ЛЕОНИД ЛАТЫНИН

КЛАВИШ БЕРЕЖНЫЙ РАЗБЕГ

***

Глухота не порок. Метафизика спит.
На стене не ружье, а короткие тени,
И у каждой детали изменчивый вид,
Словно это лекарство от смерти и лени.
Что мне делать, скажи, с этим призраком дат,
С невниманием воли и памятью тела,
Я столетья спустя тот же жалкий солдат
Не земного, увы, и ненужного дела.
И война впереди, и война позади,
А в душе только смута и робкая трата
Этой медной печали в чугунной груди
Не убитого жизнью солдата.

***

Где-то помнят Трояна и Сима,
Где-то плачут о бедной Марине,
На развалинах древнего Рима
Или в нынешней древней Мессине.

Почему же мы так безымянны,
Безголосы, неслышимы стали,
Погорят и погаснут экраны,
Как погасли кресты и медали.

Почему же, законы наруша,
Мы стремимся подпольно в предтечи,
Ведь забыли и небо, и суша
Даже божьи заветы и речи.

Ведь забыли и люди, и страны
Всё, что с нами и сталось, и было,
Лишь в надежде они неустанны,
Чтобы солнце вверху не остыло,

Что подвешено кем-то, когда-то,
Чтоб светить и лжецу, и пророку,
И гниющему в поле солдату,
Равно – западу или востоку.

Равно – северу, миру и югу,
Равно – бьющему, равно – распяту,
И кружиться по точному кругу
И летящему, и не крылату.

Где мне место в великой картине
Безымянного мрака и света,
В этой нынешней древней Мессине,
Что для памяти мера и мета.

Что я, боже, для белого снега,
Для истории гибельной скачки,
Что мне, боже, звезда твоя Вега,
Что я Веге – холодной гордячке.

Да, конечно, я связан рожденьем
С этим снегом и тем небосводом
Так же явно, как связан движеньем
Со своим терпеливым народом.

Ну, а значит – и с этим Трояном,
Начинавшим с груди и удара,
И с газетой и белым экраном
Безымянного в космосе шара.

***

Испуганно и осторожно
Коснуться глухой струны.
Мне жаль, что опять тревожно
В пределах чужой войны.
На паперти нищий в хоре
Бормочет глухой напев.
Европа сползает в море,
Долги отдать не успев.
Глаза – то печаль, то жало.
Вера – то сталь, то воск.
Зачем-то земля рожала
То, что увидел Босх.
Солнце к закату ближе.
Звезды тонут в пруду.
Что я делал в Париже
В том сумасшедшем году?
Две с половиной встречи.
И вдребезги вся судьба.
Снег покрывает плечи
И бронзовый лоб раба.

***

В словах моих так мало гласных,
А несогласных – пруд пруди,
Как лет тревожных и напрасных,
Что стали прошлым впереди.
Столы железные и стулья
В саду торжественно пусты,
И шляпы кожаная тулья
Собой украсила кусты.
А я сижу в саду пирую,
Налью и выпью до конца.
За первой рюмкою вторую
Во имя Сына и Отца.
Чего тебе, моя зазноба?
Дай отдохнуть от ратных дел.
Мы как-нибудь исполним оба
Нам предназначенный удел,
А я хочу ещё немного –
Вина и бешеной тоски –
Вне воли, истины и Бога,
И жизни грешной вопреки.

***

А день помедлил и погас,
И свет растаял понемногу.
И часть – необратимо – нас
Перетекла печально к Богу.
А в небе дальнем облака
Во тьме прозрачной голубели,
И клином по небу века,
Как гуси-лебеди, летели.
Ночник светился не спеша,
Ночная музыка звучала.
И задремавшая душа
Моих забот не замечала.
А где-то плыли поезда,
И где-то мчались пароходы,
И гасла медленно звезда,
Звезда покоя и свободы.
И клавиш бережный разбег
Мне рисовал черты и лица.
И медлила из-под закрытых век
Слеза скатиться…

***

                 К.И. Чуковскому

Всё как положено по штату –
Белы дома и высоки.
Заставы прежнего Арбата –
На дне асфальтовой реки.
Колёса режут и утюжат
Витые лестницы, следы
И дом старинный, неуклюжий,
Меня хранивший от беды.
Всё хорошо, всё так же минет,
Снесут и эти этажи
И сохранившийся доныне
Обломок пушкинской души…

***

Какое мне дело до вашего века,
До чёрных идей и червонных забот?
Играет на дудке молитву калека,
Стирая со лба выступающий пот.
И вторят игре инвалиды во фраке,
И дождь барабанит, и плачет дитя,
А звезды сияют привычно во мраке,
Оркестру уродов исправно светя.
И мне среди них уготовано место
В последнем ряду, у гитарной струны,
В составе больного чудного оркестра,
Среди уцелевшей случайно страны.
Я в такт и усердно бренчу понемногу
В немые срока, что отпущены мне.
И звуки лицом запрокинуты к Богу,
Пол-яви – в бреду и пол-яви – во сне.

***

Она кругами ходит, слава,
Она смыкается с бедой,
Она проклятие и право
Быть до конца самим собой.
Она не спросит, где истоки, –
Запишет сразу в мудрецы
И раньше зрелости – в пророки,
И раньше смерти – в мертвецы.