К 125-летию А.И. Цветаевой

МИХАИЛ КУНИН

ИОСИФ ФИЛИППОВИЧ КУНИН –
СУДЬБА, ПИСЬМА, СНЫ, СТИХИ, ВОСПОМИНАНИЯ…

В 2019 году исполняется 115 лет со дня рождения Иосифа Филипповича Кунина (1904-1996) – историка, литератора и мемуариста, автора книг о Чайковском, Римском-Корсакове, вышедших в серии «Жизнь замечательных людей»; книги о Мясковском…

Сохранился его бюст работы известного скульптора Исаака Менделевича, выполненный в 1913 году, а также его живописный портрет работы художника Анатолия Толоконникова, выполненный в конце 1950-х годов.

Мы хотели не только попросить близких ему людей рассказать о встречах и беседах с ним, но постараться сделать так, чтобы звучал его подлинный голос – посредством прочтения нами его воспоминаний, фрагментов его книг, статей и писем – того, что он принёс в этот мир.

Разговор о Иосифе Филипповиче ведёт его внук, Михаил Кунин:
С ранней юности Иосиф Филиппович был причастен к тому кругу московской интеллигенции, к которому принадлежали поэт Борис Пастернак и филолог Константин Локс. В зрелом возрасте он близко дружил с Анастасией Ивановной Цветаевой и о его участии в подготовке и выходе в свет её «Воспоминаний» мы скажем сегодня. Вот почему совсем неслучайно то, что вечер его памяти проходил в стенах дома-музея Марины Цветаевой.

В начале 1990-х годов Иосиф Филиппович, будучи уже тяжело больным, продиктовал мне свои воспоминания о Москве 20-х годов, своих дружбах и литературных течениях того времени, а также о литературной и музыковедческой среде в Москве 1930-х – 70-х годов. Эти воспоминания открыли целый пласт культурной жизни Москвы XX века. Поразили глубиной восприятия и энциклопедизмом знаний моего дедушки и создали мощный основной мотив книги «Дом Куниных», посвящённой семье Иосифа Филипповича и изданной через годы после его ухода.

Интересно, что И.Ф. начал писать свои воспоминания с одной странички, отправленной мне в армию. Когда я был призван, то дедушке и бабушке было уже около 85 лет. Я очень любил их и боялся потерять за два долгих года моего отсутствия. Я настойчиво просил дедушку написать о своей жизни. И вот, представьте себе мою радость, когда, совсем незадолго до моей демобилизации, я получил треугольный конверт с драгоценным листком, исписанным родным для меня почерком. Вскоре я вернулся, застав моих любимых стариков ослабевшими, но радостными, и с тех пор редкий день проходил без того, чтобы мы с дедушкой не выходили на прогулку с ручкой и тетрадкой, в которую я записывал его рассказ. Он говорил безупречным литературным языком, который не нуждался ни в малейшей правке или редактировании и нам отпущено было достаточно времени для завершения этой увлекательной работы.

Он прожил ещё несколько лет, но только после его смерти по мере увеличения интереса к мемуарной литературе его воспоминания начали публиковать. В 2006 году вышла большая книга «Дом Куниных», включающая интереснейшие воспоминания всех троих представителей семьи, живших вместе как «нераздельная троица», а в этом году, году 115-летия со дня его рождения, переизданы его основные музыковедческие произведения о жизни замечательных русских композиторов.

Из воспоминаний Иосифа Кунина:
Я родился в Москве 15 апреля 1904 года. Тогдашняя Москва была мало похожа на нынешнюю. Она не была столицей громадного государства. Дух чиновничества и дух армии, очень характерный для Петербурга, здесь слабо давал о себе знать. Мой город был силён культурой (достаточно всё же тонкого слоя) интеллигенции, славился Университетом, Малым театром, ставшим для многих вторым университетом, где блистала гениальная Ермолова, выступали талантливые Садовские, Южин, Остужев, веял аромат недавней старины. Художественный театр, полный сил и молодой энергии (он ведь и возник всего за шесть лет до моего рождения), вызывал страстные споры своими «нетрадиционными» спектаклями. До него театр от театра отличался репертуаром, крупными артистами, а теперь прибавился (и вызывал негодование староверов) совсем непривычный стиль постановок. Начиналась эра режиссёрского театра (много позже его поразительно ярким выразителем стал Мейерхольд, тогда ещё артист Художественного). Восторженной аудиторией Общедоступного художественного театра, таково его первоначальное имя, была студенческая молодежь, но также и солидное московское купечество. Из аморфной массы Тит Титычей времён Александра Николаевича Островского уже выделился слой инициативного, весьма деятельного склада. Из этой среды вышел и Станиславский (подлинная его фамилия Алексеев), и широкие благотворители и деятели культуры Солдатенковы (ими создана нынешняя Боткинская больница), Третьяковы, Мамонтовы. Над ними подтрунивают люди старой дворянской культуры (их ещё много в Москве), охотно видя в них черты «сиволапства» или показной лощёности, за которой хочет скрыться вчерашний купчина-самодур. Про купца Солодовникова, на деньги которого выстроен на Большой Дмитровке громадный театр с вместимостью больше, чем у Большого, рассказывают, будто на сожаление какого-то почётного посетителя, что несовершенна акустика, он находчиво ответил: «знаю, знаю… к следующему сезону я уже выписал из Парижа другую, получше». Савву Мамонтова, создателя замечательного оперного театра, не без насмешки именовали, по примеру флорентийца XV века, Саввой Великолепным. А другой Савва – Морозов, приятель Максима Горького, отвалил в партийную кассу большевиков какую-то очень крупную сумму. Короче, московские купцы были заметны и сделали тогда немало хорошего… Что было, то было.

