МИХАИЛ ЮДОВСКИЙ

ТЕЛА И ТЕНИ
(продолжение)

ТЕНИ И ТЕЛА. КАРАВАДЖО

Единица живет сама, не примкнув к числу,
Исповедуя только собственное сумасшествие.
Писать по белому – значит, следовать ремеслу,
Отвергая в себе божественное.
Потому что в начале был мрак – милииарды лет.
Но некий художник, подчинясь желанию вздорному,
Закрыл глаза. И увидел во мраке свет.
И с вселенским размахом белым мазнул по черному.
И была, как писалось, ночь. И за нею день –
До скончания века, чередуясь отвесно ступенями.

Безумен, кто верит, что тело роняет тень –
На самом деле тела отброшены тенями.
В теле живет с рожденья кромешный мрак,
Плывя в бездонных зрачках страстями животными.
Но из попоек, случек, смертельных драк
Вырывается свет удивительными полотнами.
Наитие движет рукой, раскалив добела
Поверхность холста. И стремится разящий навылет пыл
Касанием кисти из теней лепить тела,
Как Бог человека когда-то из глины вылепил.
Подобие Богу не в сходстве телес и лиц,
Но в ярости творчества и осознаньи выбора.

Твой выбор сделан – как тень, распластавшись ниц,
Тело лежит задыхающеюся рыбой на
Прибрежном песке. Для чего-то нужны берега
Уязвимой душе, в оболочке грубой взлелеянной.
Так хочется, верно, телу, подавшись в бега,
Ускользнуть от собственной тени, к нему приклеенной.
Мир, покачнувшись, сдвигается набекрень,
Завершая земную игру небесного вымысла,

И бросает ненужное тело обратно в тень,
Из чрева которой тело однажды выросло.

ХАФИЗ

С печалью едва уловимой
Мечтая о многом,
А после, насытясь сполна
Любовью и хлебом,
Откроешь, что сущность иная
Таится в конечном:
Слагая стихи о любимой –
Общаешься с Богом.
Склонясь над кувшином вина –
Беседуешь с небом.
Ушедших друзей вспоминая –
Тоскуешь о вечном.

Не странно ли мир понимать
В жилище убогом,
Достигнув заветных вершин,
Остаться нелепым,
Добраться земною тропой
К созвездиям млечным?
Родившая девочку мать –
Общается с Богом.
Гончар, сотворивший кувшин –
Беседует с небом.
Друзья, что пируют с тобой –
Тоскуют о вечном.

Виднеются чьи-то следы
За пыльным порогом.
Невнятно звучат голоса
Над мраморным склепом.
Ветра пробираются в грудь
Дыханием встречным.
Закончив земные труды –
Общаешься с Богом.
Закрыв напоследок глаза –
Беседуешь с небом.
Тебя провожающий в путь –
Тоскует о вечном.

МАЛЬЧИК, БЛУЖДАЮЩИЙ В СУМЕРКАХ. ЛАО-ЦЗЫ

Путь самоим звучаньем приравнен к сути,
Даже когда дорога твоя темна,
Даже когда серебристым шариком ртути
В небе вечернем плавно скользит луна.
Мальчик, блуждающий в сумерках, равен Богу.
В собственной тени беззвучно шаги топя,
Мальчик, не торопись отыскать дорогу –
Лучше пускай дорога найдет тебя.
Мир этот зыбок, мир этот тих и хрупок,
Мир уязвим и тонок, как пелена.
Нет ничего бессмысленней, чем поступок.
Только в бездействии мудрость заключена.
Станет ночному небу земля постелью,
Мягко качнув созвездья, как колыбель.
Мальчик, стремясь к чему-то, стремись к бесцелью –
Шири вселенной в точку сужает цель.
Сердце переполняется светлой грустью,
Шепотом с мирозданием говоря.

Реки уходят вниз от истока к устью
И превращаются, соединясь, в моря.
В этом смирении – скрытая мощь покоя.
Сверху роняя тысячеглазый взор,
Небо дает потрогать себя рукою,
Перевернувшись в темной воде озер.
Горы земные – гор неземных подножье.
Время, срастаясь с вечным, теряет суть.

Мальчик блуждает в сумерках, бездорожье
Будто случайно преображая в путь.

ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА. ВИВАЛЬДИ

Дрожащий звук называется тремоло.
Так колотится сердце. Так в руке трепещет птица.
Так пульсирует жизнь, потому что живое – временно
И больше не повторится.
Глядя вверх, на небо, удивленно подрагивает веко –
Синева для престола Господнего кажется слишком зыбкой.
И струна колеблется в такт метаниям этого рыжего человека
Меж амвоном и скрипкой.

Весною легко быть нежным,
Когда соки бегут наперегонки по жилам
И голос внутренний, растворясь во внешнем,
Вырывается на свободу. Паникадилом
Качается солнце. Мир глядится шатко,
С легкостью греша и с легкостью каясь.
Началу творения не нужно порядка –
Началу творения нужен хаос.

