БОРИС КОЛЫМАГИН

КАСАНИЕ К ПОСЛЕДНИМ ВЕЩАМ
обзор

Современная религиозная жизнь тесно переплетена с политикой. Поэтому появление сборников религиозной поэзии вызывает в культурном сообществе некоторое беспокойство: не идеологическая ли это акция? Не стоят ли за этим игры политтехнологов?

Надо сказать, что таких сборников выходит немного, и к политике они отношения не имеют. Тем не менее, книги появляются. Например, вышедший по итогам Филаретовского конкурса в интернете сборник «Блаженны нищие духом…»¹. И возникает естественный вопрос: что мы понимаем под религиозной поэзией? Из него следуют другие вопрошания: какого рода культурную чувствительность несут духовные тексты? Какую именно речь в пространство поэзии приносят «вертикальные» интуиции человека?

В основе религиозной поэзии лежит опыт богообщения во всём своём многообразии.

И он чаще всего сопряжён с иудео-христианским космосом. При этом традиции православия оказывают огромное влияние на всю русскоязычную культуру, и на сегодня, если брать религиозный аспект, составляют её стержень.

Этимологически слово «поэт» восходит к греческому ποιητής (поетос)². «Поэт» можно перевести и как «творец». В символе веры мы читаем:

Πιστεύω εἰς ἕνα Θεόν, Πατέρα, παντοκράτορα, ποιητὴν (поэтЭн) οὐρανοῦ καὶ γῆς, ὁρατῶν τε πάντων καὶ ἀοράτων. По-русски это переводится: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого». Но можно заменить слово «Творец» грекоязычным синонимом: «Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Поэта неба и земли, всего видимого и невидимого». Поэт из ничего творит небо и землю. Можно сказать немножко иначе: Поэт сочиняет небо и землю. Почему так можно сказать?

Первые слова Ветхого завета: «В начале сотворил Бог небо и землю» (Быт 1, 1) в тексте Септуагинты³ могут быть прочитаны: «В начале сочинил (ἐποίησεν) Бог небо и землю». Здесь греческое слово ἐποίησεν (эпоэсен) сближается по значению с еврейским ברא (бараъ), которое означает «сотворил впервые», «создал прежде не бывшее» (замечание о. Леонида Грилихеса).

Итак, Бог – это Поэт с большой буквы, творящий мир из ничего. Поэты с маленькой буквы тоже творят свои, виртуальные миры. Творят на языке, на котором звучат и слова Откровения. Через язык поэт становится соавтором Логоса. Он вслушивается в Зов, и на свой лад отзывается на него. Поэтому поэзия религиозна в той мере, в какой согласна с этим Зовом.

Ветхий Завет можно рассматривать как поэтическое произведение. Здесь и отдельные стихотворные книги (Псалтирь, Песнь песней), и поэтические фрагменты (Песнь Деворы), и молитвы пророков.

Немало поэтических мест и в Новом Завете. Апостол Павел не только цитирует греческих поэтов, но и пишет изумительный гимн любви: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор 13, 4-8).

В посланиях апостолов вообще немало мест, звучащих как стихи:

Звезды блуждающие
Мрак их тьмы
Сбережен навек (Иуд. 1, 13).

В Четвероевангелии их ещё больше. Первоначально Благая весть существовала в устной традиции, была частью Предания. Звучащее на литургии слово тяготеет к «объективно сильной речи» (Вс. Некрасов), которая цепляется за язык, запоминается.

Религиозная поэзия вошла в Церковь посредством Писания и творчества христиан. Многие литургические тексты, вроде канона Андрея Критского, являются стихами.

Многие канонические молитвы своим происхождением обязаны поэтическому вдохновению святых.

Стихи появлялись и исчезали в контексте литургической практики. Интенсивность христианского творчества во II-III веках была такова, что епископ, идя на литургию, мог написать анафору, то есть центральный богослужебный текст.

Ветхозаветные и новозаветные тексты органично сочетались в церковных богослужениях, но разница между ними всегда воспринималась чутким ухом.

Ветхозаветная поэзия, как известно, торацентрична. Она говорит об оправдании перед Богом через соблюдение Закона (Торы), 613 заповедей. Давид просит Бога научить его тем законам, которые «если я буду их соблюдать, послужат мне оправданием». Так, несколько неуклюже, переводится с языка оригинала слово חקיך («хукеха», букв. «законы Твои»), переданное по-церковнославянски как «оправдание», а по-русски как «устав»: «Благословен Ты, Господи, научи меня уставам Твоим» (Пс. 118, 12).

