ПОЛЬСКАЯ ПОЭЗИЯ
перевод с польского Анны Стреминской

ЧЕСЛАВ МИЛОШ

ВАЛЬС

Звук вальса кружит, в зеркалах отражается,
Светильник, качаясь, плывёт в дальний зал.
Гляди, сто светильников в дымке качаются,
Сто зеркал отражают кружащийся бал.

И розовый дым лепестками яблонными,
Искры, подсолнухи колеблющихся труб.
Распятые широко, как на крестах в агонии,
Блеск плеч, чернота, белизна плеч и рук.

И кружат, прищурившись, пристальны взоры,
А шёлк: «тсс, тсс» на телах шелестит.
И перья, и жемчуг в снующем просторе,
И шёпот, призыв, и вращенье, и ритм.

Девятьсот десятый. Часы уж пробили.
Песок в клепсидрах поёт о годах.
Исполнится мера, и гнев станет былью.
Кустом пламенеющим смерть станет в дверях.

А где-то далёко поэт в мир рождается.
Не для них, не для них песнь напишет светло.
И Млечным путём к хатам ночь приближается,
В рощах лаем собачьим захлебнулось село.

Хоть его ещё нет, будет где-то, когда-то,
Ты, красотка, не зная, вальсируешь с ним.
И так танцевать будешь вечно в преданьях,
В боль войн вплетена, в треск сражений и дым.

То он удалён из пучины кровавой,
Тебе шепчет в ушко, говорит: ну, смотри.
А чело в печали, в предчувствии славы.
И не знаешь, то плач твой иль вальс: раз, два, три.

Стань здесь, у окна и раздвинь-ка ты шторы,
В ослепленьи виденья на чуждый глянь свет.
Вальс ползает, золоту листьев покорный.
За окнами зимний беснуется ветр.

Ледяное поле жёлтым рассветом
В разодранной ночи предстает одетым.
Толпы, бегущие в смертельных криках,
Которые не слышишь, угадываешь на ликах.

До края небес доходящее поле
Кипит убийствами, кровь снег румянит.
Тела, застывшие в покое камня,
Дымящееся солнце кроет ранней пылью.

Речка, вся почти льдом покрыта,
Невольников вдоль берегов походы.
Над синими тучами в чёрных водах,
В кровавом солнце бич в небо взвитый.

Там, в том походе, в безмолвной колонне,
Смотри, то твой сын со щекой красно-липкой,
В порезах, идёт с обезьяньей улыбкой.
Кричи! Он тем рабством доволен.

Понимаешь, есть терпенья граница,
За которой улыбка тихой бывает.
Живёт человек и уже забывает,
За что и зачем он должен был биться.

И есть ослепление в рабском том рае,
Где смотрит на тучи, на звёзды, рассвет.
Хоть другие мертвы, для него смерти нет,
И так он всю жизнь умирает.

Но нет ничего кроме белого зала,
И вальса, и роз, и света, и эха,
Светильников ста в зеркалах того бала,
И глазок, и губок, и криков, и смеха.

Ни с кем не танцуешь – открою я тайну.
На цыпочках ты в зеркалах чуть взрослей.
Заря на дворе, в небе звёздочка ранняя,
И бодро звенят колокольцы саней.

ПЕСЕНКА ДЛЯ ОДНОЙ СТРУНЫ

Дар вдохновения неподвластный,
В какой-то вечер тёплый, ненастный
Я понял, что я несчастный.

Шёл по улицам, под липами, небесами.
Дождь тяжёлыми каплями мыл глаза мне,
Добрый дождь, не умыл бы слезами.

Итак, это та самая зрелость,
Немного мудрость, немного сердечность,
Жизни собственной беспечность?

Последние трамваи заскрежетали,
Облака на восходе привет мне слали,
Как будто о себе где-то читал я.

Уже минувший, всеми забытый
На мост возвращаюсь, туманом сокрытый,
Облако в небе, как голубь подбитый.

И всегда, юный или с седою гривой,
Спрашиваю, разве кто Справедливый
Хочет, чтоб я не был счастливым?

Или для того, чтобы книги писал,
Или, чтоб безмолвный, я мир качал,
И всех других улыбкой утешал?

Не горящим книги писать тяжелей,
Задумчивым тяжко утешить людей,
Одиноким печаль развеять трудней.

Ветер волны на Висле лелеял,
Последнюю иллюзию развеял.
Любовь застыла, ненависть истлела.

Раннее солнце ласточки встречают,
Бедный язык мой слова рождает,
Маленькая, смешная песенка возникает:

В зеленой дубравке
Спали три короля на травке,
Дятел стучал.

Пробудились, сели,
Золотые яблоки ели,
Кукушка куковала.

