***

Ты помнишь? Был дождями скован год,
но мы с тобой не ведали забот,
и не от чего было нам беречься,
дрожала нежность в утренних словах,
от кладбища до остывавшей речки
ромашки свет несли на головах.
И мы лежали на спине реки
нетронутые, божьи поплавки.
И желтой нитью солнце мелко-мелко
сшивало тело, воду. А стежки
касались камышей и водомерки,
считавшей в полудреме башмаки.
Заботы ожидали впереди.
Орешник рядом с кладбищем был дик,
он наступал на крайние могилы.
Туда, где тень росла день ото дня,
то белка за конфетой заходила,
то ребятня.

КОРНИ

Бабка моя померла, нет сорока дней.
И постепенно сходит помнящее о ней:
брошенный огород, бывших борозд линии,
буйной крапивы рост, губы рябой малины.
Место на рынке где, копеечка – у руки,
где продавала лук, клубнику и кабачки.
Все отошло, все. Теперь не растет лук.
В доме уже мычит песню свою внук.
Пес, стороживший дом, не причитал о ней,
он просто стал еще косматей, худей и злей.
Похоронили под кузнечиков хор трескучий
бросили горсть земли: ну, наконец, отмучилась.

***

Вот опись: туча тетушек и лялек,
развалин чуть не римских, тлело лето,
сухое утро, семь утра, виляли
хвосты людей у смежных кабинетов,
и принимали только натощак,
и медсестра с пугающим уколом,
халатными крылами трепеща,
все цокала по кафельному полу,
как беспокойно, как же неспокойно,
простынки улыбались на весу,
откинули коньки седые кони,
которых увели на колбасу,
что ты была, что я была, постой,
платанной тенью или, может, или,
копилкой, где накидано по сто,
которую вот взяли и разбили…
мы путаемся, путаемся, вспомни,
была веранда, юг, постой, Удине,
и молодели гаснувшие кони,
среди лугов, в цветочной середине,
и раздувались гроздья винограда,
тяжелым солнцем виноград шумел,
в цветущей колыбели вертограда,
от счастья умирал бурлящий шмель.
Ломались лучики о толстую портьеру,
гремел в сарае дремлющий засов,
белье мечтало прыгнуть по карьерной
и быть повышенным до парусов,
когда, забыла, и какой зимою
на тряпки рвали старое белье,
и обжигал царапины, как море,
у медсестрички выпрошенный йод.

СЛОН

Приходит человек в больницу,
суется в нужное окно,
но все без толку, все без толку –
теперь там принимают только
слонов.

И человек уже боится,
он ждет устало у окна,
он ждет, когда отправят на,
он прямо чувствует в себе
слона.

Приходит человек в больницу,
ему необходим талон,
он просит, просит, просит
его принять. Он, дескать, просто
нечетковыраженный слон.

В регистратуре говорят:
зачем талон? зачем вам он?
пришли вы зря, пришли вы зря,
ведь вы же слон,
ведь вы больны.
Сидели б дома до весны,
как все приличные слоны.

И человек трубит в окно:
не понимаю я одно –
куда тогда деваться нам,
добропорядочным слонам!?

В регистратуре говорят:
такой закон, такой уклон,
мы Вам простили б, что Вы слон,
Но, откровенно говоря,
Вы с середины октября
по нашим записям, увы,
мертвы.

Рекомендуем уходить,
касторку пить, махать хвостом,
рекомендуем приходить
потом.

Так что, приятель, будь здоров!
Нам не до умерших слонов.

И человек идет домой,
полурябой, полуживой,
идет, идет он дотемна,
несет в себе домой, домой
большого мертвого слона.