Новозаветная поэзия связана с опытом покаяния и благодарения. Причём гимн, «творящий словами дары», стоит в центре новозаветного творчества, ведь анафора и есть благодарение Отцу за Сына.

Конечно, далеко не всякая духовная поэзия принималась Церковью, многое отсекалось. Только «да», «аминь» общины позволяет стихам стать литургическим текстом. Духовная поэзия имеет горизонт рецепции, или, иначе говоря, принятия. Поэтому, к примеру, еретические гимны гностиков лежат за пределами церковной поэзии.

В то же время хочется отметить, что церковная поэзия не ограничена богослужением, ведь Церковь имеет не только канонические и мистериальные границы, но и границы мистические.

Христиане первых веков стремились к воцерковлению всей культуры. Религиозные стихи вели человека к Церкви и напоминали ему о небесах после литургии. Но с угасанием творчества поэзия оказалась в притворе, стала своеобразным антуражем братских трапез, агап.

Общинные трапезы всегда существовали в христианских, и иудейских общинах. Но они не были чертой только иудео-христианского мира. Ещё в дорической Греции практиковались сисситии. Эти трапезы, имеющие сакральное значение, проходили в атмосфере братской любви. Об этом свидетельствуют стихи Гомера:

Пьют известною мерой, но кубок тебе непрестанно
Полный стоит, как и мне, да пьёшь по желанию сердца.
(Илиада, 4, 262-263)

«Пищи, прошу вас, вкусите и радуйтесь! После ж того как
Голод насытите вы, мы спросим – какие вы люди?
В вас не погибла, я вижу, порода родителей ваших.
Род от рыцарей вы, конечно, ведёте, питомцев Зевса,
Скипетр носящих: худые таких бы, как вы, не родили».
Так сказав, по куску положил он пред ними бычачьей
Жирной спины, отделив от почетной собственной доли.
(Одиссея 4, 60-66)⁴

Агапа, агапэ (ἀγάπη), любовь – есть главная характеристика отношений между Богом и Его народом. В этом смысле она противоположна эросу, плотской любви. В Писании пример агапического текста – тот же гимн любви апостола Павла.

Но агапа имеет и более узкое значение – так у первых христиан называлась общая трапеза. Это тихое вкушение пищи в присутствии Божьем. Агапы служили целям благотворительности и общения. В XX веке они были возрождены усилиями свящ. Георгия Кочеткова и окормляемого им Преображенского содружества, хотя память о них всегда сохранялась в церковной традиции. Общие обеды после праздничных богослужений, театрализованные представления, благотворительные акции имеют внутреннюю связь с трапезами любви.

Агапы подразумевают приношение духовных просфор, в том числе и стихов. Обычно, такие стихи – явление низовой культуры. Но на современных агапах звучат произведения известных поэтов: Ахматовой, Пастернака, Бродского, Величанского, Строцева. Так осуществляется рецепция светской поэзии.

Она может осуществляться и через публикацию в агапически направленных СМИ. Например, публикация посвященной Петровскому братству «Мозаики» Дмитрия Строцева в газете «Кифа» (№2, 2010).

Сознание участников подобной рецепции сильно зависит от топов культуры. Но сама агапическая практика подразумевает открытость Богу и, значит, всему новому, что творит Бог через людей. Случай с Бродским показывает, что агапическая рецепция не связана жестко с конфессиональными установками. Душа по природе христианка, как утверждал Тертуллиан. Поэтому религиозный текст может написать любой поэт. И при опредёленном качестве собрания такие стихи будут услышаны.

Рецепция современных текстов связана не только с агапическим феноменом, но и с реакцией верующих авторов. Собственно, с мнением тех, кто оказывает влияние на формирование культурного поля. А поскольку христианское интеллигентское сознание сегодня насквозь индивидуалистично, сама рецепция проблематична.

Можно сказать со всей определённостью, что стихи на религиозные темы и собственно религиозные стихи не совпадают друг с другом. Религиозная атрибутика легко может быть использована, и иногда используется, для пропаганды агрессивного мировоззрения. Это подтвердил уже первый вышедший на заре перестройки сборник духовных стихов «Воскрешение» (1989), где мы встречаем образчики языка вражды (Ю. Лощиц и др.).

Для ответа на вопрос, заданный вначале – что мы понимаем под религиозной поэзией? – мы можем использовать апофатический и катафатический подходы.