ЧЕРЕП

Пред Марией Магдалиной белеет в сумраке
Череп, свеча угасает. Кто из её любимых
Эта иссохшая кость – она не пытается вспомнить.
Остаётся так, размышляет век, один и другой.
Песок застыл в клепсидре, потому что она видела
И ощущала на плече прикосновение Его руки
Тогда, когда на рассвете крикнула: «Раввуни!».
А я собираю сны черепа, ведь он – это я,
Влюблённый, вспыльчивый, мучающийся в саду
Под тёмным окном, не уверенный, только ли для меня
И ни для кого больше, тайна её блаженства.
Восторги, клятвы. Она плохо их помнит.
И лишь та минута длится, неотменяемая,
Когда почти уже была по ту сторону.

МОЛОДОСТЬ

Твоя несчастная и глупая молодость.
Твой приезд из провинции в город.
Запотевшие стекла трамваев, суетливая бедность в толпе.
Испуг, когда ты вошёл в слишком дорогой для тебя ресторан.
Но всё слишком дорого, слишком недосягаемо.
Здесь должны заметить твою неотесанность,
И немодную одежду и неуклюжесть.
Не было никого, кто стал бы рядом и сказал бы тебе:

– Ты ладный парень.
Ты сильный и здоровый.
Твои несчастья все призрачны.

Ты б не завидовал тенору в пальто из верблюжьей шерсти,
Если б знал о его страхе, и видел, как он погибнет.

Рыжая, из-за которой ты мучаешься,
Столь красивой она тебе кажется, – кукла в огне,
И не понимаешь, что кричит она ртом паяца.
Форму шляпы, покрой Букем, лица в зеркалах
Будешь неясно помнить, как что-то, что было давно.
Это фрагменты сна.

Дом, к которому приближаешься с дрожью,
Апартаменты, которые тебя ослепляют –
Смотри, на этом месте экскаваторы убирают мусор.

Ты в свою очередь будешь иметь, обладать, хранить,
Сможешь быть высокомерным, когда не будет причин.

Желанья твои исполнятся, и ты обернёшься тогда
Ко времени, сотканному из тумана и дыма.

К изменчивой ткани однодневных жизней,
Которая трепещет, поднимается и опадает, как постоянное море.

В книгах, которые ты читал, больше не будет нужды,
Ты искал ответа – жил без ответа.

Ты будешь идти улицами сверкающих южных столиц,
Вернувшийся к своему началу, любуясь в восторге
Белизною сада, выпавшим первым снегом.

СЧАСТЬЕ

Какой тёплый свет! В розовом заливе
Сосны мачт, отдыхают канаты
В туманах утра. Там, где в воды морские
Проскальзывает луч, у мостика, голос флейты.
Дальше, под сводом древних руин,
Видны маленькие фигурки,
Одна из них в красной косынке. Есть деревья,
Башни и горы в этом раннем часу.

ВСТРЕЧА

Мы ехали перед рассветом по замёрзшим полям,
Красное крыло поднималось, но ещё была ночь.

И заяц перебежал дорогу внезапно прямо пред нами,
А один из нас указал на него рукой.

Это было давно, сейчас уже нет в живых
Ни зайца, ни того, кто на него указал.

Любовь моя, где они, куда они исчезают:
Взмах руки, линия бега, шорох комьев –
Спрашиваю не в печали, но в раздумьях.

ОБРЯД

Вот так, Береника. Не столько спокойней,
Сколько снисходительней к себе и к другим.

Не требовать от людей
достоинств, для которых они не созданы:
гармонии мышления, верований,
не противоречащих друг другу, согласия
между действиями и верой, убеждённости.

Казалось, они прозрачны, так что видны насквозь,
А там тёмные, клубящиеся силы.
Я думаю сейчас о Ежи, Атаназе, Касе,
О которых никто не расскажет до самого Судного дня.

Как там всё перепутано! Линия судьбы
Раздваивается под клубящимися силами.
Но остаётся единой в человеческой памяти.
Слова, один раз брошенные, им приписаны,
Хоть они не признали бы их своими.
И даже когда хотели свидетельствовать верно,
Из этого ничего не вышло, потому что куда им до правды.

Так тогда преклоняем колени в нашем костёле,
Среди колонн, увенчанных золотым акантом,
И нарядных ангелов, чьи изящные трубы
Оглашают слишком великую для нас весть.

Внимание наше мгновенно, говорит Береника.
Мысль моя возвращается, литургии наперекор,
К зеркалу, постели, телефону, кухне,
Не способная вместить город Иерусалим
Две тысячи лет назад и кровь на кресте.

Однако ж парим, хоть и отягощённые
Запахом соусов, криками узких улочек,
Видом огромных туш в мясных лавках,
Взмывая над алтарём, церковью, городом,
Облетая вращающуюся землю.
И они, наши ближние, они, Береника,
На той же скамье, бок обок, их сознание –
Моё сознание. Это тайна
Почти любовного превращения «я» в «мы».

«Вы соль земли, вы свет земли» –
Сказал Он и призвал нас к своей славе,
Преодолевший никому не подвластные законы света.

Знаю, что призывал, – говорит Береника.
Но что с сомневающимися? Свидетельствуют ли они,
Молчащие из любви к Его имени?

А может, мы начнём обожествлять камень,
Обычный полевой камень, само его Бытие,
И станем молиться, не размыкая губ?