АННА МИХАЛЕВСКАЯ

ИСТОРИЯ ОДНОЙ БУРКИ
рассказ

«Ш-ш-ш-ы-х!» – свистит черкесская сабля-шашка. «У-у-у-и-и-и» – завывает ветер под моими полами. «А-а-а-а-а!» – бросает боевой клич наша казачья стая. Всхрапывают и ржут на бегу вороные скакуны. Я всегда за спиной у всадника – крепко обхватываю его грудь, ловлю движения, вдыхаю его пот, его кураж, его страх. Всё знаю про тех, кто меня хоть раз накинул на плечи. Я ревнива и просто так не отпущу. Меня, конечно, можно подарить, но чаще – снимают, когда я уже не нужна солдату. Нет, не потому что закончилась война. Войны не заканчиваются, но иногда становятся невидимыми. Как пластуны, которым я служу.

9-я пластунская горнострелковая дивизия – здесь и живу. Коротаю дни на плечах ездового ефрейтора. Но память других, въевшаяся с ветром и криками в мою дублёную шкуру, нет-нет и возвращается. Неуловимые и бесшумные охотники-пластуны – так лет сто назад называли казаков в кубанском сторожевом войске – лучшие стрелки, вооружённые штуцерами и присадными тесаками, они могли часами сидеть без движения в засаде, по пояс в ледяной реке или в колючем кустарнике, окопавшись в снегу, под проливным дождём, под палящим солнцем. Они подражали плачу шакала и крику орла. Запутывали следы, прыгали на одной ноге, шли пятами наперёд, скакали. Они выслеживали врага, как охотник зайца, зная все его повадки и оставаясь незамеченными.

Мой новый хозяин не пластун, он просто хороший солдат. Он любит – свою новорождённую дочь, когда ей было три дня, он уехал на фронт, свою хрупкую жену с упрямым характером, свою родню, свою мать, да саму жизнь. Ему есть, что терять, а значит, его можно выследить. Привязанности заставляют людей ходить одними и теми же тропами. Таким никогда не стать охотниками.

Но я не в обиде. Сейчас декабрь и снег, в горах бушуют ветра, я грею спину Сене, а он греет меня своим жадным до жизни дыханием. Мы нужны друг другу, и это придаёт смысл моему существованию.

Сеня из далёкого села на границе Украины, его жена наполовину молдаванка, он сам носит югославскую фамилию Галинич, а вот службу в двадцатых годах нёс здесь, на Кавказе. В 9-й пластунской почти все знают друг друга – казаки из одного аула, отцы и сыновья, соседи-станичники. Пришлые – такие как Сеня – в меньшинстве, но никто не чувствует себя чужим. Общая опасность роднит крепче семейных уз.

Лошади оскальзываются на крутой горной дороге, копыта вязнут в снегу. Скоро Новый год, потом Рождество, думает Сеня, поглаживая коней по холке. Праздник, родня, много людей, вареники и кутья. Все вместе в их коммунальной квартире в Одессе… Это второй Новый год дочки Аллочки. Он уговаривал жену, хотел забрать их с собой. Но Ирина отказалась, и после он был рад – пароходы не доходили до Батуми, один за другим их подрывали в море. Соседи его осуждают, мол, бросил семью. Они ещё не понимают, что когда загремит, всё меняется. Прежняя жизнь превращается в пепел и битый камень, но и за это их армии ещё предстоит побороться.

Из Батуми дивизию перебросили в Туапсе. А от Лазаревской, посёлка у побережья, они выдвинулись к горам, вглубь материка. Через Главный Кавказский хребет должны выйти к западным склонам плато Лагонаки. На прокладку этой дороги жителям деревень дают всего два месяца – и они пробивают скальный грунт кирками и лопатами. Горнострелковая дивизия идёт по вновь отстроенной дороге под ледяным проливным дождём. Реки выходят из берегов, они постоянно останавливаются и налаживают переправу. На перевале Хакуч дождь сменяется снежными заносами. Сеня жалеет коней и первым делом обустраивает для них укрытие в снегу, а уж потом думает о себе. Перевал Хакуч дивизия берёт в Святой вечер, а к Старому Новому году занимает оборону под горой Шапка. Расчищая снег, солдаты роют окопы в мёрзлой земле. Позади марш в сто десять заснеженных километров, впереди сражение – завтра дивизия совершит отвлекающий удар.

