ВИЛЛИ Р. МЕЛЬНИКОВ

«Поэзия – это стремление стихотворца доказать всему миру,
что он никому ничего не хочет доказывать».
/Автор/

СТИХО-ОТТВОРЕНИЕ
эссе

Одним из самых ходких слов сегодня стало «креативный» – говоря по-русски, «творческий». Но, похоже, большинство падких на модные словечки не подозревают, что у этого столь популярного латинизма есть греческий эквивалент: «ποίησις» [поэзис]; в самой Элладе, а позже в Византии под ним подразумевалось не только и не столько собственно стихосложение, сколько делание, созидание, постройка, творчество вообще, к какому бы роду деятельности оно ни относилось. Вспомним: в биологии используется термин «гемопоэз», означающий «кроветворение». Думается, не будет чрезмерной поэтической вольностью назвать публицистику нервной системой литературы; тогда рассказы, повести и романы составят тело, эссеистика – органы дыхания, афористический жанр – систему иммунитета. Поэзия же предстаёт сетью кровеносных лабиринтов (отметим: «поэтическая вольность» на латыни звучит как «licentia poetica» – нечто вроде «поэтической лицензии»!..). Что же, настоящие стихотворцы всех цивилизаций отличались повышенной «кровоточивостью» (помните, у Владимира Высоцкого: «Поэты … режут в кровь свои босые души»).

Среди философов, арт-критиков и культурологов поистине звёздную популярность обрёл термин «метафизика». Приведём его буквальное значение: «Μετα-φΰσις» [мета-физис] – «меж-природный», т.е. нечто, спрятанное среди отличительных качеств какой-либо структуры. Однажды автору данного очерка стало душновато от частой неоправданности применения этого модного словечка, и он попытался поискать новые определения. И вспомнил, что античные эллинские мореходы использовали термин «Μετα-χΰμιος» [мета-химиос], буквально означающий: «то, что находится между волн». А нео-идиома «мета-химийя» предстаёт некой смысловою ДНК, определяющею биографии и свойства этих волн. Их межволновыми диалектами и представляется поэзия. Обнаглеем больше и введём в филологию ещё один термин древнегреческих корабелов: «μετα-ρρέω» [мета-ррэо] – «перемена течения». И отныне будем обозначать различные степени калейдоскопичности смыслообмена между поэтическими стилями, их изменяющего, как «мета-ррэйя».

Некоторыми филологами замечено: поэт, сочиняя, дистанцируется от языка; слова при этом будто бы отвязываются от вещей и ситуаций, а интонационные паузы превращаются в ещё одну разновидность звуков и слов. И язык отбрасывает униформу устоявшегося кода. Так, поэзия становится высшею формой игры со словами. Известный французский лингвист Марина Ягелло замечает: «Поэты лучше других умеют играть с языком. Потому они и могут поведать о языках больше, чем специалисты». Можно вспомнить определение американца Торнтона Уайлдера: «Поэзия – это особый язык внутри общего языка, призванный описывать жизнь, которой никогда не было, нет и не будет». От себя добавлю: овладевать большинством языков я начинал и начинаю именно с чтения стихотворений на этих языках, а также с попыток делать поэтические переводы наиболее понравившихся авторов.

Русский литературовед, переводчик и поэт-верлибрист Владимир П. Бурич (1932 – 1994) сформулировал: «В противоположность непоэтической литературе, занимающейся выработкой новых и популяризацией старых понятий, поэтическая литература занимается моделированием человеческого менталитета…». Сказано профессионально чётко, но хочется дилетантски офразить этот постулат опоэтизированней. Итак: «Если непоэтическая литература, подходя к очередной психологической двери, долго громыхает необъятною связкой ключей, выискивая подходящий, то литература поэтическая ещё по дороге к намеченным дверям вытачивает резцом своей интуиции ключи к ним». Вот вам ещё одно

стихо-оттворение, и при том – в буквальном смысле!..