Летом легко быть сильным, когда неустанно
Твердеют руки, твердеет воля,
Прокладывая борозды нотного стана
Как пахарь, возделывающий поле,
Слушая мира многоголосье,
Вознося молитвы, давая клятвы
И ожидая, когда колосья
Наполнятся зерном для будущей жатвы.

Осенью легко быть щедрым
Когда гармония овладевает ладами,
Когда дерево, спускаясь корнями к недрам,
Одаривает ветки свои плодами,
Когда улетающей птицы гортанный голос,
Прощаясь, из поднебесья несется.
И рыжеет, подрагивая, лист, как волос
На голове, опустившейся, как закатное солнце.

Зимою легко быть усталым,
Когда становится тесно в телесной раме,
Когда радуешься мелочам и утешаешься малым,
Потому что большое не за горами,
Когда небо тускнеет, как старое олово,
Приближаясь молча к земным пределам,
И роняет снега, некогда рыжую голову
Осыпая белым.

Отпустив времена, намного легче.
Неотвратность выбора, чувство долга
Освобождают от ноши плечи.
Зеркало треснуло. Звон осколка,
В распластавшейся тишине прозвучав нелепо,
Завершает музыку, как финальная кода.
Сжавшись в точку, темнеет небо.
Наступает пятое время года.

СТИВЕНСОН

Моряк, чтобы вернуться обратно,
Должен уйти в море. Охотник подняться на холм.

Узоры обоев сливаются в пятна,
Стены и пол медленно обрастают мхом.
Дни за окном мелькают бесцветной стайкой.
Но лежа в постели, смотришь не вдаль, а вверх,
Где луна проплывает белой чайкой
И солнце кружит, как рыжий стерх.
Тропический дождь льет с потолка на ложе,
Ветер надувает простыню в порыве лихом.

Моряк, чтобы вернуться обратно, должен
Уйти в море. Охотник подняться на холм.

Достаточно начертать «мене, текел, фарес»,
Чтобы с треском обрушилась стена.
Жребий брошен. Уносит парус
В иные пространства и времена.
Прошлое осталось лежать за порогом.
Настоящее мчится во весь опор.
Пахнет солью морской и грогом
Ошалевший от звезд простор.
В этом наполненном тьмой просторе
Без грусти угадываются вдали дома.

Моряк вышел в открытое море.
Охотник поднялся на вершину холма.

Жизнь обнажает костлявый остов,
На ребрах которого птицы поют.
Для каждого моряка отыщется остров.
Для каждого охотника найдется приют.
Путь, змеясь от вершин до подножий,
Переползая через долины и рвы,
Остатается лежать сброшенной кожей
Среди высоких стеблей травы.
Якорь брошен. Опущены сходни.
Над вечерними склонами сгущается тьма.

Моряк возвращается с моря. Охотник
Спускается вниз с холма.

ПУТЕШЕСТВИЕ РОЖДЕСТВЕНСКОГО ГУСЯ. ДИККЕНС

Дородный, белый, похожий на снежный ком,
Исполненный значимости и торжества,
Гусь лежал на столе, размышляя, по ком
Звонят часы в преддверии Рождества.
В награду за пост полагается пир.
Но должен ли почтенный английский гусь,
Глядя, как веселится мир,
Испытывать радость или чувствовать гнусь
От будущего братания
С утробой твоей, Британия?

За окном красиво падает снег,
В фонарном свете кружась. Из всех
Уголков вселенной, маленькой, как ковчег,
Тихими колокольцами доносится смех.
Дым высовывается из труб космами бороды.
Но какая, честное слово, тоска
Это шипение сковороды
И эта разделочная доска.
О жизни ли думать, о смерти ли,
Вращаясь, как грешник, на вертеле?

В столовой жарко растоплен камин.
Некий джентльмен, облаченный в домашний халат,
Закончив молитву коротким «аминь»,
На фаянс тарелки кладет салат,
С аппетитом оглядывает гусиный бок,
На котором блестит сладострастно жир,
Искушая, течет золотистый сок,
И, должно быть, верит, что целый мир
Служит с момента Творения
Пользе пищеварения.

Очевидно, гусь почувствовал грусть.
Или, может быть, гусь сошел с ума.
Словом, взмыв со стола, почтенный гусь
Улетел в окно. За окном зима
Подхватила его, закрутила в винт,
Понесла по сугробам и бугоркам,
По дороге снега, как целебный бинт,
Приложив к обуглившимся бокам.

Что есть прекраснее, нежели
Зимы, которые нежили
Снегом измученные тела
И души. Вырастая из тьмы, фонари
Светились чашами из стекла
С золотыми ангелами внутри.
Созвездия сплетались в терновый венец,
Шатался мясяц, словно хлебнул вина,
И какой-то уличный сорванец
Метил снежком в проем окна.
Гусь свалился, хлопнув сорванца по спине.
Тот оскалил рта щербатую брешь.
Глянул вверх. Удивленно спросил:
– Это мне?
Гусь немного подумал и ответил:
– Ешь.