ЕЛЕНА КРЮКОВА

ПРИКОСНОВЕНИЕ МУЗЫКИ
(Борис Берлин, Цимес. Рассказы.
Серия «Самое время». – М., Время, 2018)

Воздух этой книги, её интонации, её реалии и её фантазии согреты тем тайным драматизмом, от которого не избавиться вовек, как от родимого пятна.

Борис Берлин – из тех художников, что рождаются с этой отметиной изначальной мировой трагедии; при этом неважно, о чём они пишут – о быте или о высоком, о празднике или о смерти. Жизнь банальна, потому что в ней человек должен умереть, так поступают все, cosi fan tutti. И всё же моцартовская лёгкость, если даже не моцартовская элегичность, в этой прозе явственно просвечивает.

«– Всё равно не понимаю. То есть про разноцветную жизнь – да, всё понятно, мы с тобой её уже вон как долго проживаем. И счастье наше неизмеримо больше того, что может представить себе обычный человек. Я лишь попытался о нём, но разве нас с тобой рассказать возможно? Всё равно получится только бледная, ускользающая тень. Тень нашего счастья».

Тоска по счастью, вектор, ориентированный на счастье – не слишком ли многого мы хотим от судьбы? Мы, рождаясь, уже изначально встроены в систему, и всю жизнь пытаемся от неё убежать, создавая себе целый набор внесистемных иллюзий – свободы, творчества, любви.

Неужели и любовь, такая настоящая, горячая, пусть временная и мимолетная, пусть пожизненная, неуничтожимая, – тоже всего лишь мираж?

«Я знал её тело. Я помнил каждый его изгиб и каждую ложбинку. И как она сказала: попробуй раздеть меня сам… Я сделал это – её руками, и всё в самом деле получилось. Я написал её “Портрет в солнечном свете”, хотя солнца почти уже не осталось – закат, закат, закат… Но она – светилась. И техника была особая, уникальная. Когда все мазки выполняются одной-единственной кистью – нежностью.

Такой же слепящей и обжигающей, как…

Назавтра мы уезжали.

Умри мы вместе, одновременно, в ту последнюю ночь, было бы легче потом, потому что этого “потом” не было бы вовсе…».

Это книга о любви? Выходит, так?

На самом деле это книга о времени.

Время – главный герой книги Бориса Берлина, и оно столь же многовариантно и фрактально, сколь зыбко, неуловимо и цельно-едино. Его ускользающая красота, по Бертолуччи, тут же оборачивается ледяным, мраморным лицом гибели. Смерть что во времена герцогов Тосканы, что на сломанном эскалаторе – одна и та же, страшно поглядеть ей в глаза. Но человек смотрит. И человек при этом нечто новое, единственное понимает про себя.

«Мы просто ехали в Ниццу. Я так хотел показать ей голубые камни на побережье.

…когда я вылез по склону обратно на шоссе, на мне не было живого места – кровоподтёки, синяки, ссадины. Потом, в больнице, даже нашли трещину в голеностопе. Целых три недели на костылях и в гипсе. Мия почти не пострадала внешне, она лежала рядом с машиной ничком, уткнувшись лицом в траву. Когда до неё добрались, она была… она умерла».

Эрос, Танатос. Мелодия, что древнее самого времени. Довременные, смутные тени ходят по лицам и судьбам в нашем мире, слишком резко, до тайного дна высвеченном безжалостным светом прожекторов, реклам, софитов. Человек хочет верить в Бога и вдруг обнаруживает, что он на самом деле верит в человека:

«– Я жила без тебя, но всегда верила. И ждала – как все.

– Верила в кого? И где он – твой бог?

– Он внутри. Но верила я в себя и, конечно, в тебя.

– А я сейчас верю только тебе. Хочу верить. А вот себе – нет. Почему я верю тебе, Наташа?

– Не знаю. А что в этом странного?

– Это странно для меня. И совсем на меня не похоже».

Нам, пусть наивно, по-детски, хочется верить в то, что мы не кончимся с нашим уходом с этой земли. Нам во что бы то ни стало хочется быть счастливыми, хоть мы и понимаем, что счастье – такая невероятная, праздничная сказка для взрослых, и, что странно, никто не знает её конец. Хочется вернуться в прошлое и прожить кусок жизни, где нам было больно, стыдно, нехорошо, по-другому – честно, ярко, достойно, правильно. А кто знает, как – правильно? Где хранится это великое лекарство, эта панацея вита, от всех на свете скорбей и страданий?

Борис Берлин догадывается. Но он даёт своему читателю полное право самому, вслепую, то плача, то улыбаясь, нащупать этот пылающий путь.

«Слова кончаются.

Прикосновения взлетают и становятся музыкой. Ночь опускается на город, и тяжесть её прекрасна…

– Смерть подождёт, – шепчет она. – Ведь есть ещё два вздоха, целых два вздоха – после.

– Аве Мария…».

Борис Берлин работает с теми материями, с какими и должен работать истинный художник. Время, смерть, любовь, мгновение, вечность – коллекция этих насущных символов хранилась в допотопных культурных закромах и смело выдавливалась на древние палитры. Берлин сосредоточен и вдумчив. Его труд тих и ненавязчив. Вы входите в эту прозу, как в пустой, но тёплый, давно ожидавший вас дом; вы населяете его собой. Слёзы по ушедшему превращаются в прощение грядущего. Так соприкасаются сердца. Так взаимопроникают времена.