АННА СТРЕМИНСКАЯ
Одесса

АМСТЕРДАМ

Вот идут гулять – господин Ван Рейн
да с ним приятель – Ван Гог.
А каналы в тумане уже много дней,
и висит над городом смог.

Так привычно лодки скользят взад-вперед
челноками по ткани воды.
И проносится велосипедный народ
в двух шагах от воды и беды.

– Посмотрите, Ван Рейн, как собор засверкал –
луч случайный его золотит.
Этих туч неподвижный и серый оскал
углубляет лишь колорит!

– Посмотрите, Ван Гог, со старинных картин
наш музей, как сошедший, стоит.
Этой осени охра, сиена, кармин
придают ему царственный вид!

Гей-парад перед ними проходит лихой,
в платье томный мужчина идёт…
А в известном квартале туристы – рекой!
Переходят приятели вброд.

И, косяк закурив, Ван Гог складно врёт,
говорит: «Ван Рейн, без обид –
то ли Саския там, то ли Стин де Гроот
неподвижно в витрине стоит!»

Сладковатым дымком затянулись мозги,
и не слышно, не видно ни зги.
И не знают уже – кто Ван Рейн, кто Ван Гог!
Да клубится над городом смог…

***

Что мне вспомнить о детстве? Быть может, вот это – жара,
дача, лес… Я у деда под Киевом – флоксов касанья,
откровения флоксов, их полусмешные признанья
и весёлая дачная, как мошкара, детвора.

Или это: мне пять, и сосед скалит зубы, шутя.
Он стреляет в котов с идиотски-весёлой улыбкой.
Извивается кот на земле и кричит, как дитя.
Я бегу по двору, и земля ощущается липкой.

Мне пятнадцать, и новенький в классе, и я влюблена:
он кудрявый поэт, и зовут Эдуард, и красавец.
На меня – ноль вниманья, и этой любви белена
отравляет мне душу… Любовь исчезает, как глянец.

Было многое после, и годы куда-то летят…
Отчего же всё чаще я вижу соседа улыбку
и картинку: тот кот, издыхая, кричит, как дитя?!
Я бегу по двору, и земля ощущается липкой.

***

Я в новый день вхожу – он двери распахнул –
всего лишь новый день, один из тысяч.
Вот светлое окно, вот стол и стул,
вот завтрак на столе. Но как мне искру высечь
из белого огнива дня, скажи…
Дом осветить, границы все раздвинуть,
чтоб день был для меня – как маленькая жизнь –
наполнен до краев, дождями вымыт.
Чтоб был не скомкан старою газетой,
а весь наполнен смыслом, словом, цветом!
Чтоб обретал он плоть, и вкус, и запах,
пред тем, как солнце заскользит на Запад.
Чтоб было всё в том дне: любовь, и боль, и стих,
и луковиц сиянье золотых,
и красных яблок вспышки, и свеченье
костров осенних и листвы осенней!

***

                            В. Бакулину

А я срослась с телами поездов,
могу сказать, что я уже улитка
или кентавр. Мой стучащий дом
несёт меня, мое пространство зыбко.

Мне думать хорошо, куда везёт
меня мой дом, протяжный, словно нота.
Одну и ту же песнь всегда поёт
о том, что весела его работа.

И вот Урал – на землю стану я,
меня слегка качнёт, как после моря.
Меня ты встретишь, здесь твоя земля.
Я – чужестранка, перекати-поле.

А после мы пойдём к реке Урал,
я назвала б её рекой Молчанья.
Здесь молча ты меня поцеловал,
гуляли молча мы, забыв названья

событий и вещей, и чувств, и мест.
И не было воды той зеленее
и глубже. И деревья все окрест
в ней проросли, ветвями корневея.

Сиреневая опускалась мгла,
и пахло бунтом, пугачевской сталью!
Как сабля в глубину земли вросла,
твоя земля мне в душу так врастала.

***

Ураган появляется ниоткуда, внезапно, в ночь.
Ураган – это выдох Яхве, что полной грудью вдохнул.
Хорошо тем, кто спит в домах – им бояться невмочь –
все в театрах своих сновидений, там радостный гул,
иль азартные крики, иль стоны любви, иль смех…
Каждый сам себе зритель, герой, драматург и суфлёр.
Ураган набирает силу – почти уже смерч!
Горе тем, кто в пути: честный труженик он или вор.
И деревья на землю падают, как дрова,
провода разрывая, калеча, сминая, круша!
И беспомощно корни торчат, как отчаянные слова,
обращённые к Богу, когда погибает душа.
Все сравнялось сегодня: платан, человек, таракан,
подчиняясь могучей воле, пришедшей извне.
Только корни торчат, как символ бессмысленности корней,
и рассвет стекает лекарством на множество ран.

***

          Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом,
          а одно только нужно. Мария же избрала благую часть,
          которая не отнимется от нее.
                                                    Ев. от Луки, гл. 10, 41-42

Меня называли Марией,
а я оказалась Марфой!
Подрезаны мои крылья
и спрятана моя арфа.

Ведь после базара не нужно
ни музыки, ни полета,
ни слова Учителя. Ужин
важнее всего да работа.

Обильное угощенье
радушно встречает гостя.
Надеемся на прощенье,
да жиром заплыли кости.

Но всё же сквозь чад кухонный
доносятся звуки арфы.
Сквозь быта чугунные тонны…
О, Марфа, трудяга Марфа!

И всё ж доносится Слово
сквозь грохот горшков и тарелок,
сквозь крики ослов – так ново,
и так непривычно смело!

И всё сжигает пожар твой,
о, Слово, ведь ты – стихия!
Меня называли Марфой,
а я оказалась Марией!