ЕКАТЕРИНА АВГУСТА МАРКОВА

МОЁ ТЫ
эссе

Загадка Осипа Мандельштама сродни загадке Тунгусского метеорита. Большую часть творческой жизни он прожил в убогой реальности первобытного социализма. Реальность эта довольно широко отражена в его стихах.

Я человек эпохи Москвошвея, –
Смотрите, как на мне топорщится пиджак…

И Москвошвей, и карточки, и варварские трудности с паспортом и пропиской, и полуголодное существование. Но только смотрит на всё это поэт инопланетными глазами… Там, в тех далях, откуда он родом – гораздо ярче солнце. Глаза рассчитаны на то солнце…

Надежда Мандельштам говорит о «наблюдательности хищника», свойственной Осипу Эмильевичу.

А вот в полумраке всеобщего идиотизма Мандельштам не различает деталей… Именно по этой причине он сам продиктовал следователю НКВД самоубийственные стихи о Сталине, сам продиктовал фамилии людей, которым он читал их…

Георгий Иванов в своих воспоминаниях очень точно подметил эту его бытовую неотмирность… Когда он приехал к красным от белых и собирался воспользоваться документом, подписанным белым генералом. Документ же, какая разница… В воспоминаниях «Китайские тени» Георгий Иванов даёт образ Мандельштама, приехавшего в красный Петербург, до боли напоминающий князя Мышкина в первой главе романа (его приезд из Швейцарии). «Конечно, он приехал в летнем пальто с какими-то шёлковыми отворотами, особенно жалкими на пятнадцатиградусном морозе). Конечно, без копейки денег в кармане, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой, после того, как он немного осмотрелся и отошел, было – достать себе “вид на жительство”.

– Да успеешь, завтра.

– Нет, нет. Иначе я буду беспокоится, не спать. Пойдем в Совдеп, или как его там…

– Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.

– У меня есть. Вот.

И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумажку. – “Вот: “Командующий вооруженными силами на Юге России”, – значится в заголовке. – Удостоверение… Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право на жительство в укреплённом районе… Генерал Х… Капитан У…”

– И с этим ты хотел идти в Совдеп!..

Детская растерянная улыбка.

– А что? Разве бумажечка не годится?..»

Мандельштам числил себя потомком библейских овцеводов, патриархов и царей… Может быть, это и не противоречит инопланетному происхождению… В земной жизни – беззубый, рано состарившийся чудак, в косо завязанном галстуке, в топорщащемся пиджаке. Он дружил с Ахматовой… Поэты эти были из другого семени. Они по другим причинам писали стихи, чем послеоктябрьская армада литераторов, получавшая за идеологически выдержанные рифмы крупные гонорары.

Полушутя Анна Андреевна выговаривала Надежде Яковлевне Мандельштам, что у Осипа мало любовной лирики… Надежда Яковлевна не спорила и в какой- то мере начинала чувствовать свою вину… Она вспоминала, как Мандельштам, только что написавший,

Твой зрачок в небесной корке,
Обращенный вдаль и ниц,
Защищают оговорки
Слабых, чующих ресниц.
Будет он обожествлённый
Долго жить в родной стране –
Омут ока удивлённый, –
Кинь его вдогонку мне.
Он глядит уже охотно
В мимолетные века –
Светлый, радужный, бесплотный,
Умоляющий пока.

2 января 1937

– удивлённо констатировал, что только Боратынский да он писали стихи женам…

Надежда Яковлевна Мандельштам пишет в своей умнейшей книге Воспоминаний, что, по-Мандельштаму – любовь – это не поклонение прекрасной Даме, а то единственное, выражается словами МОЁ – ТЫ.

Вспоминается легенда Платона об Андрогинах, мощных двуполых существах, разрубленных завистливою силой и пущенных по свету искать друг друга, дабы обрести прежнее сверхчеловеческое…

В писательской среде существует чья-то шутка, что жениться надо на хорошей вдове, которая после смерти будет заботиться о литературном наследии мужа. Надежда Яковлевна – уникальная вдова. Все стихи Мандельштама, которые дошли до нас (многие утеряны в тюрьме, в ссылках, в лагерях) сохранились благодаря памяти Н.Я. Мандельштам. В самых отчаянных ситуациях, когда и жить не хотелось, она вспоминала о своей миссии и находила силы оставаться в такой жестокой, бесприютной жизни. Жить было негде, надеть было нечего, часто голодала…

Но кому она принесла эти стихи? Не обольщалась Надежда Яковлевна и насчёт грядущего читателя. «… надо знать, как все мы, выросшие в интеллигентных семьях, привыкшие к застольному разговору и определённому кругу интересов, вдруг – без всякого переходного периода, в один миг – очутились в новом мире, среди совершенно чужих людей, говорящих на нашем языке». Только ощутив разрыв связи времён, можно понять «блаженное бессмысленное слово».

Пронесла в памяти она и «изменнические» стихи, как они назывались у них между собой.