А вот как Иосиф Филиппович описывает музыкальную атмосферу его семьи:
Мама пела. У неё было чудесное серебристое сопрано широкого диапазона, так что она пела дома и Снегурочку, и Лизу из «Пиковой дамы», и даже песню Войславы из «Млады» Римского-Корсакова.

Не говорю уже о множестве романсов Чайковского, Глинки, Рахманинова, которые она исполняла с такой проникновенностью и любовью, что, мне кажется, я и сейчас могу внутренним слухом услышать мамино пение. Она училась одно время в классах Линевой – знаменитой собирательницы русских крестьянских песен, бывавшей изредка и у нас дома.

Аккомпанировал маме обычно мой двоюродный брат Борис Савельевич Яголим.

Позднее, уже не в детские, а в мои подростковые годы огромное впечатление производила на меня игра папиного сослуживца М.О. Коварского, бывшего ученика Петроградской консерватории.

Он ввёл нас с сестрой в совершенно новый для нас мир музыки Баха, Вивальди и других великих полифонистов, а также Вагнера, о котором мы до этого очень мало знали. Это была музыка каких-то космических масштабов, великолепно звучавшая под его пальцами и на нашем рояле.

Из воспоминаний Иосифа Кунина:
Весна и лето 1922 года были для нас с сестрой временем какого-то счастливого, опьяняющего подъёма. Это – знакомство, быстро перешедшее в дружбу с Борисом Пастернаком, это – крепнувшая день ото дня дружба с Борисом Лапиным, делившимся с нами всеми своими литературными начинаниями, будь то великолепные переводы стихов и сказок Брентано, Гика, меньше – Ленау и Киплинга, это, наконец, – счастливое совместное сочинение рассказов (а всего интереснее – фантастической повести «Октаэдр»).

Из воспоминаний сестры Иосифа Филипповича, Евгении Куниной:
Мы были тогда полудетьми, невероятными домоседами, в которых дух семьи сохранил житейскую и жизненную неискушённость, даже наивность. Мы учились в 1-м МГУ и одновременно в Брюсовском высшем литературно-художественном институте. Жарко, и притом сообща, воспринимали всё, чем интересовались. Влюблялись в Андрея Белого, с восхищением слушая его поэму «Первое свидание» в чтении автора, и в Блока, III том собрания сочинений которого только что вышел в первом издании; благоговели перед Валерием Брюсовым, нашим учителем и наставником; дружили с Борисом Лапиным, 16-летним начинающим и потом нашедшим собственный путь поэтом. Мы, конечно, сами писали стихи. Пастернаковская поэзия перевернула для нас землю и небо, заново открылась нам их прелесть, неповторимость, стремительность их музыкального воплощения.

Случилось это сразу и внезапно. В марте 1922 года к нам впервые пришёл в гости Теодор Маркович Левит, до того наш преподаватель и соученик в Высшем литературно-художественном институте, который теперь перевёл нас с братом в разряд своих личных знакомых. Для начала он просидел у нас часов пять. Он любил говорить и был неистощим в развёртывании любых тем, сообщении любых литературных сведений, излиянии потока мыслей. А мы – мы были жадными слушателями. На этот раз он читал стихи Пастернака, нам почти совсем незнакомые.

Левит читал их по памяти, одно за другим. Это были стихотворения из книги «Поверх барьеров»: «Баллада», «Скрипка Паганини», «Конькобежцы», «Петербург»… Словно океанские волны вздымались перед нами одна за другой, заливая восторгом, захватывая дыхание немыслимой бурей меняющихся, мчащихся ритмов, внезапными столкновениями нежданных и, как стрелы, попадающих в цель образов. Водопад метафор, лавины их бурным весенним половодьем обрушивались на нас.

Да, чтобы так опьянить и заворожить, чтобы стать стихией, чтобы раскрыться «до самой сути», эти стихи должны были сперва прозвучать, прежде чем быть прочитанными глазами про себя. И Левит дал им эту свободу.

Он кидал их нам, подчёркивая артикуляцией, мимикой подкрепляя выразительность звукового воплощения. Мы сидели и слушали, поражённые, как бы ввергнутые в самые недра вдруг творимого в поэзии мирозданья. Нам было не до автора. Только до этой поэзии было нам дело. И даже не то: нас ничего не интересовало, кроме этой поэзии.