По свидетельствам современников, Осип Мандельштам время от времени говорил: «Видно, поэзия – действительно очень грозное оружие, раз за неё оскорбляют и убивают!..» (он же определял прозу как «прерывистый знак непрерывного»). К этому невесёлому, но точному выводу можно добавить: поэзия – достаточно серьёзная броня/меч, чтобы защитить многих; но при этом нередко, увы, стать надгробием для самого автора. Но чем бы ни оборачивались для него стихотворные смелости – возвеличиванием или изгнанием – поэт всё равно оказывался неким переговорщиком между многими профессиональными, психологическими и мировоззренческими нишами, хотя зачастую и был вынужден обороняться от них всех: мало кому под силу мириться с фактом существования многомерно и многовремённо мыслящих людей, каковыми и являются истинные поэты. Да и люди ли они?! Не иначе как посланники не то богов, не то злых духов!.. И стихослагатели понимали: их строки должны быть не только защищены, но и уметь защищать(ся). Поэтому ( – уже в этом слове звучит «поэт»!) лучший способ научить стихи иногда становиться воинами – начертывать слова прямо на доспехах, мече, копье, стрелах, арбалете… А действеннее всего – на самом себе! Издревле считалось: слово, начертанное на теле, приобретает несравнимо более длительное могущество, чем просто изречённое. Это убеждение прослеживается во всех древнейших культурах: от британских пиктов до австралийских аборигенов. Первыми почитался Хортазуэфф – божество охранительных тотемов, подаривший людям священный огам – письменность черт и резов; вторые поклонялись легендарному учителю рисуночного письма – Бугаджиумбири. И по сей день среди британских поэтов, происходящих из Уэльса, Корнуэла и Шотландии, как и у писателей – выходцев из племён коренных австралийцев, сохранился обычай: приступая к написанию художественного текста, рисовать на тыльных сторонах ладоней знаки, похожие на доставшиеся от предков, как бы прося названных покровителей поэзии о помощи. Кстати, остаётся до сих пор не объяснённым: каким образом тотемная графика, вытатуированная на телах и тех, и других, строится на откровенно похожих элементах? Разрисованные (а может, расписанные?) с ног до головы пикты наводили суеверный ужас даже на бывалых воинов стоявшего в Британии римского легиона. По воспоминаниям одного из центурионов, прежде чем нанести рисунок на себя, пикты вырезали его на древесном срубе, выцарапывали на плоском камне или вычерчивали на земле, после чего прикладывались к «эскизу» телом, будто впитывая священные извивы оберега. Римские легионеры в Британии, укладывая камни в стены укреплений и полосы дорог, нередко замечали нацарапанные цепочки огамического «штрих-письма». Сами римляне не уставали удивляться: именно на таких камнях лучше всего отдыхалось; именно такие камни-книги дольше сохраняли солнечное тепло; раны присевших именно на них не гноились и быстрее заживали (сегодня мы бы назвали этот феномен «психосоматической самокодировкой» – чем не лингво-аутотерапия?!). А казаки-землепроходцы 17 века, исследовавшие Сибирь, описывали подобные ритуалы у юкагиров – исконных обитателях Красноярского края, чьи пиктографические письмена, проявлявшие аналогичные свойства, воспринимаются непосвящёнными как картины абстракционистов, а при переводе словно сами отливаются в форму верлибра. И такое должно считаться естественным, ведь «поэзия – это живопись, которую слышат» (Леонардо Да Винчи).

Сходным образом поступали и скандинавские воины: выгравировав на оружии вису или драпу (жанры поэзии скальдов), викинг не только наделял меч и доспехи именами/личностями (вспомним всеразящий молот Мёлльнир, которым сражался Тор – один из богов Асгарда, скандинавского Олимпа), но и писал нечто вроде опоэтизированной автобиографии. Знакомство воинов начиналось с изучения рунописи на мечах и щитах друг друга. Ну а если рунические строки нанести на собственное тело, то тогда, как считалось, станешь берсерком («неуязвимым»), даже не выпив традиционную настойку из мухоморов! Особое уважение вперемешку со священным трепетом древние скандинавы испытывали в адрес своего рода поэзо-жрецов, именовавшихся крафт-скальдами. Из них самой чтимою до сих пор считается Унн Высокомудрая («Сага о людях из Лососёвой долины»). Все их одеяния представляли собою единое стихо-заклинание: в нём можно было прочесть руны всех видов футарка (рунического алфавита). Считалось, что крафт-скальды – не только переводчики языка небесных светил на языки людей, но и переговорщики между живыми, ушедшими и ещё не рождёнными. Кстати, вспомним Пабло Неруду: «…Звёзды – это вечное свиданье с теми, кто ушёл и кто придёт».

