БЕЛЫЙ НЕГР ПОЭЗИИ
(антро-поэма)Максиму - человеку и пулемёту
В-нулевых...
Если небо,
придавленное ночью к земле,
разлить по майонезным баночкам -
там можно хранить птиц.
Если выпустить их утром -
на стенках остаётся
налёт времени
и поэзии.
Во-первых…
Человеки приходят в мою жизнь из Ниоткуда.
Однажды приходят и всё.
Переполненными бокалами на фуршете жизни.
Дают отхлебнуть себя,
будоражат кровь,
позволяют привыкнуть и только потом -
заполняют свободную нишу
и помогают жить.
Каждый раз мне становится странно -
как же я ещё вчера жил в меньшинстве,
как это я прозябал не вместе?
Во-вторых…
Этот отдельно взятый Человек
бесцеремонно забрался в мой почтовый ящик
в виде эпистолярного файла.
Сложил буквы в приветствие и поведал,
что звать его Человек-Максим,
что фамилия ему в принципе и не нужна,
хотя на всякий случай имеется
и звучит приблизительно так -
"Бо" -
просто и со вкусом.
Правда, я до сих пор не уверен
в правильном произношении.
С тех пор, как он материализовался -
я во многом сомневаюсь.
В первую очередь, -
действительно ли он Человек?
Не напутано ли?
Ведь у Максима слово "Человек",
как и всякое другое,
имеет собственный центр тяжести,
свою кровеносную систему
и эрогенные зоны.
Он убеждён, что так называется
представитель народности,
населяющей Внешнюю Мексику,
что образовалась данная народность
в процессе смешения
различных языковых групп
и поэтических течений,
что применительно к нему самому
оно адекватно на 98 %,
что полтора процента остаётся
на здоровый скепсис
и только полпроцента - на нездоровый…
В-третьих…
"Недаром помнит вся Россия
про день Бо!" -
я слышал подобное ещё в школе,
не будучи с ним знакомым.
ТАМ - помнят!
Здесь - нет…
Украина не помнит.
И никакого отдельного дня ему упорно не выделяет.
Более того -
держит в чёрном теле преподавателя
строительной академии имени Герострата,
обучающей строить так,
чтобы из зависти
хотелось сжечь.
В-четвёртых…
Живёт он на пригорке,
куда, как и положено,
ведёт каменистая дорога Бэбби Роуд.
Вот только что был город,
а сделал десяток шагов -
и уже не понять.
Если брести по ней перед полуночью,
как довелось мне,
то в чахоточном свете престарелых фонарей
может померещиться всякое.
Например, мужик,
тянущий вместо мула подобие арбы.
Или живая арба,
подталкивающая мужика на подъёме.
Или булыжники,
прыгающие врассыпную словно жабы…
На входе в его жилище висит число "десять"
и что оно означает -
порядковый номер визита,
имя файла
или же
"…кукушка-кукушка, сколько мне лет осталось?" -
не знает никто.
Можно, конечно, спросить у хозяина.
Но что он подумает обо мне
после этого?
В-пятых…
Лицо у него нездешнее.
Исполнено света и задумчивости.
Дополнено очками, которые не портят,
но и не молодят,
напоминая прицел.
Его слегка приоткрытая внешность
сродни неплотно прикрытой двери.
Оттуда - полоска светящаяся
вместе с внимательным взглядом.
Отражается от внутренней поверхности
стёкол очков
и ускользает внутрь:
успел разглядеть - повезло!
У него две руки,
клавиатура служебного компьютера
и полтора десятка ручек
(не считая карандашей),
которыми он НЕ ПИШЕТ стихи.
Он их выдыхает, как воздух,
успевая каждый раз
оставить внутри кислород
и авторские права.
В-шестых…
Человек-Максим по сути своей - невыездной.
Хотя всем объясняет, что домосед,
что хаусофил и тревелофоб.
Все эти слова он придумал,
равно как и концепцию.
На самом деле,
город цепко следит за ним,
не дозволяет лишних движений,
поощряя лишь
путешествия внутри себя.
Если задаться целью
и прочитать всё, что он написал -
можно считать себя неофитом,
обращённым внутрь полой сферы
в обход всех ранее известных религий.
В-седьмых…
Иногда он идёт на контакт,
зачищает "плюс" и "минус"
и может запросто назначить вам встречу
(как когда-то поступил со мной!),
используя сомнительные ориентиры
(типа - "на площади у второй ёлки сбоку"…
или же -
"я подойду перед девушкой в мини-юбке").
Потом оказывается,
что на этой площади ёлки вообще не растут,
а если и растут, то
называются почему-то "каштаны".
С мини-юбкой и того хуже -
уже через десять минут ожидания
у вас начинает болеть шея,
наряд милиции видит в вас маньяка,
вышедшего на дело,
тогда как столь откровенных девушек
здесь в декабре не ходит вовсе…
И тем не менее -
вы встречаетесь.
У второй ёлки сбоку.
За десять секунд до девушки в мини…
В-восьмых…
Человек-Максим собран внешне,
упорядочен внутри
и полностью разболтан на стыке.