Увлечения другими женщинами никогда не носили у Мандельштама серьёзный характер, он не мог бы уйти от своей Нади. Даже роман с Ольгой Вакслер, доставивший столько страданий Надежде Яковлевне, явно был обречён изначально…

Хочется снова процитировать Георгия Иванова (но это о другом «романе»):

«В “Тristiа” (книге Мандельштама) есть крымские стихи: одно из лучших русских стихотворений:

…Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
…Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла –
Не отрываясь, целовала,
А строгою в Москве была.
Нам остается только имя,
Блаженный звук, короткий срок,
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

Так вот – это написано в Крыму, написано до беспамятства влюбленным поэтом…». «Мандельштам жил в Коктебеле. И так как он не платил за пансион и, несмотря на требования хозяев съехать или уплатить, – выезжать тоже не желал, то к нему применялась особого рода пытка, возможная только в этом “живописном уголке Крыма”, – ему не давали воды… Кормили его объедками. Когда на воскресенье в Коктебель приезжали гости, Мандельштама выселяли из его комнаты – он ночевал в чулане. Простудившись однажды на такой ночевке, он схватил ужасный флюс и ходил весь обвязанный, вымазанный йодом, сопровождаемый улюлюканьем местных мальчишек и улыбками остального населения “живописного уголка”. Особенно, кстати, потешалась над ним “она”, та, которой он предлагал “принять” в залог вечной любви “ладонями моими пересыпанный песок”. Она (очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач) вряд ли была расположена принимать подарки подобного рода: в Коктебель её привез её содержатель, армянский купец, жирный, масляный, черномазый. Привёз и был очень доволен: наконец-то нашлось место, где её не к кому, кроме Мандельштама, ревновать…».

Вспоминаются строки Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого ссора растут стихи…». К слову сказать, Марина Цветаева обижалась на Иванова и утверждала, что стихи посвящены ей. Н.Я. Мандельштам пишет, что отлично знала, что посвящено Цветаевой – «На розвальнях, уложенных соломой», «В разноголосице девического хора» и «Не веря воскресенья чуду»…

Но никак нельзя ограничить образ Мандельштама дружески-шуточными воспоминаниями Г. Иванова, написавшего уже по смерти Мандельштама, в эмиграции –

Но поёт петербургская вьюга
В занесённое снегом окно,
Что пророчество мёртвого друга
Обязательно сбыться должно.

Предваряет эти стихи Георгия Иванова эпиграф из Мандельштама:

В Петербурге мы сойдёмся снова.
Словно солнце мы похоронили в нём.

По поводу этих стихов между Осипом Эмильевичем и Надеждой Яковлевной был забавный разговор. «В Москве в 1922 году Мандельштам собирал “Вторую книгу”, он вспомнил стихотворение “В Петербурге мы сойдёмся снова…” (цензура его не пропустила), и я спросила его, к кому оно обращено. Он ответил вопросом, не кажется ли мне, что эти стихи обращены не к женщинам, а к мужчинам. Тогда я удивилась: в юности есть только одно блаженное слово – любовь. Меня смущало, что Мандельштам назвал “бессмысленным”… Такое определение любви ему несвойственно. Он посмеялся: “дурочкам всегда чудится любовь…”»

Думается, в стихах Мандельштама часто скрыта в подтексте любовная нота, как она скрыта и не произносится в счастливом браке.

Ахматова говорила с лукавой улыбкой, что у неё были «все варианты любви». Но она забывала о самом главном «варианте», о супружестве, в подлинном старинном значении этого слова. О нём не помнили поколения, рождённые на рубеже ХIХ-ХХ вв., особенно в богемной среде. Оно было даже высмеяно множество раз… Мандельштам и в этом существовал отдельно от общественного мнения. Он считал, что на всю жизнь должна быть одна жена и один муж… Как писала его верная жена, – «Он не умел быть дрожащей тварью, которая боится не Бога, а людей».

Тайна Мандельштама не разгадана даже немногими близкими людьми. Пишут: «говорил то, что думал», но совсем не так, по-дессидентски, а по-инопланетному, в других цивилизациях так врать, как на земле, не умеют, видно. Многие стихи Мандельштама можно читать с конца к началу и возникает новый смысл.

Целый лес незваных кораблей.
Нам подарков с острова не надо.
Охраняй Акрополь и Пирей!
О Европа, новая Эллада…

Мандельштам говорил, что никто не может быть реалистом, что действительности, как данности, нет, есть действительность, как искомое…

Он искал действительность, а действительность нашла его и убила…

В заключение хочется привести не дошедшее до Владивостокского лагеря, где Мандельштам умер с голода, письмо его единственной «нищенки-подруги». Она выполнила свою миссию, сохранила стихи Мужа, пронесла их сквозь смертоносные времена. Иосиф Бродский последний раз видел её в кухне однокомнатной квартиры, которую удалось получить под старость. У неё остались одни глаза, она стала почти невесомой: «Девяносто лет девочке», – пошутила Надежда Яковлевна. Было ясно, что ТАМ они встретятся.

22/10 (1938)

«Ося, родной, далёкий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтёшь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернёшься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюшка – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоём? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было ещё холодно, и я мёрзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячечная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье –

И как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли – неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – её заслужил? И дальше идёт всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.

Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не могла просто заплакать, – я плачу, плачу, плачу.

Это я – Надя. Где ты?

Прощай.

Надя».