журнал из шкафа и сев на стул, он положил журнал перед собой на письменный стол. Взял ручку и хотел было открыть журнал, как вдруг в сознании промелькнула мысль: почему цветы и шарик с лентами находятся именно на его столе? Может кто-то по ошибке переставил их на его стол. Но почему не забрал с собой домой? Он поднялся, чтобы переставить вазу на подоконник, на нейтральное место, не зная кому принадлежит этот предмет. Неожиданно он приметил в ней прикрепленную к шарику небольшую записку в форме красного сердечка. Раскрыв поздравительную открытку из чистого любопытства, он увидел несколько аккуратных строчек, в которых его поздравляли «С днем святого Валентина». В конце поздравления он увидел подпись: «Целуем вас, Юля и Света». Любой бы на его месте подумал, что это коллективное поздравление студентов, ведь именно эти две студентки обычно присутствовали на его факультативах. Но Анатолий Петрович увидел лишь одно имя: Юля. Конечно же, второе имя здесь было дописано, чтобы коллеги Анатолия Петровича не подумали дурное.

Теперь он думал только о ней: что он скажет, когда увидит её в коридорах училища или в аудитории? Он был рад, что она решилась первой. Он никогда бы не смог переступить через эту черту. Первый шаг был сделан, думал он, и не им – зрелым мужчиной, а юным созданием. Однако он не знал, что скажет, и потому решил не говорить о своей догадке. Но с другой стороны: цветы, шарик, эти прекрасные пёстрые ленты – ведь это всё было соединено в одну композицию с такой заботой, любовью, – этого невозможно было не заметить. Поэтому он твёрдо решил поблагодарить Юлию и её подругу за подарок.

Вечером того же дня на факультатив никто не пришёл. И он грустный, сам не зная от чего, стал собираться домой, прождав своих нескольких студентов почти час. Когда он уже подходил к двери, то в коридоре вдруг услышал шаги. Он открыл дверь и увидел группу из пяти студентов. Это были Юлия, её подруга Света и ещё трое молодых людей. Дав студентам задание, которое надо было выполнить к следующей паре, он отправился домой, весь в раздумьях, терзающих его.

Они пришли впятером на следующее занятие, но занимались лишь девушки, а молодые парни сидели на задних партах, сказав, что пришли не на лекцию, а лишь для того, что бы проводить девушек, Юлию и Свету, домой после занятия. На занятии Анатолий Петрович не был в хорошем, весёлом расположении духа. Он не был оживлён, разговорчив, как это бывало с ним, когда появлялась Юлия одна или с подругой. Какое-то сдержанное напряжение чувствовалось в его голосе. Он выражался сухо, давал задание и молчаливо сидел за столом, уныло поглядывая в окно. Впервые он почувствовал в себе новое чувство – ревность. Но к кому и почему – он не знал. Молодые люди, сидевшие на галерке, были, в противоположность ему, веселы и о чём-то хихикали, переговариваясь между собой и поглядывая в его сторону. Один из них, тощий, долговязый брюнет, с курносым носом, симпатичный, даже позволил себе сесть на парту, высунув ноги в проход. Но после вежливого замечания Анатолия Петровича он покорно сел за парту, опустив голову, вернее, уткнувшись в телефон.

На следующий день они случайно встретились на лестничной площадке. Юлия поднималась одна. Она остановилась, опустила свои большие глаза, словно чувствовала за собой какую-то провинность. Теперь решился Анатолий Петрович.

– Кто эти молодые люди, что вчера пришли с вами на занятие и не занимались? – он спросил не строго, а как бы между прочим.

– Да это так… увязались за нами, – неопределённо сказала она.

Трое молодых людей приходили ещё на несколько занятий, потом исчезли. Однажды на факультатив пришли лишь Юлия и Марина, последняя была одной из подруг Юлии (обычно они сидели на лекциях за одной партой). Анатолий Петрович вновь обрёл какой-то душевный подъём: он был весел, шутил, рассказывал забавные случаи из жизни студентов. В конце занятия, когда Юлия осталась одна в аудитории и уже собиралась уйти, он подошёл к ней и предложил провести её. Неожиданно для него девушка легко согласилась, словно ожидала этого.

