***

Тот день наполнен медом был до дна,
Осенним медом - светлым и тягучим.
Жара ушла - иные письмена
Писал сентябрь на всей листве летучей.

В тот день хотелось книги перечесть
Забытые, не вспоминать ошибок.
Разлюбленных, обидевших не счесть -
Все были прощены, а день был зыбок.

Он легким был и теплым, как волна
Нагретая у берега, как сено.
Мы все омыты были им сполна,
Исцелены мы были постепенно.

И сохло быстро чистое белье,
И развевались простыни, как флаги
Неведомой страны, когда в нее
Вошли мы без геройства и отваги.

***

ЭВРИДИКА

Ария Тоски в подземном звучит переходе,
Тоска поет с затаенной надрывной тоскою.
Тоска подземная в плащике не по погоде
с бледным лицом, что припудрено смертным покоем.

Мечется голос надтреснутый, жалкий, зовущий,
голых красоток и лики святых омывая.
Мечется и рассыпается пуще и пуще
под грохотанье летящего к морю трамвая.

Песнь Эвридики затем в этом царстве Аида…
Вот и Орфей, а быть может Харон - я не знаю.
Выручку он заберет, он зовет ее Лида,
вот он выводит ее, вот поверхность земная.

Вот он идет и на тень ее не оглянется,
все как всегда: и спокойно, и тошно, и дико.
Только галерка случайным хлопком отзовется,
только останется - Тоска, тоска…Эвридика.

***

- Что ты там видишь, в окно окунаясь ночное?
- Вижу работы на лунных полях Междуречья.
Ночью работают, днем же, спасаясь от зноя,
в хижинах спят, шелестящую слышу их речь я…
Башен, ворот Вавилона вдали силуэты…
Ночь нависает над ними законом тирана.
Пьян во дворце Хаммурапи, пьяны горожане,
но рыбаку веселей, чем царю иль поэту.

- Утро… Что видишь в деревьях, в фигурах прохожих,
в сонных трамваях, стадами бегущих из хлева?
- Вижу - вступленье рассвета по свежести схоже
с садом висячим и с ликом ячменного хлеба.
Знаю - не пал Вавилон, на Земле он все длится:
где-то проходят воротами сонмы торговцев,
где-то цари облачаются в багряницы,
сонмы блудниц обращают помятые лица
ввысь, где бог Солнца несется в своей колеснице…
Мы на планете языческой - дикие овцы.

***

Ю. Островершенко

Что-то иное всегда ощущается нами
в зале ли полном, в толпе ли и в дел карусели.
Где-то запахнет осенними резко цветами,
дымом запахнет горчайшим - и вот мы у цели.

Вот мы у выхода - небо оттенков агата
там где иное, как дым над землей, без предела.
И там, где вечер нальет нам в стаканы заката,
и где другим никакого до нас уже дела.

Что-то иное я вижу в тебе полупьяном
и сквернослове - твои небеса и деревья.
И одинокие лодки, что скрыты бурьяном,
и одинокого ливня слепое кочевье…

***

Д. Ч.

Холодно нынче, любимый, и солнце так редко,
Иней на гроздьях засохших, листве темно-красной,
И на пороге недавно умершей соседки.
Все, что осталось - платок на заборе цветастый.

Осень стихи написала на листьях пожухлых,
Но недовольно срывает и в пламя бросает.
Всюду костры из стихов - ведь никто не читает.
Дымные рифмы по улочкам стелются утлым.

Здесь на окраине города время, как спица
Вяжет сюжеты на темы уюта, покоя.
Кажется, что ничего, никогда не случится -
Будет листва такова, будет небо такое…

А между нами пространства просторы и реки,
Смерчи и смерти, тайфуны и сонмы событий.
Но еще время нас не разлучило навеки -
Мы улыбнемся друг другу, друг друга не видя.

***

Капли дождя на папирусах высохших листьев,
В каплях миры отражаются ярко и рвано.
Всюду костры - в них сгорают легчайшие жизни.
Дымная и хризантемная нынче нирвана…

Вечер, трамвай, психбольница, фонарь и аптека -
Все в этой части вселенной для счастья на месте.
За освещенным окном - силуэт человека.
Я же все мимо - с листвою мне падают вести.

Не научилась я жить и всегда я была такою,
Что важнее всего была осень с ее дыханьем.
И для меня мешок с опавшей листвою -
Все равно, что наволочка Хлебникова со стихами.

***

Д. Ч.

