ФАЭТ РАССТРЕЛЬНЫХ МЕТОНИМИЙ – МАРИНА МАТВЕЕВА

Основа её фаэтики – семантический контрапункт. Семантической трансметонимии её фаэзии свойствен взрыв основного значения слова, для того чтобы вскрыть изнутри глубинные трансцендентные смыслы. Она применяет контрапункт изнутри самого слова: часть слова против части слова. Следуя традиции футуристов изначально, Марина выходит за пределы разложения слова на части, футуристический метод словотворчества в её фаэтике переходит на уровень фаэтической трансметонимии: ночная = ночь.на.я. Здесь контрапунктом «ночь» на «я». Качественное прилагательное «ночная» претерпевает семантические метаморфозы, превращаясь в дискурс частей, в трансдискурс «я» лирической героини, «как летучая мышь невампирного вида», и существительного «ночь» «new-ампирного типа». Здесь прерогатива букв для трансцендентных смысловых превращений, как микро-знаков семантического ядра.
Мы вновь наблюдаем метод дробящихся автономий расстрельными трансметонимиями. Таково своеобразие полифонии фаэтики Марины Матвеевой. Такова «искрымсканность» её фаэзии.

МАРИНА МАТВЕЕВА

***

Чем ты живёшь, человек с глазами страуса?
Чем ты живёшь? Почему прыгуч и весел ты?
Вот ты идёшь – долгожданней Санта-Клауса…
Мог бы – картиною на стену повесил бы

руки изящные, нежные, не грубые –
саблями, шпагами, тонкими рапирами…
Вместе с улыбкою тридцатидвузубою,
с радостью искренней… Долго репетировал?

Руки настенные – не к кресту прибитые…
Очи огромные – только не от боли вот…
Зубы блестящие – золото испытывать…
Ноги прыгучие – души отфутболивать…

***

Я так устала, словно муха, биться
в стекло тюрьмы, открытой лишь в него…
Я отказалась за него молиться –
казалось, счастлив он и без того.

Когда входила в храмовые залы –
за всех просила. Только одному
ему в свече заздравной отказала –
казалось, не нужна она ему.

Здоров, красив, богат, доволен жизнью…
Уж лучше помолюсь я за того,
убогого… На нём лохмотья виснут,
душа и кости – больше ничего.

…Нет, есть ещё зияющие раны…
Кричащие, как двадцать лет назад –
Измученная женщина в заздравной
свече ему решила отказать…

***

Хочется шептать: простите, люди, –
так просты слова.
Думала: со мной уже не будет.
Думала: мертва.
Думала, что я у нас эсминец
списанный. Музей.
Что оно тут сраму-то поимет
на кривой козе.
Знает, сука: к сильной не пробиться –
у неё щиты.
Выдан мирозданьевской больницей
«Сдохнешь, если «ты» –
ей рецепт. Уж никогда не сдохнет
мамочка-яга,
что спасает взглядом войско зомби,
друга и врага.
…Но оно – такое… Рядом. Тенью.
Ждёт, когда «в дрова»
рухну я от переутомленья,
выдержки не хва…
Чтоб накрыть меня и переехать,
на дыбу взволочь,
вытащить на крючьях из доспехов
сукиную дочь.
Чтоб не мёрзлой «личности» проекты –
ржавые цветы, –
а орущей вечности аффекты:
«Сдохнуть – или ты!»
…Но на сдохнуть нет дарёной лепты
краденого дня.
Как там без меня мои проекты?
Как вы без меня?
Как там без меня, мои зайчата,
ходунки хвостом?
Вас ведь нужно обжалеть сначала,
а себя потом…
А иди ты в пляс, моя культура!
Писай кипятком!
Я тут НАУ слушаю, как дура
с белым потолком.
Завтра петь пойду я в лес палёный
или на вокзал.
Да смотреть магнитно-исступлённо
смерти во глаза.
Знать и знать: а ни черта не будет –
карма, дрын ети!
Только не за это Боже судит.
Из твоей горсти
до костей объевшись беленою,
плюну на слова.
Главное, что это всё со мною.
Главное: жива!

