АННА СТРЕМИНСКАЯ

ЖАБОТИНСКИЙ В ИТАЛИИ
(Малоизвестный сонет Жаботинского)

Трудно переоценить решающую роль, которую сыграла Италия в духовном формировании Жаботинского. В то время, как Берн почти не оставил отпечатка на его личности, Рим оказал огромное и разностороннее влияние.

«Если есть у меня духовное отечество, – говорил Жаботинский – то это Италия, а не Россия»¹.

Он начал изучать итальянский за шесть месяцев до своего отъезда в Рим, и через полгода в Риме говорил по-итальянски очень хорошо.

В Риме он не нашёл никакой русской колонии. Италия в то время ещё не привлекала политических эмигрантов и еврейских студентов в значительных количествах; они предпочитали хорошо изученные страны – Швейцарию, Германию и Францию, отчасти потому, что русские колонии уже были там основаны.

В «Повести моих дней» Жаботинский писал: «Со дня прибытия в Италию я ассимилировался среди итальянской молодежи и жил её жизнью до самого отъезда.

Все свои позиции по вопросам нации, государства и общества я выработал под итальянским влиянием. В Италии научился я любить архитектуру, скульптуру и живопись, а также литургическое пение, над которым в те времена потешались приверженцы Вагнера, и теперь потешаются приверженцы Стравинского и Дебюсси»².

Писал Владимир также и о том, что учителями его в университете были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, и именно от них он «заразился» верой в справедливость социалистического строя и сохранял эту веру до тех пор, пока она не разрушилась при взгляде на красный эксперимент в России. Также упоминал он и историю Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзию Леопарди и Джусти, которые «обогатили и углубили мой практический сионизм и из инстинктивного чувства превратили его в мировоззрение»³.

В большинстве театров или музеев молодой человек чувствовал себя как дома, и не осталось ни одного заброшенного уголка в предместьях Богго или по ту сторону Тибра, который не был бы знаком ему, поскольку в каждом из этих предместий ему довелось снимать квартиру, так как через очень короткий промежуток времени хозяйки неизменно восставали против «непрерывной сутолоки в моей комнате, визитов, песен, звона бокалов, криков спора и перебранок и, наконец, всегда предлагали мне подыскать себе другое место, чтобы разбить там свой шатёр»⁴.

В вечном городе Жаботинский почти не имел русскоговорящих друзей.

«В то время не было московских студентов в Риме, целые месяцы, наконец, мне было тяжело вспомнить даже вкус русского слова на моём языке» («Диана»)⁵. Он был абсолютно обособлен. Рим и Италия были его предметом изучения, увлечением и любовью. И 18-летний юноша воспользовался сполна предоставленным случаем.

Итальянский период в жизни Жаботинского был наиболее важным также и для формирования его интеллектуального мира. В его автобиографических коротких рассказах («Диана», «Улица Монтебелло 48», «Бичетта», «Кафе студентов») он говорил очень тепло о своём обучении в Римском университете и как бы стараясь создать впечатление, что он был только бездельником, что он избегал какого-либо умственного усилия и редко читал серьёзные книги. Но всё это было намеренным самоуничижением.

Он не добился получения диплома из Римского университета, и ему было тяжело придерживаться регулярного университетского курса обучения. Но Владимир глубоко наслаждался свободой после бюрократическо-чиновничьей России, и даже его небрежность оправдывалась очень либеральными университетскими правилами.

Нужно сказать, что сперва он утолил свою интеллектуальную жажду большим разнообразием предметов, которые были особенно интересны для него: социология, история, право, филология. Жаботинский самостоятельно разработал свой собственный курс обучения, выбирал профессоров, установил своё расписание. Также он в совершенстве изучил древний Рим, его институты и систему законов.⁶

Будет справедливым сказать, что в течение трёх лет жизни в Италии Жаботинский не только учился – он жил весело, и эта жизнь была счастливой и полнокровной. У него было множество друзей среди студентов университета, в литературных и артистических кругах, но также и среди простых людей – молодых и старых, лавочников, рабочих и даже нищих. В этом счастливом возрасте он имел большие способности завязывать знакомства и заводить друзей.