Памяти Валерия Брюсова Иосиф Филиппович посвятит впоследствии такие строки:
Треть века. Смена поколений.
А кажется мне, Мастер, лишь вчера
Я видел Ваш высокий мудрый лоб
И скул крутой могучий поворот,
И желтизну прокуренных усов
И взгляд, то детски-робкий, то горячий,
Сухой и пламенный, усталый и летящий.

Сестра Иосифа Филипповича, Евгения Кунина продолжает:
Брату всегда везло на книги. Через несколько дней он принёс «Поверх барьеров» (у букинистов тогда возможны были такие находки). Мы без конца читали и перечитывали книгу вслух друг другу, перебрасывались целыми кипами запоминавшихся почти с ходу строф, открывали всё новые клады с изумлением и восторгом.

Вся природа, хотя и городская, но самая настоящая – всё было новое, пастернаковское, им как бы созданное заново, через него осознанное. Шла весна. Зачётная сессия в двух вузах висела на волоске. Мы с трудом возвращали себе вменяемость. Но брату посчастливилось купить «Близнеца в тучах», и мы немедленно лишились реальности вновь…

Из дневника Иосифа Кунина:
1922 год
7, среда.

Борис Леонидович Пастернак. Как это покажется? Борис, значит, Леонидович пригласил нас, то есть с Женей в гости! В гости! К себе! Пастернак!

И Москва-река не повернулась вспять (я наблюдал из его «окна на Софийскую набережную» – нет, ничего, течёт. И гром не разразил нас, клянусь скрипкой Паганини! А как раз наоборот: мы шли шалые, целовались к вящему негодованию прохожих, бегали по переулку за музеем, декламировали его (!!!) стихи, имеющие какое либо отношение к происходящему. «Может быть не поздно. Брось, брось! Может быть, не поздно ещё. Брось!» и прочее. Ах, как хорошо…

А вот как Евгения Кунина вспоминает об их первом визите к Пастернаку:
В назначенное нам по телефону время мы с братом, взволнованные и готовые от робости пуститься вспять от самых дверей, стояли у квартиры № 9 на втором этаже дома 14 на Волхонке.

– Звонить? Страшно!

– Звонить… ну да, звонить!

«Может быть, не поздно? Брось, брось!..» – эта строка из «Поверх барьеров» была прервана тут же. Борис Леонидович открывает нам дверь.

С самого начала, с раздомашнего, заспанного вида хозяина, впустившего нас,– «у меня не прибрано, пойдёмте в комнату брата», с этой его первой фразы исчезло наше парализующее, не дающее ни думать, ни говорить, волнение. Просто нам стало хорошо.

А вот рассказ Евгении Филипповны о поэтическом вечере Пастернака в Тургеневской читальне, организованном Куниными:
Вечер Пастернака состоялся 13 апреля 1922 года. К нашему удовольствию, зал был переполнен молодёжью. Как было радостно напоить чаем Бориса Леонидовича тут же, в читальном зале, у столика. И родителей своих мы уговорили прийти и познакомили их с нашим божеством. Услышали от него потом: «Что вы своих родителей мучаете?».

Может быть, эта фраза была отголоском того непонимания поэтического дара сына, с которым собственные родители встретили его уход в поэзию от других его дарований?

– Боря – прекрасный музыкант, мог бы хорошо рисовать… Но почему-то пишет стихи! – говорил, недоумевая, Леонид Осипович Пастернак (а я слышала это в передаче Сергея Павловича Боброва, друга молодости Бориса).

И снова из воспоминаний Евгении Куниной:
Пастернаку с нами дружилось весело и легко. Возможно, отдыхалось от собственных сложностей беззаботней, чем с другими. Не этим ли объяснялось радостное: – «А-а, Кунины!» в телефонном его ответе на мои как старшей из нас звонки – «Кунины? Дома, дома, заходите!».

Иногда мы заставали его одного (что было счастьем!), иногда он собирался куда-нибудь, и мы шли его провожать.

Раз, назначив брату свидание у подъезда дома № 14 на Волхонке, я шла из университета Шереметьевским переулком и далее Большим Антипьевским и встретила Бориса Леонидовича, шедшего в обратном направлении. Сказала, что не хочу задерживать. Но он взял меня за локоток и повёл обратно, к себе домой. И вдруг, пересекая переулок, я увидела на Волхонке моего брата, медленно вышагивающего за углом и, как мне показалось, уставшего меня дожидаться и решившего идти домой.

– Ах, мой брат уходит! Вон он! – вскрикнула я, бросаясь вперед, вдогонку.

– Да стойте, куда вы,– я его сейчас к вам приведу!

И Борис Леонидович, как мальчишка, кинулся, к моему ужасу и восхищению, во всю прыть наперерез моему брату.

Не помню, вошли ли мы втроём в подъезд и поднялись в квартиру – или ограничились свиданием на улице, – а вот бегущего по-мальчишески Бориса Леонидовича, такого молодого и юношески непосредственного, вижу как запечатлённого киносъёмкой.

Из дневника Иосифа Кунина:
23, вскр. Москва.

