АННА ГАЛАНИНА

ЛЮДИ-ЧИСЛА

***

Мир насквозь горизонтален…
Рассекая параллели,
бродят люди и зонтами
небо крутят еле-еле.

Вдоль дождей перетекают
разлохмаченные тучи
и стирают вертикали
на худой, неясный случай.

Куполов не видно, шпилей…
Вместо них – домов огрызки,
словно землю прицепили
к тучам намертво и низко.

Мир исчез, остались мели,
город сжался без окраин
и притих – берётся пеленг:
лужи – небо – вертикали…

***

На Маросейке моросит…
И день-деньской, и вечер каждый
скрипит Бульварное в оси
у стен Москвы малоэтажной.
Под капюшоном до бровей
идёшь, нелепый и неловкий,
всех встречных зонтичных правей
от Маросейки до Покровки.
Брусчатка усмиряет шаг
у подворотни в переулке…
Здесь не живут и не спешат,
и каждый звук простой и гулкий.
Прийти сюда – смешной зарок.
Всё возвращается. Ты тоже.
Тебя берёт под козырёк
подъезд, на воина похожий.
Решёток ржавая броня
и баррикадами ступени,
и двери битые хранят
полы, что о тебе скрипели.
В кармане штоф, походный нож,
горбушка, ливерка, газета.
В окне всё дождь… Ты всё идёшь
к окну, где свет. В дому без света.

***

В этом городе люди-числа…
Мимо каждого – путь в обход,
чтоб забыть навсегда и быстро.
Но в дороге не много смысла,
если верить, что всё пройдёт.

Затемнённые люди-шторы…
И не вспомнишь, когда забыл.
Чуть задержишься – разговоры
о погоде, про «час который»,
и о том, кабы, если бы…

Равнодушные люди-боги
смутно верят, что веры нет.
Если встретятся по дороге,
то кругами от них тревоги,
да бессмысленный дальний свет.

И конечно же, люди-страны,
люди-песни и города,
люди удали окаянной…
Их запомнишь, но поздно-рано
заскучаешь: водой вода…

В этом городе – просто люди.
Вроде, ясно всё наперёд –
их забыть бы, уйти, уснуть бы,
но – не вырваться… Люди-судьбы.
Те, с которыми всё пройдёт.

***

Мы все – питомцы общежутий,
и пациенты общепита.
Мы сообща смелее шутим,
поодиночке чаще биты.

И нам, конечно, легче – в ногу,
и по возможности, колонной.
Мы неприкаянны немного,
но впрок – коленопреклонённы,

Мы всё умеем, да не можем,
и потому почти не ропщем.
Не удила страшат, а вожжи,
но мы привыкли. Тянем, в общем.

***

Крутили землю не с руки –
безрукие, но башковито.
Держали землю простаки
на спинах согнутых и битых.
Вели зеваки разговор,
что землю держат-крутят с дури,
и наблюдали, кто – кого,
а больше – землю кто надует.

А Бог детишек замесил
и землю ждал: застряла, что ли…
Крутнул легонько вдоль оси –
помог, поскольку не спесив.
Услышал: «иже» да «еси»…
Вздохнул и плюнул, что есть сил
с высокой самой колокольни.

СОСЕДКА

Мусоля мулине в пальцах,
мечтала, в чудеса веря:
Бог крестиком распят в пяльцах
налево от входной двери,
подкова и чеснок справа –
помогут на худой случай.
На полочке рядком травы –
своё, оно всегда лучше.
По радио поют песни,
по телеку страшат войны,
а спицы шелестят вместе
и вшиты рукава в пройму.
Устала… Но себе рада –
готова к жизни за смертью.
И в общем-то, скучать надо –
мешают в голове черти:
галдят, на суету ладят,
как будто мало ей боли…
Наверно, вышивать гладью
пора – берёзку и поле.

***

Никто не хотел умирать. Кровать
скрипела отчаянно и сердито.
За стенкой молитвы читала мать,
с экрана вещал по бумажке диктор
и сеть, раскалённая добела,
кричала, прощалась и зависала,
а где-то звонили колокола
отважно, безадресно и устало…
И в проклятом мире был тот прощён,
кто думал, последние силы тратя,
о жизни и смерти, о чём ещё…
Что мир убаюкает скрип кровати.