***

Был у меня соседик, зацикленный на вещах.
Все что ни брал он просто, просто не возвращал.
Даже когда в квартиру шли ему дать по щам,
он зеленел тихонько, но денег не возвращал.
Был он тогда женатый, слушала я жену:
дескать, любви давала – ни капельки не вернул.
Я говорю – понятно, я одолжила стул,
он мне от стула тоже ни щепочки не вернул.
Встретились мы с соседом. Плакался он: беда…
столько дано, мол, счастья, надо чуть-чуть отдать.
Он протянул мне, было, счастье, – не в долг, а в дар –
но убежал внезапно, просто не смог отдать.
Был у меня соседик, еле уже дышал,
столько скопил он пыли – на целый всемирный шар.
Бывшей жене в апреле вышел купить он шаль,
шел в магазин и лопнул. Совсем, как воздушный шар.

***

Вот перекресток – гогочут матом,
вот все идет, да и шло бы мартом.
Сходит на двор пыльца
белая, снежная – на рябину,
дворнику на руки и на спину
мимо его лица.

И оседают на снег печали,
что мы запрятали, замолчали.
Все позабудь, оставь,
их перетянет (так может статься)
в южные скалы с одной из станций
дышащий тьмой состав.

Просто иди на вокзал с вещами,
в поезд забейся, пообещай мне
всю эту ночь глазеть,
слушать, как движетесь вы по карте,
храп оседает на дне плацкарты
и на краях газет.

Утром вздремни, обругай кого-то,
брызни на спутников анекдотом
и занеси в блокнот
фразу о том, что ты знаешь точно
запад не так уже кровоточит,
поезд идет в тепло.

Там, где кларнеты крадут Клариссы,
в полдень со службы спешат хористы,
и на краю тепла
день безразмерен, тягуч и ровен,
круглое время поют вороны,
парки, колокола.

Что же ты, веришь? А я на совесть
все сочиняю про море, поезд,
пляжи, колокола.
Ехать нельзя, но давай воспрянем.
Если всмотреться – под фонарями
ночь до сих пор светла.

***

Стрекозы оккупировали Крым,
и пленка крыльев пропиталась красным
с небес. На остывающей террасе
о крови говорили комары.

На землю, на крапиву, на сарай
сходила кровь по вишням. Фотоснимок,
где маялось три тысячи травинок
в заборной раме сонного двора.

Все было контуром, волнением крыла,
лягушек хор, осоловевший ежик,
и вечер, близкой смертью покорежен,
и воздух острый, будто из стекла.

***

А.Г.

Вот мой поезд, как закладка,
на страницах снежно-гладких
полчаса лежит украдкой
под обложкой ночи.
К нему пунктов населенных,
деревенек оголенных
жмутся строчки.

Спи, пока мой дальний поезд
отпечатывает повесть…
Что там возле, что там после?
Никаких гарантий.
Снег. Куда нам ехать? Сколько?
Никаких ответов. Поезд.
Да в купе играют польку
оркестранты.

***

Темнота в ноябре больная и непростая.
Ты нелепо меня поставил,
будто в самый сугроб свечу,
прими жалобу, я неудачно совсем молчу,
и согласно бесконечному ноябрю
прогорю. Я, господи, прогорю.
Пока шаркает в комнате старичок,
прячет часики в комнатный сундучок,
и кормушку вешает на сучок,
и кусает Митрофанушку за бочок,
я сама себе заинька и волчок.
Темнота такая за домом – ой,
прилетают льдинки на водопой,
старичок подходит к Богу, почти слепой,
и читает молитву за упокой
внука, утонувшего в ноябре,
мышь храпит в пустующей конуре,
вот судьба какая, как шьет судьба, как…
вот была собака, и нет собаки.
Только мышь, которая скоро повесится на шнуре.
Митрофанушка дрыхнет, ему пора.
Как мне все это высмотреть со двора?
Как мне все это выдержать со двора?
Не бытье, а какая-то конура.
Темнота в ноябре больная и непростая.
Все проходит, проходит, пока терпи,
печку утром, пожалуйста, не топи,
а то жарко и мы растаем.