Исландский эпос «Старшая Эдда» повествует устами валькирии (Valkyrja – «Выискивающая убитых») Сигрдривы: «Руны победы, коль ты к ней стремишься, – вырежи их на меча рукояти… Повивальные руны… на ладонь нанеси… Руны прибоя познай, чтоб спасать корабли плывущие!.. Познай руны мысли, если мудрейшим хочешь ты стать!». Ганзейские купцы, побывавшие в 14 – 15 веках на Фарерских островах, изумлялись ещё бытовавшему тогда у потомков викингов обычаю: перед тем, как отправиться в долгое плаванье, моряки покрывали обнажённые тела своих жён, а частично и их одежду, рунической вязью. Они делали раствор сажи из домашнего очага и писали на коже женщин и детей, остававшихся их ждать, руны-пожелания. Прежде чем надписи успевали смыться/стереться, их носители выучивали фразы-обереги наизусть. Случалось, что мореплаватель возвращался после многолетнего странствия и был встречаем состарившеюся супругой и взрослыми детьми: взаимное узнавание происходило именно по тем стихам. При этом каждый рунический знак понимался уже не как буква или дифтонг, а становился целым понятием наподобие иероглифа. Учтём, что «runa» по-готски – «тайна». А разве поэзия – не тайнопись?.. «Поэзия – это то, что остаётся в нас после того, как оказываются забытыми все слова» (приписывается Францу Кафке).

Не моё дилетантское дело недоумевать: почему научный взор германистов, как правило, не дотягивается до исследований восприятия скандинавами раннего Средневековья творений сказителей-скальдов как магического проникновения в мир духов и «средства связи» с предками, а также способа враждующих кланов мирно договориться. Этому во многом посвящены труды (увы, не переведённые даже на английский!) К. Франка Йенсена – современного датского художника из города Роскилле, поэта и исследователя древних символик. Г-н Йенсен рассказывал мне предания, хранимые в их семье последние шестьсот лет. Не во всех поколениях их рода рождались поэты, но родившийся «отрабатывал» за все предыдущие, добывая на одежду и пропитание сочинением «цеховых баллад»: объединения ремесленников различных специальностей умели ценить стихосложения о своей работе – прежде всего, из практических соображений. Распевая во время работы строфы о самих себе, мастера дарили себе возможность не уставать дольше, повышая надёжность своей продукции и, следовательно, спрос на неё. К. Ф. Йенсен вспомнил слышанную им в детстве от прадеда историю об одном из их предков, жившем на рубеже 16 и 17 веков и промышлявшем как раз поэзией – сочинением изысканных любовных посвящений и убедительных деловых посланий. Работа оплачивалась хорошо: через пару лет такого стихотворчества Гуннар Йенсен смог купить домик на окраине Копенгагена и даже издать сборник своих виршей. Но однажды произошла пикантная путаница: один клиент заказал написать две депеши, а посыльные, которым было поручено их доставить, оказались хорошими приятелями и, встретившись на улице, решили зайти в таверну. Тёмное датское пиво несколько размыло их восприятие окружающего, и оба нарочных понесли к адресатам конверты друг друга!.. Таким образом, предложение о судостроительной сделке получила юная купеческая дочка, а нежное любовное послание – её деловой дядя. Автору посланий, молодому корабелу, казалось, что родственники девушки недолюбливают его, но он нуждался в финансовой помощи богатого купца. Барышня же восприняла письмо как изобретательную попытку назначить свидание близ пристани и уверилась в незаурядности своего избранника. Зато её дядя сразу всё понял. Правда, его насторожила строчка, начертанная буквами ютландского футарка (рунического алфавита): хотя некоторые влюблённые пары использовали их в интимной переписке, в христианской (к тому же протестантской!) Дании руны считались колдовскими знаками (родственная им по форме знаков васконская, или иберская, рунопись была запрещена ещё в 1018 году вердиктом Толедского собора как «бесовские иссечия» и «ключи к адским вратам»). Но здравый смысл купца взял верх, и в городе стало известно о двойном торжестве: заключении сделки и помолвке. Что до Гуннара Йенсена, то его заработки заметно возросли. О нём заговорили как об умеющем по-деловому сочинить любовный мадригал и амурно добиться выгодного контракта!

О важности главенства чувств (посмею сказать: вычувствованного) в поэзии и в искусстве вообще писал швейцарский мыслитель и издатель Иоганн Якоб Бодмер (1698 – 1783). Когда читаешь его главный труд – «Kritische Abhandlungen von dem Wunderbaren in der Poesie» («Критическое рассмотрение чудесного в поэзии»), опубликованный в 1740 г., крепнет ощущение, будто он сперва написан различными типами футарка, а уж после переложен на более позднее готическое письмо. Не удивительно: в этом трактате Бодмер призывал немецких поэтов ориентироваться на древнегерманское литературное наследие.