Апофатическое богословие занимается познанием Бога через понимание того, чем Он не является. Используя апофатику применительно к стихам, мы можем говорить о том, чего в них не должно быть. А не должно в них быть явных грехов – пропаганды блуда, гордыни, зависти и тому подобного. Правда, здесь мы сталкиваемся с определенными трудностями. Верней, с опасностью выплеснуть с водой и ребёнка. Многие тексты классиков, например, оказались бы за границей религиозной поэзии. Скажем, стихотворения Лермонтова, у которого немало искусительных мест. Недаром его «Демон» столь притягателен.

Катафатический, положительный подход связан с оценкой текстов по их плодам. Духовная поэзия приносит радость, чувство свободы, желание делать добро. В своей верхней точке она, по выражению философа Александра Филоненко, занята «производством присутствия» Бога⁵.

Рассуждая о рамках, в которых живёт метафизическая поэзия, мы невольно приходим к вопросу о свободе художника слова. Метафизика ни в коем случае не связывает его руки: он вправе говорить то, что считает нужным. Адам в раю был абсолютно свободен. Его стихи, известные и неизвестные, все духовны. Слова Адама: «Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа» (Быт. 2, 23) по мнению известного ученого о. Леонида Грилихеса, сказаны на языке поэзии. Это первый гимн соборной любви.

В падшем мире творчество питается из замутненных источников, и свобода нередко служит возвеличиванию образа зверя в человеке. Однако в нём есть и другой полюс, где человек являет себя как образ Божий. Если этот полюс явлен в стихотворении, мы вправе называть его религиозным.

Романтические представления, что художник, ломая сковывающие его канонические рамки, вырывается на свободу – не более чем миф. Поэт сам, в свободном творческом полёте, создаёт религиозный текст. Выход за пределы известных церковных понятий в творчестве конкретных авторов не означает непременно потерю связи с Церковью, поскольку, как мы уже говорили, только церковное сознание вправе придавать или не придавать текстам церковный статус.

В этой связи показательны народные духовные стихи. Существуют серьёзные расхождения между их содержанием и святоотеческой традицией. Скажем, в наиболее древнем космогоническом тексте о Голубиной книге безымянный сказитель очень далёк от библейского понимания творения. Сама мысль, что Бог создал мир из ничего, похоже, не укладывается в его голову. Видимый мир буквально произошел от Бога, является его эманацией:

Солнце красное от лица Божьего,
Самого Христа, Царя Небесного;
Млад-светел месяц от грудей его,
Звезды частые от риз Божиих

И, тем не менее, между слагателями и исполнителями духовных стихов, с одной стороны, и институциональной церковью – с другой, никогда не возникало серьезных конфликтов.

На Руси первыми авторами религиозных текстов были калики перехожие, безымянные сказители XVII-XVIII веков. Большинство духовных стихов напрямую не связано с Писанием, и являются своеобразным поэтическим творчеством, цель которого состоит в том, чтобы развлечь и духовно укрепить слушателя. Некоторые из этих текстов можно рассматривать как агапические: они звучали на совместных приходских трапезах после завершения богослужения. Такие трапезы часто устраивались на престольные праздники.

Давайте проследим хотя бы пунктирно дальше за развитием религиозной поэзии. Основу православного текста XVIII столетия составляют духовные оды. Риторика в них соприкасается с поэзией. Показательны в этом смысле оды Державина, построенные на риторической триаде. Возьмём оду «Властителям и судьям».

Вот её тезис:

Ваш долг есть – охранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.

А вот антитезис:

Не внемлют! Видят и не знают!
Покрыты мглою очеса;
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

И, наконец, синтез, призыв к теократии:

Приди же, Боже! Боже правых!
И их молению внемли.
Приди, суди, карай лукавых!
И будь Един Царем земли!

К стихам духовные оды мы относим во многом благодаря тому, что в них отчетливо явлена личностная «я – Ты» связь, то самое «производство присутствия», о котором говорит Александр Филоненко.

Следом за классицизмом пришла эпоха сентиментализма и романтизма. Для теоретиков романтизма христианство играло важную роль. Но библейские ценности в их трудах «работают» на феномен светской религиозности, на новое религиозное сознание. Не случайно считается, что фашизм в определённом смысле был продолжением проекта романтизма.

Знаковая фигура раннего романтизма – Василий Жуковский. Он утверждал: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». «Бог» и «душа» часто выступают у него символами душевных состояний. И в то же время, в ситуации, когда традиционная церковность постепенно редуцировалась к символам и обрядам, поэт напомнил о том, что христианство – это путь Жизни, который требует духовных усилий. Поэзия (и шире – культура) становится у Жуковского устроителем иерархии жизненных ценностей и целей человека. Жуковский впервые, может быть, в русской поэзии заговорил о святыне сердца, о самоценности духовного опыта.