О фрагментах своей жизни в Риме Жаботинский повествовал на страницах «Одесских новостей»: «Не изобразил ли я …коммуну, которую мы основали с компанией таких же сумасбродов, как я сам? Не рассказал ли я о деле Пренады, невесты моего друга Уго, которую мы выкупили из публичного дома и вывезли оттуда в торжественной процессии с мандолинами и факелами? А спор, который вспыхнул между мною и Уго…, и как я послал двух “секундантов”, чтобы вызвать его на дуэль от моего имени, и как уже было назначено утро для нашей встречи на вилле Борджиа… Или появление моё в официальном качестве свата, в чёрном фраке и жёлтых перчатках, когда я уселся перед синьорой Эмилией, прачкой и женой извозчика, и от имени своего товарища Гофридо просил “руки” её старшей дочери Дианы?»⁷.

Молодой, беззаботный, легко добывающий средства к существованию своей журналистской работой, не обременённый никаким политическим кредо или обязательствами, он наслаждался жизнью во всех её проявлениях. Владимир почти полностью забыл, что он был евреем, в равной степени, как и то, что он родился в России. Он выучил итальянский настолько, что говорил на нём безо всякого акцента, тем не менее позже он признался, что южные итальянцы принимали его за северянина и наоборот, и что он никогда не встретил ни одного человека, который принял бы его за итальянца из своей собственной провинции. Он достиг совершенства не только в общепринятом литературном языке, но и изучил разницу «между двенадцатью акцентами итальянского», как он описал это в своем очаровательном коротком рассказе «Диана»:

«Венецианцы пели в наивной и ласкающей манере и называли свой город “Венессия”.

Неаполитанцы простанывали свои гласные, как будто выражали стремительное и страстное желание. Сицилианцы надували губы и говорили тоном капризного ребенка»⁸.

Жаботинский был свободен от обычного предубеждения против сленгов: «Жаргоны всегда более интимные, более живые, чем официальные книжные идиомы; они вбирают в себя атмосферу жизни…»⁹.

В статье об украинском национальном поэте Шевченко он вспоминал о великом римском поэте Белли, который жил в сороковые годы девятнадцатого столетия: «Его сонеты на romanesko изумительны, его итальянские элегии водянисты, риторичны и позабыты. Тоже, очевидно крепко заупрямился человек: так заупрямился, что и сам Бог его покидал, как только он в своём творческом порыве переступал через какую-то едва заметную межу, – и Белли, по сю сторону межи большой поэт милостью Божией, по ту сторону внезапно превращался в жалкого писаку…»¹⁰.

Владимир помнил несколько итальянских диалектов до конца своей жизни.

Один из его друзей-писателей живо вспоминал обед с Жаботинским в большом итальянском ресторане на площади Сохо в Лондоне в 1932 году, где тот обращался к каждому из пяти официантов на соответствующем провинциальном диалекте, вызывая у них счастливое удивление. Они оставили всех остальных посетителей и собрались вокруг стола, восхищённо разинув рты при виде этого великолепного полиглота – иностранца, который делал что-то такое, что никакой из урожденных итальянцев не смог бы сымитировать. И сам Жаботинский был счастлив как ребёнок, которому предоставили случай снова поиграть с любимой игрушкой.¹¹

По его собственному признанию, он также пробовал писать стихи на итальянском.

В 1900 году, после горького разочарования в любовной связи с одной очаровательной, но не очень содержательной итальянской девушкой, он провёл бессонную ночь – «ужаснейшую ночь в моей жизни!» и, в конце концов, сел за свой письменный стол и написал сонет:

E` lungi omai quel qiorno. Di zaffiro
pareva il mar che voi chiamate Nero.
La zingara dagli occhi di vampiro
chiese: «Dammi la man – ti svelo il vero.»