Именно оттуда сквозит и вьюжит,
именно оттуда он черпает
и разливает по формочкам.
Всё остальное время
он всматривается в нас,
ожидая ответного.
В-девятых…
О его родном городе стоит сказать отдельно.
Днепропетровск раньше был закрыт,
как тайное учение.
Он был заведомо неправильно нанесён на карты.
Въезд в него построили специально там,
где в других городах выезд,
а выезд не обозначили вовсе.
Я уже не говорю о том,
что в прессе жизнь города освещалась так,
что создавалось впечатление -
там живут в потёмках!
Само собой, в условиях засекреченности,
информационного тумана
и тотальной светомаскировки...
Потенциальные враги издревле
считали его "городом противоречий".
И это постоянно подтверждалось жизнью,
прогнозами синоптиков
и агентурными донесениями.
Если днепропетровцы днём не зевали,
а ночью не спали -
постоянно делали что-то
диаметрально противоположное.
Днём строили социализм,
а ночью воровали
социалистическую собственность.
Днём заседали на собраниях и хвалили,
ночью сидели на кухнях и клеймили.
Днём в надземных цехах строили трактора,
чтобы было чем сеять и пахать,
ночью в подземных -
ракеты, чтобы перепахивать, если что…
Именно здесь родились -
анекдот о мирно пашущем
советском тракторе
и белый негр поэзии
социалистического сюрреализма.
В-десятых…
На самом деле Человек-Максим - негр.
Но редкого белого окраса.
Только - чур! - я вам этого не говорил.
Традиции негробоязни
пустили здесь глубокие корни.
В пору "закрытости",
негра в городе я увидел в 1980 году
(в первый и последний раз!).
Должно быть, бедолага ехал на Олимпиаду,
да сбился со следа.
Дальше жэ-дэ-вокзала его не пустили.
Обнюхали прямо на перроне и увели
глубоко вниз, где он слился с темнотой
и стёрся из памяти.
Это только кажется,
что сегодня все традиции Днепропетровска
растеряны и забыты.
Жизнь там по-прежнему многослойная,
а люди - с двойным дном
(я не говорил "с двойной моралью",
вам просто послышалось).
Но, если я заявляю, что Человек-Максим,
по сути своей, а не по происхождению,
белый негр -
я знаю, о чём говорю.
Ведь я немного читал о поэзии
(раннего Маяковского
и позднего Жданова).
Достаточный минимум,
чтобы распознавать белое на белом
и уважать эту религию.
В-одиннадцатых…
Белый негр - это не генетический диагноз,
это поза застигнутого врасплох,
это констатация прозрения,
это попытка прожить наугад и на ощупь,
это мелодия редких бемольных кровей,
это пронзительно, как отпечатки пальцев
на любимом украденном сердце.
Вы можете целый час
с расстояния полуметра наблюдать,
как белый негр смакует коньяк,
но так и не разглядите ни пятнышка
на его лице.
Впрочем, это никак не влияет
на качество поэзии…
В-двенадцатых…
Максим - засекреченный поэт.
Потому ему дозволено жить внутри.
Ему дозволено писать о своём и на своём.
Ему дозволено говорить, не рассказывая.
А главное - ему можно писать поэзии,
не отвлекаясь на многое:
на доказательства,
на курс гривны к монгольскому тугрику,
на плохое качество нашего количества,
и на рекламу прокладок…
Таких, как он, в городе -
раз-два и обчёлся!
Осталось выяснить - кто второй?!
В-тринадцатых…
Белый негр поэзии неспешен.
Лирик суетного, второпях надкушенного века.
Он чертовски богат,
но об этом догадываются не все
и только постфактум.
У него контрольный пакет акций
на переиздание будущих стихов,
у него жена и дети
(хотя поэтам это противопоказано!),
у него справка от
(вы догадываетесь от кого!),
у него приглашение на, на и на,
у него частный Гарлем на окраине
огромного настороженного города.
Если, скажем, выбрать здесь
правильное время и место -
можно наблюдать, как -
во-о-он там! -
и заметно правее,
мегаполис напоминает о своем присутствии
всего-то двумя тревожащими заревами.
И всё!!!
И тогда чуть защемит сердце,
и увлажнятся глаза -
эх-ма! -
есть, слава богу, ещё нетронутые места,
где даже на фоне города
можно зачать
экологически чистые стихи.
В-четырнадцатых…
Белый негр внешне небросок,
ничем не отличается от белых европейцев.
Разве что,
с большим тщанием прижимает гитарные струны,
вкладывая душу в блюзовые каденции
(соул класть по вкусу!).
Разве что,
убедительнее молчит,
проговаривая с болью внутрь себя
слова не для всех.
Разве что умеет танцевать
диковинные заморские па,
оставаясь неподвижным
под гладью пиджака.
Его выдаёт лишь дрожь пальцев,
касающихся белого листа,
да старонегритянское имя Максим,
означающее - "Мбуустме-иддах".