Интуиции Жуковского о пути Жизни имеют библейский контекст. Из Библии видно, что Господь смотрит на весь путь человека. Не на отдельные его ошибки, уход в сторону, а на весь путь, выраженный, помимо прочего, в текстах.

Критический реализм, поэзия XIX века дала нам образ Христа страдающего, Христа, идущего к униженным и оскорбленным. Очень важна фигура Николая Некрасова, его поиск Божьей правды:

Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

Эти строки из стихотворения «Рыцарь на час» в советской школе трактовались как призыв к революции, но они имеют, прежде всего, христианские коннотации.

Поэзия преодолевает монофизитство, к которому постоянно скатывается народная религиозность. Она восполняет оскудевший в церковной ограде дух пророчества. Поэты в каком-то смысле становятся пастырями. Правда, это их пастырство было замутнено «духами революции», обоготворением народа, превращением его в кумира. Но пророческий дух, тем не менее, жил в их творчестве.

Здесь, может быть, уместно сказать несколько слов о пророчестве. Близкий к лианозовскому кругу поэт Ян Сатуновский как-то заметил:

Поэзия – не пророчество, а предчувствие,
Осознанные предчувствия недействительны.

Сатуновский понимал пророчество как предсказание того, что скоро сбудется. Это не совсем соответствует библейскому пониманию. Всё гораздо сложнее, чем простое предугадывание неизбежного. Высказывания пророков имеют несколько горизонтов. Они обращены к современности, к истории и метаистории. Сроки исполнения пророчества могут меняться, как это видно из книги Ионы. Пророчество не обязательно обращено вперёд. Оно может быть обращено и назад. Когда Иисус говорит о гробницах, которые сыны Израиля воздвигали убитым пророкам, и тем самым засвидетельствовали, что они потомки тех, кто побивал камнями праведников, он увидел пророчество там, где другие его не видели.

Уже долгое время существует практика молитвенного чтения Писания. Это не просто чтение, а вхождение в память Бога. Через текст, через проигрывание в сознании событий, происшедших тысячи лет назад, нам может многое открыться о нас самих, о нашей теперешней ситуации.

Пророчество – это мысли Бога о нас. И поэт каким-то непостижимым образом может войти в память Бога, выразить то, что думает Он. В этом смысле ернические стихи нехристианского поэта Генриха Сапгира из цикла «Псалмы» имеют пророческое звучание:

3. Заклинаю вас
вашими актами
протоколами
заклинаю вас
невесёлыми
фактами
заклинаю вас
неурожаями
заклинаю вас
уважаемый
вашей серой
карьерой

6. Это всё глубоко наболевшее
и простое как доктор Живаго
Листья есть
птицы есть –
небо есть –
и воистину есть
Судия всего живаго

Гражданские стихи Николая Некрасова тоже звучат как пророчество. И подхвативший народническую тему Александр Блок зовёт и пророчествует в поэме «Возмездие» (1911 г.):

На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Всё не смела в твоей отчизне.

Серебряный век дал нам широкую палитру духовных стихов. В религиозной поэзии Блока, помимо некрасовских откровений, очень сильна романтическая струя. Новое религиозное сознание в ней обретает необычную силу:

Но посмотри, как сердце радо!
Заграждена снегами твердь.
Весны не будет, и не надо:
Крещеньем третьим будет – смерть.

Герой находит свою возлюбленную в глубоком сумраке собора, встречается с ней в ресторане, среди ведунов, на улицах революционного Петрограда. Сам он оказывается то на кресте, то у трактирной стойки, то в вечном бою на Куликовом поле. Духи революции, духи злобы маскируются в ясном поле сознания поэта под розовое христианство. Поэтому «пророческие» в понимании Яна Сатуновского стихи Блока лишены подлинного духа пророчества. Музыку революции слушать не стоило. Но кроме яда, в его религиозных стихах немало живых слов, интонаций, совершенно чистых стихов, возводящих сердце к горнему:

Был вечер поздний и багровый,
Звезда-предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый –
Младенца Дева родила.

В нулевые и десятые годы XX века многие поэты обращаются к метафизике. Стихи печатаются в духовных журналах, вроде «Миссионерского обозрения», выходят тематические сборники. Последний раз такой сборник перед революцией вышел в свет в 1916 году. Но реальной нужды в собирании единого религиозного текста Серебряного века не появилось. Этот текст существует в виртуальном пространстве. В реальности он принципиально фрагментарен.