В пятницу были в последний раз у Бориса Леонидовича. Прощались; до будущего года не увидимся. А увидимся непременно. Обратился к нам с трогательным обращением: давайте напишем за год что-нибудь очень хорошее, обязательно надо!

Иосиф Филиппович продолжает:
Всё это круто оборвалось с моим арестом. Когда я вернулся в Москву, уже не было доброго гения нашего дома – мамы, Женечка встала вместо неё к зубоврачебному креслу, я на год потерял способность не только писать что-либо, но даже и читать. Да и, видно, время было уже не то – невесёлое и к шутливости не располагавшее.

Не будь вмешательства Бориса Леонидовича, я, несомненно, оказался бы автоматически втянутым в круговорот последующих арестов и ссылок вплоть до смерти в каком-нибудь из лагерей сталинской эпохи. Никогда я не говорил об этом с самим Борисом Леонидовичем. Сам не знаю, как это случилось. Его письмо к О. Фрейденберг, где он упоминает о «совершенно невинном мальчике», ради спасения которого он ходил в Кремль, разом напомнило мне обо всём значении этого похода.

И.Ф. был арестован за участие в меньшевистском социал-демократическом кружке, который он посещал в юности как человек, симпатизирующий взглядам людей, в него входивших и принадлежащих, по сути, близкому к семье И.Ф., к его кругу.

Вспоминает сын Бориса Пастернака, Евгений Борисович Пастернак:
Зимой 1923 года мои родители находились в Германии и только по возвращении узнали, что произошло у Куниных. После нескольких месяцев, проведённых в тюрьме, Иосиф Филиппович был выслан на два года. Зимой 1924 года Пастернак написал повесть о безуспешных хлопотах матери за своего «невинно осуждённого мальчика», который вскоре был расстрелян. Сюжетом повести «Воздушные пути» стали события современной обыденности, которые Пастернак в стихотворении 1923 года назвал «трупоедскими пирами».

В этой связи находится запомненный И.Ф. Куниным резкий ответ Пастернака на вопрос о стиле современной литературы: «Какой стиль? – Палаческий! – Какой может быть иной стиль у нас?!».

Из воспоминаний сына Иосифа Кунина, Михаила Иосифовича:
И. Ф. обладал редким даром политического предвидения. Незадолго до войны, в 1941 году, увидев на улице колонну солдат, марширующих и поющих «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин», он сказал: «Скоро, скоро пошлёт нас в бой товарищ Сталин». Работая примерно в то же время в редакции над июньским номером журнала «Советская музыка», отец поделился с сотрудницей: «Грустно работать над номером, который никогда не выйдет» – «Почему??» – «Потому, что начнётся война». Поразительно!

Вот как Иосиф Филиппович вспоминает о начале войны:
Яркое впечатление оставил у меня и Розы первый воздушный налёт немецкой авиации и бомбёжка Москвы 22 июля 1941 года. Мы провели эту ночь под открытым небом около южного порта Москва-реки, проводив нашего близкого друга, Галю Филатьеву, в эвакуацию. В небе скрещивались лучи прожекторов, «ловивших» вражеские самолёты. Патефон на теплоходе, увозившем Галю, пел популярную песню «Любимый город может спать спокойно». После отбоя мы возвращались домой по пустынным улицам, не зная, уцелел ли наш дом. К счастью, папа и маленький Миша были ещё за городом, на даче. Какое-то необычное чувство свежести воздуха, тревоги и надежды не оставляло нас.

Эпизод военного времени, запечатлённый женой Иосифа Филипповича, Розой Марковной Куниной-Гевенман:
Это поразительная была волшебная ночь, я поехала, – в теплушке, в вагоне. Буханка хлеба. Это из тех чудес, которые бывали во многих случаях у многих людей. Это ночная встреча поезда. Он не знал, когда я вернусь с Альдиком. Он пошёл на всякий случай. Что-то ему подсказало, какая-то телепатия. И он всегда вспоминал, и я вспоминала, как ночью, когда я с Альдиком выходила, – а ведь не было освещения, в те времена же всюду затмение было, – затемнение, не затмение, затемнение, из-за войны. И вдруг он услышал мой голос, и Альдика. Это было поразительное явление. Но таких случаев, говорят, довольно много было в те годы. У людей бывали такие совпадения. Ну вот, это было совершенно поразительно.

Стихи Иосифа Филипповича, посвящённые жене в конце войны:
ЛЮБИМОЙ

Ни во сне, ни в огне, ни на смертном одре
Не забыть никогда наших горьких разлук
Никогда не забыть наших светлых ночей,
Пусть их жизнь размела как песок золотой.

Мне из сердца не вынуть сияющих глаз,
Быстрый шёпот ночной, теплоту твоих щёк,
Пусть Война, как железная жатва прошла
И не прежним я нынче вернулся домой.

Но, как прежде, звенят по ночам соловьи,
И, как прежде, тоской моё сердце горит,
И журчит о тебе неумолчный ручей,
И звезда со звездой о тебе говорит.