Малоизвестно, что у шекспировского Гамлета был исторический прототип – сын влиятельного родового вождя, живший в Ютландии (Дании) во второй половине 7 века. Его имя – Амлютт; записанное рунически, оно может быть переведено (точнее, расшифровано) как «Светильник, Боящийся Собственного Света». Представители враждебного клана вырезали почти всю семью молодого Амлютта, чему он стал случайным свидетелем и уцелел лишь потому, что вовремя инсценировал сумасшествие. Принц с детства научился виртуозно владеть техникой написания стихов составными, «сращенными» рунами, что редко встречалось даже среди наследственных жрецов Скандинавии. Они использовались в важнейших секретных посланиях. Составленный ими текст был похож на пригоршню шиповатых клубков, постижение смысла которых требовало досконального знания около дюжины разновидностей футарка (рунического алфавита): вписывание или удаления малозаметной чёрточки могло сильно изменить смысл текста. Оперируя такими рунами-связками и следуя закону кровной мести, Амлютт сумел поссорить между собою всех убийц, покарав их руками друг друга.

Эпос «Эдда» пропущен через исторический и текстологический анализ поколениями скандинавистов, но он остаётся неполным без изучения устных семейных преданий сегодняшних жителей скандинавских стран. А ведь именно в них сохранились живые примеры весьма прозаического использования поэзии (как тут не заговорить о проэзии!): она оказывалась чем-то сродни не то витамину, не то психостимулятору, а иногда становилась самоучителем выживания с помощью поэзии. Именно им представляется вторая часть «Младшей Эдды» – «Язык поэзии», замешанное на мифологии наставление по использованию многоярусных поэтических метафор – «хейти», и определений – «кеннингов». А при правителях любых стран и эпох удачные поэтические определения ценились высоко, но неудачные стоили дорого… Вот почему должность «законоговорителя» в древних Германии и Скандинавии была сколь почётна, столь и рискованна: будучи центральною фигурой альтинга (всеобщего совещательного схода), этот человек был обязан произносить законы тогда ещё неписанного кодекса межклановых отношений не только чётко, но и с соблюдением форм скальдической поэзии. За неточности «законоговоритель» подвергался изгнанию, что было равносильно скорой и мучительной гибели от голода и хищников.

Один из кеннингов, представлявших понятие «поэт», звучал так: «пастух сверканий чешуи рыб золота водопада речей». Для скандинавов эпохи викингов и скальдов расшифровка кеннинга была в чём-то сродни нынешнему разгадыванию кроссворда, и начинать её следовало с конца. Так, получалось: «водопад речей» = стихи; «золото водопада речей» = потаённый смысл стихов; «рыбы золота водопада речей» = умение донести смысл стихов до адресата; «чешуя рыб золота водопада речей» = уместность использования метафоры (хейти); её «сверкание» = эффектность/убедительность сказанного; и, наконец, «пастух» всего этого узла иносказаний – сам поэт, скальд. Говоря сегодняшним языком, он – скиталец по мировосприятиям и архетипам, умеющий с каждым из них говорить на его языке, делая последний ещё притягательнее (московский математик и философ В. Г. Кротов как-то назвал поэзию «намагничиванием слов»). Не забудем, что современное исландское слово «thulur» – «диктор» в поэтическом контексте означает «мудрый стихотворец», «поэт-сказитель». Другой исландский синоним понятия «поэт» – «oddr» имеет также значения «дух», «душа». Интересна и такая необъяснённость: пикты называли своих шаманов «uzzurktan». На нынешние европейские языки (кроме, пожалуй, Euskara – баскского, возможного родственника пиктского) это понятие односложно не перевести. А смысл его таков: «Мудрец, который обучает камни читать собственные души знаками трещин».

Божеством, «отвечавшим» за поэзию, считался Браги (по-исландски «bragr» – «наилучший», «первейший»). Он представлялся своего рода переводчиком с речений богов на говоры людей, а также с обыденной речи на язык скальдов. А когда человек сталкивался с воинствующим, а то и роковым непониманием, то вздыхал: «Видно, сегодня в Асгарде кто-то кого-то недопонял, и потому Браги слишком занят!..».