Религиозная поэзия андеграунда существует ещё в меньших фрагментах. Культурное подполье оказалось слишком завязано на восточную мистику, апокрифы и забывающую обо всем игру⁶.

Религиозный андеграунд даёт нам самый широкий спектр поведенческих моделей. От попыток персонажа сузить себя, войти в русло стилизованного православия до артикуляции неврозов и проблем в отношениях с Богом и миром, производимых с эпатажной откровенностью.

В советском культурном подполье отчасти был реанимирован славянофильский миф о противоборстве двух столичных школ. Разностильная Москва в рамках новых стратегий легко усваивала современные слоганы и жесты, запросто вводя быт в ткань текста. Город на Неве, напротив, оглядывался на традиции Серебряного века. По мнению поэта и критика Виктора Кривулина, на ленинградской неофициальной литературе стоит печать постсимволизма. Думается, вовсе не случаен тот факт, что большинство работавших с традицией поэтов жили на берегах Невы. К ним можно отнести Дмитрия Бобышева. В умилительно-скромном поведении героя из «Ксении Петербуржской» ожила Русь уходящая.

Заметна фигура Анри Волохонского. Положенное на музыку его стихотворение «Рай» (1972 г.) распевалось на дружных посиделках и в туристических походах. Интересно, что у Волохонского первая строчка звучала немного иначе, чем в песне – «Над небом голубым».

Богаты прямыми религиозно-богословскими аллюзиями и стихи другого представителя ленинградского спиритуального круга Елены Шварц. Её рваные, эмоциональные, мучительные строчки напоминают походку юродивой. Лирическая героиня Шварц, пожалуй, слишком озабочена собой, слишком истерична, чтобы ввести читателя в жизнь Церкви. Но в её кликушестве иногда случаются прозрения.

Религиозная поэзия Стратановского отражает ситуацию богооставленности, известную большинству верующих, особенно монахам. Стратановскому счастливо удалось решить проблему сочетания подлинности и художественности, личного свидетельства и эстетической игры.

В Москве самым интересным религиозным поэтом был Александр Величанский. Он двигался между поэзией и риторикой, с неожиданным погружением в богословие:

Высоко иль низко,
тяжко иль легко,
но пока Ты близко –
мы недалеко:
Ты – фитиль, мы воска
жар и холод враз,
пока словно воздух Ты
окружаешь нас.
Раньше или позже,
но в урочный час,
удаляясь, Боже,
оглянись на нас
ещё не испитых
судьбою до дна,
пока даль путей Твоих
не отдалена.

Мне бы хотелось обратить внимание на строчки: «Удаляясь, Боже / оглянись на нас». В западной теологии есть выражение «Бог, смотрящий на нас». Смысл его имеет сотериологическую перспективу. Ведь спасённый человек – этот тот человек, которого окликнул Бог, и который услышал этот призыв и вышел к Нему навстречу.

Внешне непритязательный, отсылающий нас к державинской оде «Бог» текст Величанского богат экзистенциальными мотивами. В то же время он как бы «фотографирует» самочувствие верующей творческой интеллигенции в брежневскую эпоху. Большинству читателей Величанский известен как автор песни «Под музыку Вивальди», которая и сейчас у многих на слуху.

Религиозному прочтению поддаётся творчество «лианозовцев», особенно Сапгира. Интересно, что Игорь Холин написал по-русски молитву «Отче наш».

Ольга Седакова, по замечанию Кривулина, предприняла попытку расширения поля религиозной поэзии. Поэтический проект Седаковой предельно литературоцентричен, и о религиозности её стихов можно говорить не больше, чем о религиозности текстов «лианозовцев».

Поэтов, писавших о вере в легендарные времена строителей коммунизма, было немало. И репрезентативный сборник религиозной поэзии андеграунда обещал стать заметной вехой в литературном процессе. Но он так и не появился.

Постсоветское время оказалось богато на авторов, пишущих на религиозные темы. Можно назвать имена Андрея Полякова, Николая Байтова, Натальи Горбаневской, Бориса Херсонского, священников Сергея Круглова, Константина Кравцова. Филаретовский поэтический конкурс показал, что потенциальная аудитория у религиозной поэзии широка. В то же время, по мере огосударствления Церкви, сам феномен религиозной поэзии оказался под подозрением как имеющий идеологические корни.