Из воспоминаний Иосифа Кунина:
Кончилась война. На октябрьские праздники 1945 года мы выехали в Москву. Первое стихотворение, написанное в Москве, как бы подытожило всё пережитое:

Я понял в жизни многое:
Великое, убогое,
Надменно-эпохальное,
Напористо-нахальное;
И таинство венчальное,
И торжество печальное…
И всё, и всё мне кажется,
Что мир умней окажется.

ФРАГМЕНТЫ ПИСЕМ И.Ф.

Письмо И.Ф. литературоведу Константину Григорьевичу Локсу (июнь 1954 г.):
«…Теперь о Тютчеве. Мне кажется очень верным то, что Вы пишете о его необычайно тонком и женственно-нежном восприятии поэзии будней, одухотворённо-физиологическом ощущении самого процесса физического бытия – жары, вечерней прохлады, веянья ветерка! Откуда же в мирном и изысканно-зрелом культурном кругу, где настой русской усадебной, уловленной скорее в «Детстве» Толстого, чем в романах Тургенева, прелести быта, смешивался с рафинированным европеизмом, откуда там возникало трагическое ощущение космоса, бездны, безысходных противоречий, раздирающих человеческую душу?

Лет тридцать назад Борис Леонидович обращал моё внимание на поразительную близость мыслей и даже образов-мыслей Тютчева к идеям Шеллинга. Действительно эпоха романтизма была одним из величайших событий в умственной и художественной истории человечества и кризис просветительского рационализма был в то же время огромным шагом в познании мира и человека.

Глубина Тютчева не могла быть результатом чисто книжного усвоения идей немецкой философии. Иначе, чем для Бакунина, Герцена, Грановского, Каткова, эти идеи и для него были в какой-то мере ключом к накрепко до этого замкнутой сфере жизни – личной и общественной. Самое понятие и ощущение «тайны», непознанности, составляло огромное приобретение после всепонятности и чрезмерной наглядности мира Гольбаха, Дидро и Ламетри. За этим ощущением раскрывалось богатство и разнообразие, противоречие и движение не остановленной и не окаменевшей жизни.

Простите сумбурность и нечистоту слога – в комнате почты, где я пишу, шумно…».

Стихи, обращенные И.Ф. к внуку Михаилу, ушедшему в армию:
Благоуханный цветок распустился
На сухой ветке Осени.
Молю чудо – продлись.
Но он вянет на моих чуть увлажнённых глазах.
Прощай, мой маленький, прощай, мой любимый.
Прощай.

Осень 1987 г.

Вот несколько фрагментов из писем И.Ф. внуку в армию:
«…Ты спрашиваешь о В.Б. Шкловском – ты м.б. не забыл, как я рассказывал о его беседе с нами (собственно, это была не беседа, а живой рассказ о Циолковском, жившем ещё на окраине Калуги, на улице Всемирной коммуны, об Эйзенштейне, о Блоке). Это был яркий, одарённый человек, много знавший, остроумный, но чуть легковесный, умный вширь, а не в глубину. Тем не менее, он сыграл крупную роль в становлении новой теории литературы, в раннем нашем кино, и прожил долгую жизнь, умер не так давно» (июль 1987 г.).

«…Была вчера у нас Наталья. Поговорили о рассказах Бунина и сошлись в главном: то, что отталкивает сперва – обилие «эротики» и некоторая жёсткость лаконичного изложения – находит объяснение и оправдание даже в том, что тема любви (физической обычно) у него тесно переплетается с темой смерти. Её тень ложится на самые яркие и значительные рассказы: «Солнечный удар», «Чистый понедельник», «Лёгкое дыхание». Без этой горькой примеси они были бы заурядными повествованиями о жизненных случаях…».

«…Очень интересуюсь исследованиями Фобоса 2, который на этих днях долетел до просто Фобоса и вертится около него, ожидая, когда удобно будет подойти поближе и опустить целых два спускаемых исследовательских аппарата. Кто мог об этом мечтать даже 20 лет тому назад? Ещё несколько лет назад талантливый астрофизик, математик И.С. Шкловский объяснил неправильности в движении Фобоса по орбите его искусственным происхождением (его-де построили марсиане), но теперь, как думают, дело проще – воинственный Марс захватил слишком близко подошедший к нему астероид неправильной формы и сделал своим спутником. Теперь это узнаем уже наверняка…».