Одно из самых таинственных мест Исландии – Годафосс, Водопад Богов, что на реке Скьяульвандафльоут, в 20 км от города Акюрейри. Уже несколько веков поговаривают: если мучающийся отсутствием вдохновения поэт проведёт у водопада хотя бы день, время от времени умываясь в нём, то творческих трудностей ему более не видать. В новейшие времена «помощь божественных струй» была распространена и на остальные области людских занятий – от рыболовства до бизнеса. Но кем бы ни был по профессии «проситель удачи», он должен первым делом непременно прочесть какие-нибудь стихи: так Браги узнаёт, что обращаются именно к нему. И представьте: помогает!

Само же название места восходит к прошлому рубежу тысячелетий – времени христианизации исландцев. Тогдашний «законоговоритель», желая своим авторитетом подать пример, «отдал» водопаду все бывшие у него деревянные и каменные фигурки богов-асов. Но он не швырял их  как отслужившие своё предметы утвари, а уважительно опускал в воду по одному, предваряя и завершая каждое действие прочтением скальдических строф. И люди знали: уступая место официальному единобожию, их древние божества остаются с ними как домашние, родовые обереги, раз обряд прощания пропитан поэзией. Говоря сегодняшними терминами, исландцы были уверены: линия связи «Земля – Асгард» продолжает действовать. Их потомки ощущают это и по сей день. В Исландии легенды о контактах между богами и людьми на языке скальдических стихов очень популярны; такого почти не встретишь в континентально европиезированных Дании и Норвегии, и уж тем более – в американизированной Швеции. Когда в Исландии были возведены первые церкви, их стены периодически исписывались руническими висами: так выражали свою верность верованиям предков приверженцы старых богов. Реакция большинства священников может служить примером мудрой терпимости: они объявили, что будут рады разъяснить духам-стихосочинителям основы христианской веры. Тем более что буквы футарка так похожи на видоизменения креста. Стало быть, для написания строк из Библии и молитв вполне пригодны рунические стихи!.. Заметим, что некоторые специалисты по текстологическому анализу считают: Библия написана верлибром и версетом; это близко к формам поэзии скальдов, особенно к скальдическому размеру, называемому «квидухатт» (он представлен в известной «Рёккской надписи» первой половины 9 века).

Древнескандинавские «стихи», выросшие из жреческих наговоров, заклинаний и напутствий (или, на языке филологов, «эпико-магических инкантаций») условно подразделяются исследователями на старшерунические (2 – 6 века н. э.) и младшерунические (7 – 10 века = «эпоха викингов» и 10 – 11 века = «столетие саг»); это даже не поэзия в нашем сегодняшнем понимании. Большинство учёных считают несостоятельными попытки усмотреть в этих строках некую версифицированность, т. е. стихообразие (концепция «протостиха» – «Urvers»), считая, что оно происходит из наличия чёткого фразового ритма, во многих случаях акцентируемого аллитерацией (нем. «Stabreim»). Она характерна для всей древнегерманской поэзии и является вырифливанием эмоционально-смыслового рисунка через повторы согласных. Но в рунических надписях отсутствует минимальное условие стихотворного текста: членение на равноударные строки.

Судя по «Сагам об исландцах», последние умели равнодостойно отвечать на удары повседневности, защищая при этом честь своего рода. Правда, их понятия о чести были, с нашей точки зрения, весьма своеобразными. Так, рассказывается о «безжалостноглазых» людях с Западных фьордов, донимавших мирных соседей с южных берегов Исландии грабежами и издевательствами. Однажды, в очередной раз возвращаясь с добычей – несколькими овцами и двумя юными девушками – налётчики вдруг осознали: они не зарубили родителей девушек и их маленького брата. А если так, то по всему острову о них вскоре заговорят как о грабителях, но не как о воинах! Закон чести истинных викингов – не оставлять противников в живых! И пришельцы с Западных фьордов повернули обратно. Но, прибыв на место, застали там жителей из соседних селений, впрочем, безоружных, которых могли бы легко перебить. Этого не случилось: пленённые девушки в пути прочитали руны на мечах и шлемах вояк, а оказавшись перед скоплением народа, предложили своим похитителям эти руны прочесть. Выяснилось, что те не понимают рунических знаков, следовательно, оружие и доспехи украдены. Не смогли «храбрецы» даже вису сложить-прочесть в своё оправдание. Пришлось им с позором убираться в свои фьорды, отпустив и овец, и девушек…