На улице накрапывал прохладный дождь, небольшой холодный ветер приятно дул им в спину, начали зажигаться фонари, сумерки опустились на улицы Одессы.

Он рассказывал ей случаи из своей практики, она внимательно слушала, приветливо улыбалась, робко поглядывая на него, рассказывала о себе, делясь впечатлениями нынешней студенческой жизни. Так они шли до самой остановки, где она села в маршрутку, а он ещё долго стоял один, прибывая в какой-то тёплой, приятной неге. Уже дома, когда ложился в кровать, он словно в какой-то сладостной дрёме вспоминал, как шёл рядом, как её золотые волосы касались его плеча, как взял её тёплую руку, когда переходили дорогу, как она улыбнулась, глядя в его глаза благодарным взглядом за то, что проводил её.

На следующем занятии он набрался смелости и вновь предложил проводить её. На этот раз он был смелее, решительнее и предложил Юлии встретиться на выходные. Она согласилась. Они стали встречаться каждое воскресенье, и каждый раз, прогуливаясь в парках города или у Чёрного моря, они не могли наговориться. Анатолий Петрович не подозревал, что может быть таким разговорчивым и откровенным, не догадывался, что есть в мире человек, с которым ему будет так хорошо. У моря он держал её за руку, помогая перебраться через груду камней; на склонах трассы Здоровья он придерживал её за талию; ему приятен был её запах, когда он впервые прикоснулся к её волосам. Он остановился, чтобы передохнуть, когда они поднимались по длинной лестнице, расположенной на склоне. Она прижалась к нему, а он, обвив её одной рукой, стал нежно гладить по голове, окуная пальцы в золотистые локоны. Ему захотелось прикоснуться губами к волосам, и он сделал нежный, едва уловимый поцелуй в затылок. Она неожиданно развернулась и влажными губами, так, что он почувствовал её свежее дыхание, поцеловала его в щеку. Этот невинный поцелуй он унёс с собой, сохранив его до самого дома. Даже когда ложился спать, он всё ещё ощущал нежное прикосновение девственных губ и чистого девичьего дыхания.

Они встречались ещё несколько месяцев, до самого лета, втайне от всех. Казалось, что они были созданы друг для друга, что не было между ними никаких противоречий, и никогда не могли бы возникнуть – настолько хорошо они подходили друг другу. Однажды они заговорили о родителях, и Юлия загорелась желанием познакомить Анатолия со своим отцом. Анатолий Петрович согласился, но предложил встретиться не дома, а на вечеринке, корпоративе, который должен был состояться в конце учебного года, в мае. На корпоративе, проходившем в одном из одесских кафе, должны были присутствовать как студенты-выпускники, преподаватели училища, так и родители студентов.

Анатолий Петрович сильно волновался, и не из-за речи, с которой он должен был выступить, а из-за встречи с её отцом. Из-за этого волнения, которое усиливалось тем более, чем ближе он подходил к месту встречи, он опоздал на полчаса, а когда появился на празднично украшенной площадке, расположенной перед входом в кафе, то оказался среди множества людей, разодетых по случаю праздника, между весельем и едой.

Он пытался отыскать Юлию первым, чтобы издали разглядеть её родителей, ведь она наверняка будет в их компании. Юлии нигде не было видно. С ним здоровались преподаватели, студенты, куда бы он ни шёл, всюду были знакомые, приветливо улыбающиеся лица. Людей оказалось слишком много, и он уже хотел было куда-то спрятаться, хоть в какой-нибудь тихий угол. И вот, когда он уже нашёл такой угол, вдруг рядом с собой он услышал приветливый мужской голос.

– Толик?! – кто-то окликнул его.

Он обернулся и увидел худенького мужчину с русыми волосами, глядевшего на него с удивлённым восторгом. Всмотревшись в незнакомца, он вдруг почувствовал, что когда-то хорошо знал его.

– Миша? – почти интуитивно произнёс Анатолий Петрович.

– Он самый. А ты не изменился, Толик. Если бы вот так, только на улице, то прошёл бы мимо и не узнал, – они горячо обнялись, как два старинных приятеля, давно не видевших друг друга.