Вот письмо, написанное И.Ф. в конце 1990 г. главному редактору газеты «Русская мысль» Ирине Иловайской в Париж, которой он отправил хранившуюся у него рукопись:
«Уважаемая Ирина Алексеевна!
Так сложилось, что мы рылись в наших залежах чужих и своих бумаг и обнаружили кое-что интересное.
Это «Русская сказка». Её автор, Лев Александрович Лазарев-Станищев, нигде не печатавшийся человек не совсем обычной судьбы. По своему происхождению он принадлежал к старинной дворянской фамилии, был участником октябрьской революции, из партии вышел в 1921 году, не приняв НЭПа, стал инженером-электриком, работал в ЦАГИ, представил свою «Сказку» в Союз писателей, печатно и пристрастно раскритикован А.Н. Толстым весной 1941 года, вскоре арестован (предполагаем, не без содействия авторитетного рецензента) и умер в лагере. «Сказка» была задумана широко, в четырёх частях, написана только первая, но мне кажется, по достоинствам языка, своеобразию фантазии и интересным фольклорным корням имеет все права на самостоятельное существование. Мы всей семьей были коротко знакомы с автором. Это был обаятельный, очень даровитый человек.
Не мне судить, где и в каком издании суждено появиться «Сказке», только не здесь (не в России)»…

Диалог Иосифа Кунина с отцом Александром Менем:
Когда вышла из печати моя первая книга о Римском-Корсакове (в серии «Жизнь замечательных людей»), я послал её для прочтения очень дорогому мне человеку – о. Александру Меню. Он ответил не скоро, но обстоятельным письмом, которое я здесь же привожу.

«Дорогой Иосиф Филиппович!

Прочитав его, Вашего «Корсакова», я хотел бы попытаться поделиться с Вами своими впечатлениями. Конечно, мои заметки по своему значению не могут идти ни в какое сравнение с тем значением, которое имели для меня Ваши отзывы. Я буду всегда Вам благодарен за ту неоценимую помощь, которую Вы мне оказали. Вы были для меня «литературным учителем», критиком, советчиком, а я Ваш простой рядовой читатель, да вдобавок не слишком-то разбирающийся в Вашей области. Тем не менее думаю, автору небезынтересны письма любого читателя.

Прежде всего скажу, что прочёл я книгу залпом, а потом несколько раз перечитывал с настоящим увлечением. Спасибо Вам за хорошую книгу. Особенно поразило меня, как мастерски Вы справились с труднейшей задачей: воплотить образ столь трудный. Насколько можно судить по Вашей трактовке, Р.-К. не был человеком ярким внешне. Весь его огонь скрывался внутри. У меня и до чтения книги было такое впечатление, поэтому Вашу трактовку я воспринял совершенно естественно и с полным доверием. Действительно, о многих его современниках как о личностях можно сказать в двух словах что-то определённое, пусть не исчерпывающее, но характерное. Такого «штришка» у Корсакова, видимо, не было. И тем не менее этот суровый, сдержанный и даже как будто суховатый человек у Вас – живой. У Вас естественно переплетаются и личность, и судьба, и исторический фон, и анализ произведений. Правда, глядя на портрет Н.А. (который меня поразил), хочется узнать о нём побольше и вообще хочется увидеть Р.-К. больше в кругу близких во время повседневного течения жизни. Но, в общем, тех скупых, но ярких замечаний, которых немало в книге, достаточно для того, чтобы разглядеть печальный, если не трагический мотив в семейных отношениях Корсаковых.

С тонким мастерством воссоздана у Вас обстановка старинного Тихвина, и уже с первых страниц угадывается исток корсаковских тем. То, что окружает в детстве, накладывает печать на всю жизнь, и это очень убедительно у Вас показано.

Читая Вашу книгу, я впервые осознал глубокую внутреннюю связь Р.-К. и Врубеля. Эта связь как бы показала мне Р.-К. в новом свете, сделала более понятным и близким (я люблю Врубеля). Мне кажется, что упор на малоизвестные (мало ставящиеся) оперы может оказать полезное воздействие. Корсаков действительно недостаточно ставится и (кроме «Садко» и «Снегурочки») недостаточно популярен. Недавно по телевизору показывали постановку о Р.-К. Там давались отрывки из «Петушка», «Кащея» и «Шахерезады». Это обращение к теме Корсакова, быть может, явилось не без влияния Вашей книги».

Вторая половина 1950-х – начало 1960-х – это время «выжженной земли», почти уничтоженной культуры, время, когда только начинает открываться правда о сталинских репрессиях. Иосиф Филиппович в это время пишет такое стихотворение:

Это мир, в котором звери
Претворяются людьми.
Спят в постелях, входят в двери,
Объясняются в любви»

                                    Памяти МЦ.

По улицам столицы,
По плацу площадей
Течёт поток безлицый,
Сто тысяч нелюдей.

Их мысли поубиты
Разящей пустотой,
Глаза их призакрыты
Куриной слепотой.

Они идут как тени
Или Бирманский лес
Эпохи преступлений,
Свершений и чудес.

По улицам-проспектам,
По плацу площадей
Проходит торопливо
Сто тысяч нелюдей.

Апрель 1963 г.

В начале 1960-х из ссылки возвратилась А.И. Цветаева. Я попросил Ст.А. Айдиняна, литературного редактора и секретаря Анастасии Ивановны рассказать немного больше об этом времени и о том, как Иосиф Филиппович стал первым редактором её широко известной книги «Воспоминания».