Они подготовлены гораздо лучше, чем увязшая в снегу 56-я армия, так говорит старшина, подбадривая Сеню и наблюдая, как тот кормит лошадей, чистит тех скребницей. Их дивизия, продолжает увещевать старшина, вышла к линии фронта с полным боекомплектом. Сеня треплет лошадей по холке и кивает. Да только не испытывает воодушевления. Видел он этот полный боекомплект. Немцы те крепко обустроились. Ребята говаривали, фрицы отрыли в полный профиль окопы, поставили дзоты и доты. Построили капитальные землянки из дуба и накрыли их шифером. В землянках установили чугунные печи с запасом дров. На крутых склонах горы Шапка уплотнили снег и залили водой. Как эту гору брать? А надо…

Рвётся канонада, свистит ветер. Снег идёт, как шёл. Он ничего не знает о бое, с ним нельзя договориться, его нельзя победить, у снега своя правда. Я расправляю крылья – защитить хозяина, уберечь. Мне он нравится, жалко теперь терять. Сеня споро подвозит боеприпасы и мины, умело управляясь с лошадьми, разговаривая с ними, как с людьми, то ласково, то строго. По склону Шапки катятся и катятся тёмные черкески – его боевые товарищи. Он смотрит на них и не может понять: как тут победить. Сплошной огонь станковых и ручных пулемётов – под таким шквалом и муха не пролетит, а они ж люди. Сеня разворачивает повозку и направляет к устью реки Цице. Санитарки стаскивают туда раненых солдат, пытаются оказать ребяткам первую помощь. Он едва успевает подобрать пару человек, как фрицы прорываются в долину. Помогая девушкам укладывать раненых, Сеня с трудом заставляет себя не вжимать голову в плечи. И шепчет все молитвы, которые не так уж часто говорил вслух, оставляя право обращаться к Богу за своей женой.

Они продвинулись по фронту всего на семьсот метров – ценою семи сотен раненых и убитых. Один метр – одна жизнь. Непомерная, несправедливая ставка, но попробуй не заплати, думает Сеня, прижавшись к лошадиной морде. Тёплое дыхание успокаивает. Перцовка греет его нутро. А на сердце холодно. Он подсаживается к костру и заводит «Чёрного ворона». Я не твой, не твой – разносит горное эхо. Трепещет морозный воздух.

Войну нельзя обхитрить, с ней нельзя договориться, Сеня рассматривает заострившиеся, пустые лица казаков. Сколько не дай, она возьмёт всё и даже больше. Пусть и не убьёт, про неё всё равно не забудешь. Она станет твоим советчиком. Ты будешь показывать ей своё счастье, своё горе и спрашивать: «Это важно?». И она никогда не ответит: «Да». Потому что в твоей жизни не будет ничего важнее её. Те, кто смог выдержать её крепкий поцелуй, знают это.

Я слышу безумный бег его сердца и стараюсь обнять покрепче, надёжнее защитить от стужи. Люди способны на многое. И они так беспомощны.

***

Мы возвращаемся домой.

За спиной – руины Европы и человеческих жизней. Сеня не вспоминает бои. Он вспоминает лица. Удивлённое, искажённое страхом лицо совсем молодого немца – они гонят их отряд из Праги, солдатик всё время оглядывается, на миг останавливается, будто требует: «Не стреляй в спину! Лучше так…». Измождённые, потухшие лица пленников Освенцима – Сеня перерезает колючую проволоку, освобождая заключённых, но многие так и не решаются шагнуть. Дело не в проволоке, понимает Сеня. И не в шагах. Куда бы они ни пошли, их Освенцим останется внутри. Они унесут его с собой.

Разруха Берлина удивляет Сеню. Они так долго боялись этой колыбели Гитлера, так яростно ненавидели всё, что связано с фашистами, – насмотрелись на их бесчинства, а город так же несчастен, как любой боец, потерявший себя в бессрочной войне. Сеня радуется, что скоро домой и боям конец, но он не чувствует триумфа, эта победа далась слишком тяжело.