– А я и теперь бы тебя не узнал, если бы ты не опередил меня, – признался Анатолий Петрович. – Миша Береговой! Сколько же это лет прошло? – в каком-то торжественном восторге произнёс он.

– Пролетело, Толик, пролетело, как миг, осыпав нас несколькими морщинами.

– Миг длиной в двадцать лет. Этого мига достаточно, чтобы мы с трудом узнали друг друга.

Это был его школьный товарищ, бывший одноклассник. Они стали вспоминать прошлое, рассказывать, чем занимаются теперь, во что верят, чем увлекаются, и когда разговор затронул их семьи, Анатолия Петровича вдруг посетила какая-то смутная тревога, какое-то неясное волнение отразилось в его словах. Он вдруг замолчал, весь поник, предчувствуя что-то. И, когда услышал, что его бывший школьный товарищ пришёл на вечеринку с дочерью – выпускницей училища, то разом обо всём догадался, внутри него что-то взорвалось. Юлия, с которой он встречался, и которую он полюбил, была дочерью его школьного товарища. Он сконфузился, извинился, что должен спешно покинуть его, и убежал, скрылся от всех.

Оказавшись наедине, в том самом парке, где когда-то прогуливался с Юлией, он сел на скамейку, опустил голову и погрузился в мрачные раздумья. Ему было тяжело на сердце, какая-то тьма накрыла его, из счастливого человека он вмиг превратился в самого несчастного. Он понял, что никогда не сможет переступить эту черту. Да и бывший товарищ, с которым он провёл детство, не поймёт его. Но больше всего достанется ей – и от отца с матерью, и от подруг. А что он скажет коллегам, и что они подумают о нём? Он твёрдо решил порвать с ней. Но что он скажет Юлии, как он объяснит внезапное решение? Какую выдумать причину, да и нужно ли было её придумывать?

С тяжёлым сердцем он пошёл домой и лёг в холодную холостяцкую постель. Если его сердце уже взяло на себя эту тяжесть, то сознание ещё сопротивлялось. Всю ночь он не мог уснуть, воображая их встречу и разговор, фантазируя, рисуя в голове образ, так полюбившийся ему и ставший таким родным, наделяя его чудным, неповторимым голоском, созерцая золотистые локоны, окружающие прелестную девичью головку, и всматриваясь в глубину синих глаз, от которых невозможно было оторваться.

Прошло три мучительных, тяжёлых для него летних месяца, наступил новый учебный год. Он был и рад этому, – наконец-то кончатся душевные муки и начнутся учебные будни, – и расстроен, потому что теперь не встретит так ему полюбившиеся милые черты Юлии. Новые лица, лекции, коллеги, работа вновь окружила его. Но не было её, ни звонка, ни записки.

Спустя несколько лет он решил найти её через интернет, так, просто, чтобы посмотреть со стороны. Он набрал её имя и фамилию, и на одной социальной страничке случайно отыскал её. Фотографий было всего две. На одной ей было ещё семнадцать лет – такой он впервые её увидел. Внутри него всё закипело, словно в первый раз, но какая-то боль всё же царапала где-то в глубине души, напоминая о реальности. Он почувствовал, что не забыл её, и по-прежнему горячо любит. Стал проклинать себя и свою застенчивость, робость, оставшуюся ещё с юных лет и преследующую его, как мрачная, уродливая тень.

На другом снимке ей было лет двадцать пять. Её с нежностью обнимает какой-то высокий худощавый брюнет, показавшийся ему знакомым. Брюнет целует её в губы, глядя в её закрытые глаза. Ему показалось, что её глаза были закрыты не то от наслаждения, не то от нежелания видеть его карие узко посаженные глаза, с деланной нежностью глядевшие сверху. От первой фотографии Анатолий Петрович испытывал трепетное волнение и смутную боль, от второй – отвращение и что-то мерзкое, ненастоящее.