Свидетельство Ст.А. Айдиняна
О семье Куниных

Самой близкой подругой Анастасии Ивановны Цветаевой в последние годы её жизни в Москве была Евгения Филипповна Кунина, которая неразделима в нашей памяти со своим братом, Иосифом Филипповичем. Они прожили последние годы вместе, под одной крышей с братом и его женой, Розой Марковной, она была официально замужем за Дмитрием Михайловичем Чаплиным в период с 1940 г. до его смерти в 1963 году. У неё был в судьбе человек, ею страстно любимый, с громкой фамилией, но их окончательному соединению были непреодолимые препятствия.

Также вместе брат и сестра Кунины появлялись у Анастасии Ивановны в 1980-ые годы в её квартире в доме на Большой Спасской, а до реабилитации, когда в Москве у неё не было ещё своего жилья, она останавливалась у самых близких своих старых друзей и у Куниных, с которыми однако в довоенной Москве, до своего ареста, знакома ещё не была, о чём очень сожалела.

Анастасия Ивановна ценила поэтический талант Евгении Филипповны, поместила немало её стихов в свой большой журнальный очерк «Моя Эстония» («Радуга», 1991). В Эстонии, в Кясму много лет проводила летние месяцы Анастасия Ивановна и туда же ездила Евгения Филипповна. Вспоминаются её чудесное стихотворение «Сосны Рейндорфа», написанное в июле 1976 года, посвящённое памяти эстонского художника-графика:

А сосны Рейндорфа шумят и шумят величаво,
Печально шумят, величальную песню поют.
Они понимают: бессмертна посмертная слава,
А нам остаётся утраты таинственный труд…

Вместе, в одном «номере» они временами жили и в Переделкине, в Доме творчества писателей. С Анастасией Ивановной и с Евгенией Филипповной однажды мы ходили в гости к Вениамину Каверину, которому Иосиф Филиппович написал письмо, узнав из «Литературной газеты», что тот пишет роман, где одним из прототипов главного героя – их друг, писатель и поэт, друг их юности, погибший в войну, Борис Лапин.

Кунины многим помогали, и Анастасия Ивановна тоже старалась им помочь, выделяла им со своей скромной пенсии какие-то небольшие деньги. О Евгении Филипповне у неё есть очерк, названный «Мы встретились в старости…», который послужил предисловием к публикации стихов подруги в 1985 году в альманахе «Поэзия».

Когда впервые зашла речь о публикации мемуарной прозы Анастасии Ивановне о детстве, Иосиф Филиппович взялся помочь Анастасии Ивановне с редактурой текстов. Сохранились напечатанные на папиросной тонкой бумаге экземпляры машинописи самых первых глав «Воспоминаний». И я видел на одной из страниц автограф старейшей писательницы, обращённый к Иосифу Филипповичу и его жене, Розе Марковне, – в память работы над текстом. Иосиф Филиппович мне говорил, что некогда сотрудничал с «ЗиФ»-ом, то есть с издательством «Земля и Фабрика», как редактор. А тут была задача – выпрямить импрессионистичный, модернистский стиль первых глав «Воспоминаний», сделать его более проходимым в журнале или в издательстве, чтобы пропустили те, кто привык к одному только советскому стилю, к социалистическому реализму… В наиболее полное, двухтомное издание «Воспоминаний» Анастасии Ивановны, вышедшее в издательстве «Бослен» в 2008 году вошёл именно тот, ранний вариант первых глав первого тома, которые редактировал Иосиф Филиппович.

Живо помню, как Евгения Филипповна мне рассказывала, – однажды она шла по улице в Москве вместе со своим уже очень пожилым отцом. Издали она увидела, что летящей походкой прямо навстречу им идёт поэт Андрей Белый.

– Папа, посмотри, это Андрей Белый!.. – обратилась к старику-отцу Евгения Филипповна.

– Что, что?! – не расслышал отец.

– Папа, нам навстречу идёт Борис Николаевич Бугаев, он поэт, Андрей Белый!..

– Что, что? – вновь не расслышал её почтенный старец.

Зато Евгению Филипповну, её слова, услышал сам Андрей Белый, который, поравнявшись с ними, улыбнулся и приветственно поднял шляпу…

Его поэзией, как и поэзией В.Я. Брюсова они с братом тогда увлекались.

Семья Куниных была открыта дружбам. К Евгении Филипповне до последних её дней приходили молодые женщины, подруги, советовались с нею – как жить… Прямо как до революции к самой Анастасии Ивановне приходили молодые читательницы её второй ранней книги «Дым, дым и дым», изданной в 1916 году. Но в этой книге, отданной выражению чувств молодой женщины, многие страницы были проникнуты всё же трагической нотой. А подруги Евгении Филипповны к ней хаживали, чтобы поговорить о литературе, поэзии, о жизни; поговорить доверительно… Впрочем, и у Анастасии Ивановны неостановимо звонил телефон, и приходилось часто открывать дверь людям, приходившим к последней представительнице Серебряного века, к сестре Марины Цветаевой… За Евгению Филипповну, помимо дружеской привязанности, Анастасия Ивановна чувствовала духовную ответственность, ведь она была её крестной матерью…

Из воспоминаний Иосифа Кунина:
За неделю до смерти отец Александр (Мень) сказал мне: «Никого не слушайте. Идите своей дорогой – куда вас поведут ваше сердце, разум и совесть». Они привели меня ко Христу.