Но религиозная поэзия важна именно в поэтическом измерении. В эпоху постмодерна, когда нивелируется всё и вся, она позволяет нам прикоснуться к чему-то подлинному. Стихи как объективно сильная речь взаимодействуют с вертикальными интуициями человека. И в этой точке пересечения веры и актуального искусства происходят удивительные открытия.

Однако если мы попробуем привести эти открытия к одному знаменателю, то потерпим неудачу. Религиозный текст современной литературы по-прежнему фрагментарен. И собирание его по тематическому признаку вряд ли продуктивно. Сегодня не очень интересно составлять сборники, вроде «Псалтирь в русской поэзии», «Христос в русской поэзии» или даже «Коран в русской поэзии». Объективированный подход терпит фиаско. Одно частое мелькание слов «Бог», «Богородица» и т.п. гасит читательское внимание. Может быть, стоит делать сборники «касаний», и этим путём актуализировать метафизику. На мой взгляд, терпит фиаско и объективированная метафизическая поэзия, образцы которой представляет нам Олег Асиновский. Она слишком самодостаточна, чтобы стать уязвимой и открытой для воздействия извне. Хотя в ней, безусловно, присутствуют пророческие прозрения и интонации хождения над бездной. Актуализация метафорики происходит через тактильность. Через язык раны и жест Фомы неверующего. Этим путём поэт может прикоснуться к последним вещам.

Позволю себе, в контексте нашего разговора процитировать одно из своих стихотворений «на тему»:

Что такое
касание к последним вещам
без пафоса и нажима
в режиме обыденной жизни?
Или быт совсем запрещён?
И только огонь
символы его,
вроде пайки хлеба
блокадного Ленинграда?
А если просто больное горло
И всё равно
ребёнка в садик вести
и на работу к восьми
условный конвейер
и он же, смею думать,
корабль –
бесконечности последней навстречу.

Хочется заметить, что это прикосновение возможно не только в говорении, но и в молчании. Не в том молчании, после которого упоительна речь, а в паузе, во время которой можно услышать ответ Другого, в которой Другой может прикоснуться к сердцу.

Прикосновение к Тайне обнажает условность маски, игра обретает границы, герой становится автором. Немножко похоже на постмодернистский сюжет, но вертикаль все меняет.

Бывает молчание и иного рода, когда автор перестает писать. Смерть близких, трагедия собственного народа, безумие постхристианского человечества заграждают его уста, его сердце каменеет.

Выход из немоты отчаяния, как свидетельствует опыт многих поэтов, связан с крестоношением, с глубинным осознанием того, что Бог умер за нас, что Он страдает вместе с нами. В глубине страдания рождается благодарение Богу. Из внутренней тесноты возникает стих. Речь-действие выводит нас в область плача перед лицом Божьим. «Реквием» Анны Ахматовой, наверное, самый яркий пример такого рыдания.

Но Христос един в Пасхе крестной и в Пасхе воскресной. Жизнь побеждает не только в пространстве метаистории, но и в творчестве, в опыте речи-благодарения. При этом важно отметить, что кроме сокровенных поэтических усилий необходимо и пространство самого присутствия, то есть то качественное культурное собрание, которое мистическим образом входит в Церковь и которому адресовано послание. Без этого собрания многие стихи не обретут плоть, не родятся.

Религиозная поэзия способна придать стихам особый объём жизни, новое чувство открытости, свежести и свободы. Но она может потребовать от человека – автора и читателя – чего-то сокровенного и простого евангельского «да-да», «нет-нет». Поэтому в заключении мне хочется задать когда-то уже прозвучавший вопрос. Кто из поэтов может совершенно серьезно сказать: «Роза – слава Господня»?
______ 
¹ «Блаженны нищие духом…». – М.: Нонпарел, 2007 – 56 с.
² М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. – М.: Прогресс, 1987. Том III.  С. 350.
³ Первый греческий перевод Ветхого Завета, сделанный в течении III-II вв. до Р.Х. в эллинистическом Египте.
⁴ Цит. по: А. Тарасенко. Четвертое Евангелие и его палестинский контекст – СПб.: Алетейя, 2010, с. 140-141.
⁵ 2010.  Филоненко А.С. «Свидетель в Евхаристической антропологии» http://www.bogoslov.ru/text/1246617.html.
⁶ В разговоре о неподцензурной поэзии СССР я отчасти пересказываю одну из своих статей. Полная версия: Борис Колымагин. «Русская религиозная поэзия андеграунда» //«Крещатик», № 19 (2003).