МАЙК ЗИНОВКИН
Архангельск

ВЕЧЕРНЯ

Можно верить и в отсутствие веры…

Илья Кормильцев
(гр. Наутилус Помпилиус – «Скованные одной цепью»)

Под неспешный церковный гекзаметр так задумчиво, так хорошо!
Если плакать чужими глазами, то свои порастут камышом.
Облака растекутся по далям, солнце красным мазнёт купола.
Бросить нищему чёрствый рогалик – пусть разделят с бедой пополам.

Ожидание встречей чревато. Зря гадать по гудкам поездов.
Если в сердце солома да вата, что за мыши там свили гнездо?
Ветер прячется в кронах устало, дворник пьян и чертовски небрит.
Кляксой сумерек в книгу кварталов угасающий день одарит.

Взбаламутятся сны и химеры, как клубок потревоженных змей.
Если верить в отсутствие веры, то любить – и пытаться не смей!
Фонари рассекретят редуты узких улиц. И первым из ста
Сдашься вечности краткой минуты созерцания звёзд и креста…

ОЛАДЬИ

На синей наволочке неба
Сверкает пуговица солнца –
Её пришила мама Миши
Взамен оторванной луны.
А жизнь – большой и сложный ребус,
Но ничего не остаётся,
Как разгадать его и выжить.
И выжать в наволочку сны –

Не ведать чтоб ни сном, ни духом,
Что ждёт нас очень-очень скоро,
А небу распахнуть объятья,
Ведь в отражении стекла
Пижама в рыжих винни-пухах.
А за окном – любимый город,
И воскресенье. И оладьи
На завтрак мама испекла.

ДЕТИ ИГРАЮТ В БОГА

Дети играют в бога,
Их захватил процесс.
Детям совсем немного
Надобно для чудес:
В тайном собраться месте,
Мамам запудрить мозг.

Тот, кому выпал крестик,
Гвозди с собой принёс.

Всё любопытно детям,
Чтение – не порок.
Из глубины столетий
Смотрит воскресший бог –
Молча, без истерии –
Он узнаёт игру.

Та, что теперь Мария,
Тихо скулит в углу.

Действом доволен каждый:
Яшка, Петруха, Дрон.
Ночь незаметно сажей
Пачкает небосклон,
И по домам ребята
Шпарят. Их жизнь легка.

Только на роль Пилата
Нет никого пока.

ДО ЁЖИКОВ ШУРШАЩИХ

До талого, до высохших болот, до первых белок в дуплах сизых сосен.
До «кто кого из нас переживёт», до взлёта в просинь и удара оземь.
До рыжей хвои, ссыпавшейся на изъеденную потом гимнастёрку.
До лета, до какого-то рожна, до памяти неряшливо затёртой.
До крови из прокушенной губы, до правды с оправданиями после.
До птичьих гнёзд, до топота копыт, до мальчиков, одетых не по росту.
До заповедных рощиц и чащоб, до просек, до берлог и до опушек.
До шанса, что упущен. А ещё – до воя, наполняющего душу
Серебряным сиянием луны. До облаков, нанизанных на ветви.
До «будто бы и не было войны», до некрасивых лиц красивой смерти.
До белых, мухоморов и маслят. До стука топоров лесоповала.
До быстрой самокрутки не в затяг, до двух «ку-ку», которых слишком мало.
До неба, уходящего в пике, до ласковой сестры из медсанбата.
До ёжиков, шуршащих налегке к пленительному яблоку заката.

МАМА ДОМЫЛА РАМУ

Август пропах шафраном, сеном и курагой.
Мама домыла раму. Папа ушёл к другой –
Взбалмошной и бездетной. Папа хотел давно.
Ветер ольховой веткой ночью стучал в окно.

В ранец досаду прячу, горькую, как полынь.
Мама уже не плачет – моет теперь полы.
Шастает тихой сапой осень по проводам.
В пятницу пьяный папа сдуру ломился к нам.

Детство осталось где-то хламом на чердаке.
Тройки по всем предметам, «неуды» в дневнике.
Жизнь педагогом истым вдалбливает урок.
Дома светло и чисто – мама намыла впрок.