Приводим сон Иосифа Филипповича, записанный его женой, Розой Марковной:
Сон И.Ф.К., осень 1991-го
Передаю его рассказ, как мне запомнилось.

Сумеречным утром, на границе сна и бодрствования, услышал звуки настраиваемого (или ремонтируемого?) рояля. Пошёл на эти звуки – взглянуть – и увидел, что настройщик вместе с какой-то скорее обобщённо, чем конкретно знакомой женщиной склонился над педалями – они же одновременно – как бы собрание, ж и в о е хранилище симфоний, концертов, ораторий – несметных даров Музыки. Спросил у невидимо присутствующей поблизости Евгении Филипповны: «Женечка, а что будут играть?» – и тут увидел, что из о т в о р я е м ы х педалей разливается всё нарастающее сияние – и в то же время вступил, справа и слева попеременно (антифоном) ликующий чудесный хор, повторявший на разные голоса, кажется одно только слово: «Счастливые! Счастливые!»

Во сне И.Ф. ясно понял, что определение это относилось именно к КУНИНЫМ, но когда проснулся (вернулся в обыденное сознание), и потом, рассказывая, недоумевал: «Разве ж мы счастливые?»

Ну а я восприняла смысл сна как простую истину: да, именно счастливые, – тем, что светящие другим!

Мария Витальевна Тепнина была близким другом Куниных и человеком, воспитавшим отца Александра Меня в духе веры с детских лет. Приводим здесь два её письма к Иосифу Филипповичу:
«На днях я пришла в состояние, заставившее меня почувствовать, что мой час пробил». Не берусь определять это каким-то числом дней, но знаю, что нахожусь на краю границы с вечностью.

Я так давно люблю Вас и не могу примириться с мыслью, что между нами есть разделение. Я имею в виду не только себя, но и таких близких вам людей, как Розочка, Верочка, Женечка…

Я постоянно помню, как Верочке, а потом Розочке необъяснимо трудно было переступить какую-то тайную границу для того, чтобы сделать последний шаг навстречу путеводной звезде всей своей жизни. Не хватало какого-то непонятного усилия. И в обоих случаях потребовалось, чтобы кто-то взял это решение на себя.

Для Верочки это был отец Серафим, для Розочки – отец Александр. Может быть, их молитвами и по их благословению, но у меня появилась дерзновенная мысль для Вас взять это на себя…

Пусть же совершится это великое таинство и мы все вместе переступим через границу с вечностью вслед за Верочкой, Леночкой, отцом Александром.

В ответ мне нужно только одно Ваше слово».

Ответное письмо Иосифа Филипповича Марии Витальевне Тепниной:
«Дорогая Мария Витальевна!

Все эти дни я нахожусь на каком-то рубеже, и может быть, Ваше слово сыграет главную роль.

Я колеблюсь, успокаивая себя тем, что все меня окружающие – христиане. Мне кажется, что какой-то большой шаг сделал и я к этому Учению. Целую Вас и благодарю за помощь, так мне необходимую сейчас. Мне даже снилось, что я перешёл эту границу, но наутро опять заколебался. Дорогая моя сестричка! Помолитесь за меня!

И я перешагну долину, отделяющую меня от Веры в Истинного Бога!

Ваш Иосиф Филиппович».

Второе письмо Марии Витальевны написано Иосифу Филипповичу после его крещения:
«Слава Тебе, Боже!

Слава Тебе, Боже!

Слава Тебе, Боже!

Дорогой Иосиф Филиппович!

Из дня в день просыпаясь утром и отходя ко сну на ночь, не перестаю я благодарить Бога за день, когда совершилось Ваше рождение от Духа Святаго.

Две тысячи лет тому назад в этот день старец Симеон от лица всего богоизбранного народа встретил Христа-младенца как обещанного Мессию, Спасителя мира и славу Израиля. Это событие теперь – христианский праздник Сретения Господня, которому посвящен храм в Новой Деревне.

И вот через две тысячи лет именно в этот день Вы приняли Христа от лица теперешних людей Израиля подобно старцу Симеону.

Это так знаменательно для нашего времени!

Пусть же совершаются над Вами слова Христа Спасителя, сказанные им о “рожденных от Духа”: “Ныне спасение дому сему…”

Звучат во мне слова Его, когда думаю о Розочке, Женечке и Вас вместе.

Мы все на грани с вечностью, и уже только с той стороны можем смотреть на всё происходящее вокруг, такое значительное и грозное.

Я ещё ни разу не выезжала в Москву после того дня, когда была свидетельницей Таинства, с Вами свершившегося. Но душой и мыслью постоянно с Вами.

Желаю Вам радости, преображения духовного и облегчения всех тягостей житейских.

Пусть наш дорогой о. Александр, радующийся за Вас, всем, что благовествовал он нам, ведёт Вас в радость Воскресения!

Обнимаю Вас всех!

Любящая вас Мария Вит.»