В течение полугода эта страничка, найденная им в соцсетях, не менялась – в ней ничего не добавлялось и не убавлялось. Нельзя сказать, что он заглядывал в неё каждый день, как в зеркало прошлого, пытаясь увидеть хоть малейшее изменение, но регулярно. И вот однажды он увидел на этой самой страничке целых десять новых фотографий. Это были свадебные фотографии, на которых невеста была окружена женихом, прилипшим к ней, со всех сторон. Но и здесь её взгляд казался невесёлым, а если и встречались улыбки, то глаза, в которых он когда-то мог видеть отражение целого океана, теперь были тусклыми и могли отражать разве что вспышку фотоаппарата. Они показались ему чёрно-белыми, куда-то делся синий цвет, будто в них фотобумага оказалась засвеченной. Эта страничка продержалась ровно неделю, потом всё разом исчезло. Видимо, Юлия её удалила. С тех пор он о ней нигде ничего не находил, и ни разу не встречал её в городе, словно она испарилась, как давний фантастический сон, который забывается со временем, но не исчезает навсегда.

7.

Рядом с парком Победы столпилась небольшая группа людей, стояло несколько машин, от которых отъехала, мигая синим светом, полицейская машина. Артём Павлович, сосед пропавшего Анатолия Петровича, видимо, прибыл последним.

– Где он? – спросил Артём Павлович у Даниила Степановича, неотрывно глядевшего на пожилую даму с золотистыми кудрями лет пятидесяти пяти, сидевшую на скамейке в окружении только что прибывших охотников за квартирой. – И что это за женщина, которой всё так увлеклись?

– Говорят, что она первой обнаружила Анатолия Петровича, – ответил Даниил Степанович, – она же и вызвала скорую.

– Так… – раздумывал он, – а полицию кто вызвал?

– Понятия не имею… наверное… – он говорил неуверенно и с неохотой, потому что весь превратился в слух, подслушивая разговор у скамейки, где Раиса Петровна и Вениамин Исаакович подробно расспрашивали пожилую даму, казавшуюся моложе своих лет.

– Ну, что там? – спросил Артём Павлович, почувствовав, что разговор у скамейки окончен.

Дарья отошла от батюшки и направилась к Даниилу Степановичу и Артёму Павловичу, чтобы сообщить радостную весть.

– Жив, жив он. Слава богу, что его нашла эта женщина. Медик в прошлом, она спасла его, – сказала Дарья, направляясь к своей старенькой тайоте, – только он в очень плохом состоянии, – добавила она, оглянувшись, – увезли на скорой в Областной медицинский центр.

Услышав эту новость, все сели в свои автомобили, кто парами, кто поодиночке и быстро куда-то умчались, оставив пожилую даму одну. Женщина сидела на скамейке, не склонив голову, не сутулясь, её фигура была всё ещё стройной, а лицо, несмотря на почтенный возраст, казалось свежим, синие глаза не были тронуты временем, но сегодня в них затаилась какая-то грусть. Она смотрела на переплетённые кустарники и деревья, дугой окаймляющие скамью и скрывавшие её от проезжей части, каким-то задумчивым взглядом, многое повидавшим в этом равнодушном мире, где люди живут вместе, но каждый думает о себе.

Она вспомнила, вспомнила, как прогуливалась по одной из аллей парка, как любовалась первым, выпавшим ночью, снегом, укрывшим тонкой вуалью голые деревья и кустарники, как наслаждалась свежестью утреннего воздуха, стоя на мостике или прохаживаясь у ещё не застывшего пруда. Вспомнила, как обнаружила пожилого мужчину, одетого не по погоде: в каком-то гольфике, широких спортивных штанах, схожих с пижамой, и домашних тапочках. На вид ему было за семьдесят, как ей показалось. Он уныло сидел на одной из скамеек, напротив пруда, согнутый, сжавшийся, окаменевший, с опущенной головой и, как ей тогда померещилось, остекленевшими мертвенными глазами. Она коснулась его плеча, но старик не шевельнулся, он как будто застыл от холода, превратившись в ледяную фигуру. Тогда она заговорила, присев рядом. Она спросила его: не холодно ли ему, и почему он так странно одет – несоответственно погоде? Вероятно, он услышал, потому что поднял голову и уставился на неё. Они сидели молча несколько минут, глядя друг на друга: она – в жалости и недоумении, а он, как ей тогда показалось, – внимательно изучал её, словно что-то вспоминая, что-то давно позабывшееся, но не потерявшееся, не исчезнувшее. Он смотрел на неё старческими мутными глазами, с открытым ртом, то глядя в синие глаза, словно хотел в них что-то увидеть, то переводил взгляд на её губы, будто хотел в них что-то прочитать, то скользил загадочным взглядом по золотистым русым прядям волос, ища в них что-то давно ушедшее, но проясняющееся в его памяти. Губы его то вытягивались в улыбке, то размыкались, округлялись в удивлении, то принимали изгибы, говорящие о восхищении. Наконец он произнёс:

– Юлия, это ты… я нашёл тебя… – слова, по-видимому, с трудом давались ему из-за высохшего рта и каких-то горловых болей, которые он испытывал, пытаясь что-то сказать.

– Молчите, умоляю вас, молчите, – она прикоснулась к его запястью, пытаясь прощупать пульс.

– Я знал, знал, что когда-нибудь увижу тебя вновь, – он глядел на неё с каким-то безумно восхищённым взглядом, с еле заметной улыбкой, застывшей на потрескавшихся губах. Она не сводила с него взгляда, замечая, как было важно для него сообщить ей что-то и, вместе с тем, как тяжело было ему произнести хоть слово.

Прослушав пульс и бросив взгляд на почти сизые от холода пальцы, нос и уши, она вынула из сумочки мобильный телефон и вызвала скорую помощь, затем стала разминать его ладони: то нежно поглаживая их, то растирая от запястья до самых кончиков пальцев, затем от плеч до запястья. Потом она перешла к его закоченевшим ногам, но вдруг старик остановил её. Одной рукой он нежно взял её за руку, другой прикоснулся к волосам, окунув в эти мягкие и всё ещё густые локоны несколько пальцев и медленно проведя пальцами вдоль головы до самых плеч, где они заканчивались.

– Сколько времени вы пробыли здесь? – спросила она с волнением.

– Очень много, иногда мне казалось… всю вечность. Юлия, я очень… рад, рад видеть тебя… очень рад, ты для меня…

– Вам нельзя говорить, – она с жалостью смотрела в его счастливые глаза, представляя и чувствуя, как ему было сейчас больно говорить.

– Ты спасла меня, ты… сделала меня счастливым.

– Но откуда вы знаете, что меня зовут Юлей? – спросила она, внимательно всматриваясь в него.

– Разве ты не помнишь… мы с тобой… ах, как давно это было, – вспоминал Анатолий Петрович, – а мне всё мерещится, что это было вот теперь, только что…

Его голос стал тише, а дыхание слабее.

– Боже, где же эта скорая? Почему так долго? – с негодованием сказала она.

Он попытался выпрямиться, но какой-то внутренний спазм согнул его, не дав сказать и причинив страшную боль. Она поглаживала его руки, с волнением поглядывала в безлюдные аллеи, тревожно прислушиваясь к вою сирены.

– Ещё немного, – сказала она, – потерпите, скоро вы будете в тёплой комнате.

Но не это волновало старика, и она увидела это в его глазах.

– Юленька, – он нежно улыбнулся, не сводя взгляда с её глаз, словно боялся потерять её, – а мне ведь уже тепло, даже… жарко, потому что… ты рядом.

Когда приехала скорая, пожилая дама сообщила врачу, что это, вероятнее всего, переохлаждение. Старика положили на носилки. Она держала его слабеющую руку до самой машины, куда его поместили на носилках. Пообещала ему навестить его в больнице. Затем узнала адрес от врача. Когда умчалась скорая помощь, включив сирену, она подошла к скамейке, где только что сидела с ним, тяжело опустилась на неё и осталась наедине со своими мыслями. Откуда он пришёл, как попал в таком странном виде сюда, почему назвал её Юлей? Кого он узнал, когда с таким трепетом глядел в её глаза?

Спустя три часа, после того, как старика отвезли в больницу, он скончался, не приходя в сознание. Врач, констатировавший смерть пациента, отметил для себя одно странное обстоятельство кончины старика: пациент умер с улыбкой на устах; в его открытых, уже остекленевших глазах, всё ещё витало какое-то необъяснимое счастье; казалось, что его душа так и не угасла, тогда как всё тело стремительно теряло тепло.