Я люблю смотреть на твое лицо…
День проходит - его убивает ночь.
Ночь проходит - ее убивает день.
Убивают люди друг друга вновь,
постепенно, не сразу, а лишь чуть-чуть…
Ежедневно, за завтраком, во дворе,
на работе, в школе, всегда, везде…

Я люблю смотреть на твое лицо.
что на фото в альбоме, а в этот миг
убирают пешки своих королей,
убирают пешек своих короли.
И спивается гений, кутит дурак,
и витийствует умник, гордясь собой.
И история свой совершает ход,
и историк лжет.

Я люблю смотреть на твое лицо,
постигать пространство горячих глаз,
изучать географию черт, морщин.
И эпохи ветер сдувает прочь,
мимо судьбы проносятся тех, кто жил…
Но пока я смотрю на твое лицо
я живу, пока я люблю - живу.

***

Памяти моей бабушки А. Н. Романовской

…И море иное прольется над лодкой земною,
И втянет воронкой единственного пассажира.
Да выбросит так далеко, что молитва служила
О новопреставленной Анне лишь нитью связною.
И Анна оставит свои упованья, надежды,
и мысли нехитрые старой одеждою бросит,
ненужною. Жизнь остается размеренной, прежней.
Отсутствие материально, как проседь.

А в венах у этого города Черное море
пульсирует, бьется, смеется, Слободку качает,
чтоб Анна уснула спокойно, и грозди чтоб вскоре
морскою водой налились и восторгами чаек,
чтоб не было в жизни уныния. Бога любила
покойная, песни любила (земля пусть ей пухом).
О том, что шаланды кефали полны, в забытьи говорила.
Кефали полны серебристой от речи до слуха…

***

КРАКОВ

Мы пьем горячее вино с медом,
в старинной ратуше сидим тихо.
Перебираем грустно мы год за годом
из нашей жизни, где сто тонн лиха.

Трубач трубит на площади Рынок
в костельной башне - звук трубы светел.
Чем ближе мы, тем дальше, мой инок.
Ведь каждый плещется в своей Лете…

Ах, Краков! Может каркнул так ворон,
что ты возник - прекрасен и мрачен.
К тебе прикованы твоим взором,
а жизнь идет, и значит смысл не утрачен.

***

В окне ателье заводной манекен что-то шьет,
еврейский портной, что старательно делает дело.
Он ручку машинки без устали вертит умело
и, кажется, тихо под нос себе что-то поет.

Невидящим взглядом в себя лишь он смотрит, и вот
невидимых тканей мы слышим уже шелестенье.
И платьев невидимых блеск ослепит на мгновенье,
и глупый король тут поблизости где-то живет.

Для всех королей он нарядов неспешно нашьет,
а также их жен и детей ни за что не забудет.
А мимо проходят уставшие буднично люди,
и каждый наверное знает, зачем он живет.

Но здесь с выраженьем необщим лица тот сидит,
кто знает, зачем неживой он, и с тихой улыбкой
он вертит машинку и тянется времени нитка.
И время под пальцем его словно ткань шелестит.

***

Здесь дом стоял и рухнул на исходе
отпущенных ему ста с лишним лет.
Тут продавали керосин и вроде
когда-то уголь, говорил сосед.

Теперь упал и внутренности дома
наружу все - желтеет ракушняк.
Доска торчит - зияет рана слома,
уже трава растет сквозь боль и мрак.

Собаки спят на бедных тех останках,
стена стоит с глазницею окна.
Летит вишневый цвет, как будто манна
небесная, с утра и дотемна.

Летит вишневый цвет и покрывает
остывшей жизни мимолетный след.
Снега его так щедро засыпают,
листва желтеет, вишни сок пускают,
собаки спят, и смерти вовсе нет.

***

Ирине Беньковской

Выйдем на улицу, несколько слов оброню я,
ты же начнешь рифмовать их - рифмуй же, Ирина!
Мир весь уместится в строки, что сложатся всуе.
Мир - это стихотворенья, что рвутся из сплина.

Жаждут они воплотиться и жить мелодично!
Листья ложатся, как будто ложатся столетья.
Люди и звери вокруг опадают привычно,
смотрят на это испуганно малые дети.

Светится роза на фоне листвы красно-бурой,
светится кошка в лучах фонаря площадного.
И пока видим небесную мы партитуру,
светятся души в предчувствии точного слова.

Ира, рифмуй! Перед нами ложатся столетья.
Прошлых и будущих лет перед нами круженье…
И пока нас не сметет неизбежности ветер,
наши слышны голоса при земном притяженьи.