САРЕ

Мне не осталось ни речи, ни журавлей,
Только терпение неба, тоска и ругань.
Гаснул подсолнух на животе полей,
и увядало солнце в глазах у друга…
Только тебя, мой ангел, тебя одну,
Дали, чтоб ты была моим хризолитом,
Ты приходила светом, когда луну
Стаскивал в лужи ветер к бетонным плитам.
Радио, космос уже зареклись вещать,
День был конем: серость и много яблок.
Мы говорили с тобой о таких вещах,
Где не осталось ни Бога, ни даже Дьявола.
Ты волокла любовь через пустошь с тем,
Кто не расходовал нежности или жалоб.
Ваза держала ежики хризантем.
Ты на земле одна меня удержала.

***

человек умирал не какой-то шальной человечек
не пылинка какая-то бабочка и черемша
не кривой старичок что в троллейбусе рядом дышал
фитилек на огрызке одной из замызганных свечек
мандельштамовский томик что ты прочитал и не понял
не приятель с которым на Ленина ты выпивал
не сходящая осенью в руки глухая листва
не забытый щенок дескать жаль и котенок и пони
а родной человек вся гармония тяжесть и гамма
для которого в омут на паперть давай-ка по сто
тот который тебе вместо пенного луга цветов
самолетик с сожженным крылом человек оригами
это смерть эта смерть будто в вечность запущено эхо
и не ходит уже человек и лежит и молчит
и в тебе тишина что давай ты ее закричи
и давай и давай будто взял он и просто уехал
будто вытащил два пострадавших в пути чемодана
и адью говорит отлетаю как стая грачей
только вот он лежит а ты рядом живой и ничей
словно город на милость каким-нибудь варварам сданный
человечек родной что мне сделать обнять может чаю
может просто сесть рядом обмякнуть уже зареветь
где ты прячешься свет моей жизни потерянный свет
я за этим кошмаром почти что тебя различаю.

***

Ярославна рыдала и сорвалась.
прямо в грязь. вот так. со стены и в грязь.
как пузырик лопнула к счету три.
как сникают мыльные пузыри.
на земле вода. на воде густой
парус дня – туман. Ярославна. стой.
не срывайся. нет. потерпи сквозь тьму.
будешь ниточкой, что поет ему.
а кому ему? ты упавши в грязь.
не поможет. нет. твой плененный князь.
если ты уже обернулась в тень
и с утра лежишь у горячих стен.
и под лай собак и шептанье крыс
кисло загорается барбарис.

***

сколько ни проговаривай. ни пиши. ни ври.
что ты оправилась. что календула расцвела.
что в твоем доме смолкли календари.
будто кричала, мучилась и девочку родила.
или такое что-то. прилив. песок.
розовый от кораллов. вода икает.
южное солнце стреляет тебе в висок.
вечер сшивает прямоугольники мотыльками.
все не проходит. шиповник внутри страниц.
там где герой целует. кого? в карете.
слышишь любовь. холишь чужих синиц.
держишь своих журавлей в секрете.
столько всего. что не вынесешь и вдвоем.
столько всего. что рядом живет и тает.
свечи (смотри) загораются на каштанах.
и оплывают по капле на чернозем.

ПОДОРОЖНИК

Больно-больно? Подорожник
приложи и заживет.
Время, заячья порода,
как виновный, когти рвет.
Мухи царствуют на даче,
солнце цедится в стакан,
да скрипит, как пол чердачный,
вдоль забора старикан.
Ни машин, ни магазинов,
оглушительный покой,
будто схвачен амнезией
этот выброс городской.
Тени листьев, словно рюшки,
шевелятся на коре.
Депутат с недюжим брюшком
громоздит себе дворец.
Выше, плотники, стропила!
Впрочем, что до строек мне?
Зелень в травах уступила
нездоровой желтизне.
Небо – на сосновых сваях.
Подорожник, вата, йод.
Что, пока не заживает?
Заживет.