Disse: “Tua madre e` morta. – In un ritiro
di calma e pace svolgerai intero
il filo della vita. – Hai nome Piero. –
Darai a donna indegna il tuo sospiro.”

Disse e fuggi. Molti anni poi fuggiro:
mamma e` sorretta ancor dal sanque fiero
della Tribu; il mio nome e` Vladimiro;

fra tempeste serpeggia il mio sentiero…
Pur ella non menti: folle, deliro,
per una indegna donna io mi dispero.12

Давно минул тот день. Чистым сапфиром
сияло море, которое вы называете Чёрным.
Цыганка юная с глазами вампира
«всю правду» мне рассказала проворно.

Сказала: «Мать твоя умерла. И в месте затишья,
покоя и мира ты ляжешь на одр,
размотав всю нить твоей жизни. Тебя зовут Пётр.
Женщине подлой подаришь ты вздох излишний».

Сказала и убежала. Минули года незримо:
мама ещё жива гордой кровью, как жив и бодр
народ наш. Имя моё – Владимир.

Тропинка моя идет сквозь грозные бури…
Но цыганка не солгала: любовью томимый,
из-за женщины подлой я гибну в бредовом сумбуре.

(Пер. А.С.)

Жаботинский выдал секрет, что впоследствии он послал сонет нескольким редакторам, которые никогда не напечатали его; это, однако, не уничтожило его «собственного восхищения маленьким шедевром». Беспристрастный читатель мог бы, вероятно, быть склонным к тому, чтобы согласиться с редакторами скорее, чем с юным автором относительно поэтической ценности сонета, который скорее незрел как по форме, так и по содержанию (Джозеф Шехтман)¹³. Тем не менее, он является свидетельством мастерского владения языком.

Владимир вернулся в Россию пароходом по маршруту Венеция-Константинополь-Одесса в июле 1901 года. Этот отъезд ознаменовал конец итальянского периода, одного из наиболее важных в личностном становлении Жаботинского.

Его роман с Римом был подобен любовному роману: если бы он был продолжен, внутренние конфликты, недоразумения и разочарования могли бы свести его на нет и уничтожить всё очарование. Тем не менее, он вовремя уехал от объекта своего обожания, и на расстоянии Рим остался в его памяти таким прекрасным, блестящим и великолепным, каким он увидел его в своём юношеском восторге. В Риме не было случая испытать разочарование. Для Жаботинского Италия навсегда осталась жизненным символом всего великого и замечательного в его собственной жизни – «духовным отечеством, если я когда-либо его имел». Италия сохраняла глубокое и продолжительное влияние на интеллектуальное и духовное развитие Владимира Жаботинского.

_____

Примечания:
¹ Жаботинский В.Е. Повесть моих дней. – Израиль: Библиотека-Алия, 1989 – С. 24.
² Там же. – С. 24-25.
³ Там же. – С. 25.
⁴ Там же. – С. 25.
⁵ Цит. по: Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff – C. 49.
⁶ Там же. – С. 50.
⁷ Жаботинский В.Е. Повесть моих дней. – Израиль: Библиотека-Алия, 1989 – С. 31.
⁸ Цит. по: Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff, 1989 – C. 59.
⁹ Там же. – С. 59.
¹⁰ Жаботинский В.Е. «Урок юбилея Шевченко». Чуковский и Жаботинский. Сост. Евг. Иванова. – Москва-Иерусалим, 2005. – С. 222.
¹¹ Joseph B. Schechtman. Rebel and Statesman. – New York: Thomas Yoseloff, 1989 – C. 60.
¹² Там же. – С. 60.
¹³ Там же. – С. 62.

Анна Стреминская – ведущий научный сотрудник
Одесского литературного музея