***

Эта радуга просто чуть ярче, а не к войне вам.
Эта ласточка просто летает, а не к дождю.
Эта рыбка плывет себе просто, не видя невод.
Эта ящерица не мудрствует среди дюн.

Эта женщина просто устала, а не «слабачка»,
и мечтает она о защите не потому,
что сама защититься не может от тех, кто пачкать
этот мир лишь умеет и разум швырять в тюрьму.

Эта впадинка меж ключицами в ноль бескрестна.
Эта звёздочка междубровная холодна.
Эта женщина ведает чётко, как неуместно
мелконытие там, где хоть мирно, а вглубь – война.

Эта чашечка кофе – кощунство, как осетрина
в каталажке; поведать врачу «У меня болит» –
преступление, если ты страшном грехе повинна,
что в тебя не стреляют, и нет здесь кровавых плит, –

значит, все хорошо. Значит – мужественна до точки.
Значит, только улыбка, но сдержанная, – в гостях.
Это просто цыплята – не часть пищевой цепочки.
Эти аисты просто танцуют – не на костях.

***

Пусть так, пусть будет: я не сплю
и перечитываю собственный loveroman,
и каждый лист его тетради так изломан,
и смертно каждое «люблю»,
как будто взято на прицел.

…А где-то мама, что едва ли бы хотела,
чтобы её глаза я разглядела,
впервые на чужом лице.

Пусть так, пусть будет: аз не есмь.
Не нужно азу ничего, за исключеньем
пустынной трижды пытки корнеизвлеченья
обрывков белого из бездн
и бревен из-под конъюнктив.

…А где-то мама, что едва ли бы простила
за то, что я её ладонь схватила,
другие руки отпустив…

Пусть так, пусть будет: от него
я отмираю и решительно умнею:
мои фуршетные бокалы вновь темнеют
в изысканность, но отчего-
то стенами стискивает зал…

…А где-то мама, что едва ли догадалась,
что внучке не от бабушки достались
её библейские глаза…

НОВАЯ КРЕСТЬЯНКА

Вставай, дорогуша. Дела неотложны.
А боль подождёт. За делами – примнётся.
Вставай, поднимайся, пока ещё можно,
пока ещё ноги дойдут до колодца,

пока коромысло вползает на руки
(наводит на мысли о стрелах и луке
изгиб…)

О стрелах и луках, базуках и кольтах
и прочем убийстве моральных уродов.
…А в небе вода так похожа на боль, так
измучены тучи предчувствием родов

неправильных, трудных, с руками хирурга…
Ползи, ё-моё, да поможет мне ругань!
…Мозги

устроены так, что любовь им – как вирус
компьютерный, неуловимый «Касперским».
…Во сельской церквушеньке весь её клирос
поёт о Любви… А душа изуверски

вдолбила себе: и греховно, и стыдно…
А как? Если в дебрях кромешных не видно
ни зги?…

В уродстве людском полюбить – не найдётся.
И даже на злую любовь – ни козлищи.
…Заплевано дно у пустого колодца
Водица исклянчилась. Скоро и пища…

Быть может, река мне поможет с водою?
Знакома, родимая, с бабьей бедою
и с гиб…

***

В глухом провале собственного дна
все «он» – один, а все «она» – одна.
Быть вместе – только прикасаться дном
ко дну, – для утверждения в одном,
известном, но забытом:
            «вместе» – нет.
Есть только дно от «вместе», а на дне –
попыток недопытанных обрыв-
ки, памяти гноящийся нарыв,
а то и рана, тонко скрытый шрам…
Где дно за дно задело – это вам
не поцелуй, не двух бокалов звон.
Здесь звук другой: проржавленный
                                    «беззз-доннн»,
«беззз-дннна»,
            «беззз-дннни»,
                        «беззз-годы»,
                                    «беззз-всегда»…

…верна…
…верни…

…Холодная вода
у дна, темна, мутна, безжизна, но –
нет «вместе», если не познали дно
друг друга – и не вырвали на свет
крик ужаса…

В глубинах – «вместе» – нет.

В глухом провале собственного дна
оно одно: – о, дно!
                        Один.
                            Одна.