Пробоины бесстыдно обнажают внутренности домов, выставляя напоказ чью-то бывшую жизнь – там занавеска зажата грудой камней, тут среди руин стоит плита, сверху чайник. Он не ходит по домам, это всё чужое – чужое горе, чужие вещи не принесут добра. Подбирает лишь маленькую швейную машинку, одиноко лежащую на обломках – по виду оставшихся от фабрики. Да со склада рядом осмеливается взять два отреза. Всё-таки его ждут дома женщины. Большая и маленькая.

А маленькая женщина его тем временем не узнаёт. Он уже переступил порог квартиры, пережив дурман счастья – вернулся, все живы, дом цел! Отмороженные на перевале Хакуч ноги, язва желудка от голодовки в горах, лица погибших – друзей и врагов, его израненная память – всё в прошлом. Он пробует понять, осознать – мирная жизнь, семья, быт. Чистая комнатка, накрахмаленные накидки на подушках, открытые ставни, пайка чёрного хлеба в мисочке на столе.

Аллочке четыре, она серьёзно смотрит на его впавшие щеки, длинные казачьи усы, на шапку-кубанку, на нарядную тёмно-синюю черкеску с серебряными газырями, на пыльные сапоги, на кинжал.

– Это не мой папа! – говорит Аллочка. – Вот мой папа! – и она указывает на довоенное фото.

Сеня смотрит на фотографию и сам себя не узнает. Чего ж они хотят от ребёнка?

Он обнимает Ирину, осторожно подходит к девочке, гладит по голове. Придётся знакомиться. Он постарается, он наверстает. На сердце теплеет, в синих упрямых глазах дочери он видит надежду. Когда-нибудь он забудет о колючей проволоке. Когда-нибудь…

***

Меня хранят в сундуке вместе с черкеской, кубанкой и кинжалом. Ордена Сеня снял и отдал шестилетней Аллочке – пусть играется. Сперва за ордена выдавали вознаграждение – так у дочки появился велосипед. Но вскорости власть забыла про своих солдат. «Если награды не ценят те, кто их дает, то чего мне с ними носиться», – думает Сеня, закуривая папиросу.

Он хочет забыть войну. Очень хочет. Наверное, поэтому фотокарточка не получилась – Сеня надел свою казацкую форму, расчесал усы, привесил на пояс кинжал. Но какой-то сопляк в ателье ему доказывал, что бумага засветилась, непредвиденные обстоятельства, то да сё. К тому времени, как они снова собрались фотографироваться, усы он уже сбрил и форму запрятал подальше в сундук. Пошёл как есть – зато нарядная Ирина и Аллочка в матроске рядом.

Нам вдвоём трудно привыкать к мирной жизни. Я пылюсь без дела, перебирая в складках эхо былых сражений. Сеня работает на железной дороге, в пересменку мастерит что-то для дома, для соседей, балагурит, поёт.

– Сеню! Нам бы шкаф новый! – Ирина стоит в дверях, смотрит и ждёт.

Сеня недоумённо оглядывается. У них же всё есть! Стёкла в окнах целые, сквозь открытую форточку доносится щебет птиц. Стол, покрытый вышитым рушником. Цветастые коврики-радюшки под ногами. Сундук, на котором спит Аллочка. В углу сервант. Кровать – чистая, красиво застелена. Под кроватью ценные запасы – яйца, мука, сахар – скоро Пасха. У ног Ирины трётся соседский поросёнок, она отгоняет его – чего доброго выметет всё, что они так долго собирали для Пасхи.

– Зачем? – удивляется Сеня. – Вот загремит, и что с этим шкафом будешь делать?

Ирина настойчивая, и шкаф всё-таки заменяет сундук. У меня появляется новый угол, у Ирины новая мебель. Но мысли Сени всё те же: «Вот загремит…».

Уютно свернувшись на нижней полке, я знаю, что никогда не вернусь к чистому воздуху гор, протяжным орлиным крикам, застрявшему в скалах туману…

Его зовут Марк, и с ним Сеня становится прежним. Он прекращает советоваться с войной. Хотя у Марка есть, что сказать – он тоже дошёл до Берлина. Но о войне друзья не говорят. Играют в домино, пьют перцовку, танцуют и поют, как давным-давно танцевали и пели Сенины родичи – всей бедной семьёй в шестнадцать детей.

Иногда они накидывают меня на плечи. И я кружусь, обняв мужчин – защищая и отдавая всю себя. Влажный морской воздух становится суше и звонче, и, раскинув крылья, надо мной парит не ворон, но орёл.