В конце 1990-х годов, участвуя в одном международном арт-фестивале, я познакомился с уроженкой Исландии, известной певицей и актрисой Бьёрк Гудмундсдоттир (по-русски её имя и фамилия могут звучать как «Берёзка Златоустова»). Достаточно беглого взгляда на её внешность, чтобы понять: её предки – из инуитов, «индейцев» Гренландии, к середине 14 века догромивших тамошние поселения потомков викингов, а ныне спивающихся от крепкого датского пива… Разговорившись с Бьёрк, я выяснил: звезда джаз-рока не владеет языком предков, а о рунах знает лишь понаслышке. Мне не забыть галлюциногенного выражения лица Бьёрк, слушающей мои разъяснения потаённых смыслов её имени, начинающегося с руны «berkana», символизирующей древнейшую богиню плодородия и возрождения, но с другой стороны – правительницу царства мёртвых. Визитные магические свойства этой руны – защита, гармония и самоанализ. На вопрос Бьёрк: не шаман ли я? – ответил: «Нет, всего лишь поэт». Бьёрк недоумённо вопросила: «А разве это не одно и тоже?..»

По сути, поэтически взирая на мир, человек незаметно для самого себя снова и снова приготавливает некий эликсир бессмертия – как максимум; а по меньшей мере – мощнейший антидепрессант. И главное его действующее начало – удивительнейшие загадочные парадоксы, омногомеривающие повседневность и превращающие далёкие от поэзии области в полигоны для испытания новых мыслеформ. Так, однажды мне подумалось: столь далёкое от поэзии произведение Ю.Семёнова как «Семнадцать мгновений весны» можно превратить в подобие эпоса о приключениях североамериканских индейцев, если сделать русские кальки тевтонских фамилий персонажей этой знаменитой эпопеи! Ну, с Вольфом и Мюллером всё понятно: это, соответственно, «Волк» и «Мельник». А вот с другими поинтереснее. Судите сами: Шелленберг – «Звенящая Гора»; Холтофф – «Благосклонный Щит»; Гиммлер – «Небесная Притча»; Борманн – «Воин-Сверло»; Плейшнер – «Плачущий Снеговик»; Гитлер – «Горячий Ученик»… И, конечно же, Штирлиц – «Бычий Ремень».

А как-то раз, гуляя по Рязани, я забрёл на улицу Новосёлов. Это типично советское название почему-то тут же «выстрелило» в меня по-итальянски: «Casanova» (Казанова). И сразу срикошетировало в одного из главных героев фильма «Служебный роман» – Новосельцева. Интересно было бы узнать: имел ли в виду итальянский подтекст этой фамилии сам режиссёр Эльдар Рязанов (кстати, однофамилец города, где случился описываемый эпизод!..)?

Однажды, экспериментируя с «вплавленными» в фотокомпозиции разноязычными стихами, я ощутил, что этот жанр требует нового названия. Рассудил: есть латинское слово «манускрипт» – «рукопись», и греческое «фотография» – «светопись». Так почему бы не быть их симбиозу? И сделал ещё одну поэзо-кальку: «люменоскрипт»,,,

Поэтически изречённая мысль всегда дарила людям шанс «достучаться до небес» – не столько тех, что над головой, сколько тех, что внутри них самих. Одно только последнее обессмысливает вопрос: а может ли быть у поэзии жизненно важное применение? Думаю, поэзия – это лишь в-пятых рифмованные строки, а во-первых – в-четвёртых – это мощнейшее лекарство от психологического дальтонизма и плоскодумия; это путь к омногомериванию взгляда на все стороны жизни и в то же время – способ взглянуть на себя со стороны.

Осмелюсь завершить это эссе собственным «стихоткровением», сочинённым около двадцати лет назад в процессе освоения разных вариантов футарка: ведь мой личный критерий владения языком – писать на нём стихи. «…Когда входишь во фьорд, поклонись всем обрамляющим его скалам с твёрдостью их со-стояний, зачерпнув из перекрестья их теней память неродившегося ещё конунга… Склонись с борта твоего дракара и отпей из течений, тебя несущих, запомнив вкус каждого, чтобы рассказать об их снах проросшему корнями в небо кусту омелы, плодоносящему недоговорённостями Фрейи… Вышивая рунами молний свой шторм, опасайся накрепко привязать его к горизонту, ненасытность которого может проглотить ещё не придуманные тобою отдалённости…».