В-пятнадцатых…
Он не рисует на запотевшем стекле руны.
Не пишет рассветные сутры,
чтобы потом гортанно выдохнуть их.
Не чёркает судорожно черновики.
Вместо этого белый негр поэзии
каждое утро выпускает
птиц из майонезных баночек.
И подолгу,
искушённым жрецом-авгуром,
наблюдает за их рваным полётом.
Безразмерно молчит.
Дольше, чем следовало бы, на мой взгляд.
И вдруг -
каждый раз вдруг! -
начинает говорить,
когда я уже минут десять, как
считаю его заснувшим.
Когда я уже минут пять, как
не жду.
В-шестнадцатых…
Он говорит:
"Стихи - езда без оглядки
на предельной скорости
непостижимого смысла.
И с этим ничего не поделать,
лишь замерять радаром
превышение Себя
да штрафовать
за то, что остановился…"
Я слушаю,
пытаюсь вникнуть
и пожимаю плечами -
при чём здесь птицы?!
В-семнадцатых…
Он говорит:
"Борьба с поэзией,
путём написания собственных текстов,
увлекательнее разведения тараканов,
хотя и менее прибыльна…"
И я опять не нахожу места для птиц.
В-восемнадцатых…
Он говорит:
"Поэт есть пробитый воздушный шар,
умирающий между двух
страстных желаний -
выплеснуть свой внутренний мир
и сохранить высоту полёта…"
Я старательно вникаю.
Он говорит.
Я пытаюсь.
Он говорит-говорит-говорит…
И когда я,
жалкий потерявшийся беспризорник,
напрочь забываю о птицах,
баночках и взмахах крыльев,
когда я начинаю падать вниз,
как тот самый пробитый шар, -
Человек-Максим снисходит:
"Дались тебе эти птицы!
Расслабься - к вечеру прилетят,
как в камеру хранения…"
В-девятнадцатых…
А ещё в его жизни есть музыка.
Иногда она заменяет
весь воздух в доме
и тогда он подолгу слушает,
не дыша.
Музыка накатывает волнами.
На песок его родного необитаемого острова.
Волна за волной.
Патти Смит.
Фрэнк Заппа.
Джим Моррисон.
Джон Леннон.
Боб Дилан.
Его сменяет камбоджийский рок
(не подумайте, что это ругательство!).
Новогрузинский джаз.
Украинские "колыскови".
И девятый вал - "Гогол Борделло"…
Только потом белый негр,
приходит в себя,
достаёт кислородную подушку -
первый альбом группы "Пальто Sorry Band" -
и подпевает дуэтом
с придворным соловьём,
живущим на пограничной груше.
В-двадцатых…
Можно было бы патетически воскликнуть:
"В этом - он весь!"
На самом деле - он больше и глубже,
и в этом только его часть.
Даже не знаю - какая именно,
но не бoльшая, это точно…
И когда в следующий раз
он молча шевелит губами
возле пустых майонезных баночек
до меня доходит -
Человек-Максим творит молитву
своим белым негритянским духам:
Свободномустихосложению
и Возможностибытьсобой.
А птицы -
не больше, чем повод
оторвать взгляд от стекла,
отслоив налипшую поэзию.
В-двадцатьпервых…
Ежедневно он молится на бумаге
в редком вневременном стиле
"коммунального джаза",
называя главного авторитета и адресата
"доктором Робертом".
Молча перечитывает,
делясь мыслями с небом,
и осторожно рвёт лист
на тридцать две неровные части
(как учили его в спецклассе
математической школы
с углублённым изучением деления).
И, в-последних…
Я нашёл сегодня в корзине
очередные кусочки,
сложил мозаику
и прочёл:"…Он заходит дан-дан-дан пара-пум
говорит пара-пум-бара кто вы
мы отвечаем пара-пум-бара дан-дан люди
вау дан-дан-дан пару-пум удивительно
ну так пара-пум-бара чем занимаетесь
мы живем пара-пум-бара дан-дан в городе
сочувствую фьють-фьють дан-дан вам…"И ко мне прильнуло, прижалось, прилипло
это самое "пара-пум-бара…".
Я хожу по комнате бормоча:
"пара-пум-бара… пара-пум-бара…".
Хожу уже целый день
переполнен гулкого пара-пум-бар-мотания.
И более того -
я говорю это сейчас вам:
"пара-пум-бара…"
(подразумевая "Кто вы?")
и пару раз потише:
"пара-пум-бара…"
"пара-пум-бара…"
(подразумевая - "Сочувствую").
Вслушайтесь!
И если ЭТО хоть немного перейдёт на вас -
не обижайтесь.
Может так статься,
что его Господь
(так напоминающий:
снаружи - бледного доцента,
нервно протирающего очки;
а внутри - толстогубого кудрявого джазмена,
выдувающего вселенную
из блестящей трубы) -
белый негритянский бог "доктор Роберт",
заступник детей и поэтов,
услышит.
Помолчит, облизывая губы.
А потом выдует нисходящий пассаж
и подарит вамВДОХНОВЕНИЕ.