БОРИС СУСЛОВИЧ

ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ

***

Солнечные блики скользили по воде. Жена подплывала к сияющей полосе, почти сливаясь с ней. Он стоял на месте и отрешённо следил за удаляющейся фигурой. Внезапно услышал: «Эй, ты заснул там?» Ничего не оставалось, как пуститься вдогонку.

***

«Меня зовут Анна», – девушка откинулась на спинку кресла, вытянув длинные ноги. «Чуть моложе меня, – подумал он. – Интересная девчонка, только понта много». Ничего сверхъестественного в тот вечер не произошло. Кажется, он увязался кого-то провожать. К новенькой даже не подошёл. Зачем?

***

Телефон зазвонил в полдевятого. Кто это в такую рань? В воскресенье? С трудом разлепив веки, он взял трубку – и удивился ещё больше: «Извини, просто не могла удержаться. Какая девушка! Держись за неё руками и ногами». Полина, жена приятеля, была, как всегда, сдержана и немногословна. Опять лёг, но сна как не бывало. Оказывается, можно наслаждаться, когда хвалят не тебя.
Они встречались всего два месяца. Вначале ему казалось, что это временно. Но Аня вошла в него, как нож в масло. Он считал минуты до каждого свидания. Смотрел на неё – и не мог насмотреться. Целовались без конца, даже посреди улицы. Как школьники.

***

Они шли по переходу между этажами тбилисского универмага. Почти вровень. Жена изящно несла свой семимесячный живот – и он с нескрываемой гордостью наблюдал за её походкой. Навстречу двигалась старушка. Поравнявшись с ними, оторвала взгляд от земли: глаза у божьего одуванчика были ясные, цепкие. «Девку родишь», – выпалила без малейшего промедления. В ту же секунду её глаза потухли, старуха вновь уставилась в пол – и пошкандыбала дальше.
Они одновременно посмотрели друг на друга. Жена засмеялась. Не обращая внимания на проходящих мимо, он аккуратно обнял обеих.

***

«Тавии бэн! Ат роца бэн?1» – женщина кричала с расстояния в десять метров. Они пошли на рынок за покупками, «на покупки», как говорила дочка. Как жену разглядели в густой толпе? Израильтянка была примерно их лет, весёлая и симпатичная. «Кэн, тода»2 – ответил он на своём убогом иврите.
«Вспомнила Тбилиси?» – обратился к жене. «А я не забывала. Пошли, здесь дорого. Может, найдём что подешевле».
____
1. У тебя будет сын! Ты хочешь сына? (иврит)
2.  Да, спасибо (иврит)

***

Солнце садилось. «Почему так рано? – подумал он. – Ах, да: сегодня перевели часы. Зимнее время».
Они поднимались по лестнице. Только что их коснулся слабенький луч, наверное, последний. Солнце слилось с горизонтом – и начало медленно погружаться в воду. На последней ступеньке он обернулся – сзади уже ничего не было.

***

ПАУЗА

Слова приходили одно за другим и незаметно складывались в предложения. Человек записывал их в момент появления. Стоило поторопиться или замешкаться – и корявое, двусмысленное слово застревало во рту. Наступала пауза.
Когда-то пауза затянулась на двадцать лет. Всё, что было до неё, забылось, и она стала жизнью. Предсказуемой. Без загогулин и выкрутасов. Временами почти счастливой. Чужой.

 
***

ЖУРАВЛЁНОК

Журавлёнок стоял у воды, почти не шевелясь, и смотрел в море. Издалека можно было подумать, что белая птица – манекен, настолько плоской и неподвижной казалась эта лёгкая фигурка. Но стоило приблизиться к ней, как она оживала, взмывала вверх и за несколько секунд оказывалась довольно далеко.
Никто не знал, как он появился здесь. Наверное, отбился от одной из бесчисленных стай, избравших приморский город для последней остановки перед длинным многодневным перелётом. Может быть, журавлёнок заболел. Или взрослые решили, что ему не хватит сил долететь. И он остался. Довольно скоро новенький познакомился с местными птицами. И юркие чайки, и неповоротливые голуби даже не пытались его обидеть. Постепенно он привык и к собственному одиночеству, и к тому, что не похож ни на кого из здешних обитателей: ни снежной белизной перьев, ни длиннющими ногами, ни худобой. Иногда ему мешали дети, которые бегали по берегу и бросали в него всякий мусор. Наверное, они просто дурачились. Но он сразу перелетал на другое место.
Человек появился неожиданно. Он не подходил к журавлёнку, а стоял неподалёку. Перед ним была какая-то доска. Журавль привык к странному незнакомцу и уже не удивлялся, что тот приходит каждый день и подолгу смотрит на него. Прошла неделя. В одно утро человек неожиданно повернул деревяшку,
а сам отошёл в сторону. Журавлёнок увидел белую птицу и приблизился. Птица оказалась очень похожей на него. Он иногда видел в воде своё отражение, но оно всё время менялось и покрывалось плёнкой. А здесь всё было ясно. Крылья птицы
казались большими и сильными. Такая сможет улететь куда угодно. Не то, что он.
Ночью журавлёнку приснилось небо. Не это, синее и тёплое, к которому он почти привык, а то дальнее, северное, откуда он когда-то прилетел. Его продувал забытый холодный ветер. И он, чтобы согреться, летел всё быстрее и выше. «Давай, давай, – кричали взрослые птицы. – Лети к нам. Ты справишься».

 
***

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Сын ещё раз наполнил ведёрко водой и вылил в него остаток чистящего средства. Вновь яростно заработал тряпкой. Грязь, казалось, навсегда въевшаяся в камень, исчезла. Памятник выглядел почти новым. Лишь дата осталась прежней.
Он вспомнил тот апрельский день. Утром позвонила мама. Ночь прошла спокойно. Пошёл на работу. Вечером уже был в больнице. Ещё ничего не понимая, смотрел на пустую койку. «Мать в коридоре», – сказал сосед, отводя взгляд. Через секунды всё выяснилось. Отец лежал в мертвецкой. Тёплый.
Потом была суета похорон, неожиданно многолюдных. Могильщики работали споро. Когда уходили с кладбища, мама прошептала: «Такой маленький папа – и такая огромная яма». Только он услышал эти слова.
Через несколько лет их будто размазало по разным странам. В родном городе остались одни могилы.
На портрете отец был молодым, гораздо моложе, чем сын сейчас. Поймать взгляд, направленный куда-то в сторону, казалось невозможным. А сыну мечталось, чтобы его увидели, услышали, поняли. Хотя бы здесь, в зоне действия «доступного духа». Смотреть глаза в глаза – и говорить, говорить. Чтобы папа узнал обо всём, что произошло без него. Об их скособоченной, несуразной и прекрасной жизни. Чтобы проживал её вместе с ними день за днём. Все тридцать лет. И дальше, до самого конца.

 
***

Из цикла «Вспышки: фантазии о времени»

ЦВЕТАЕВА: 1939. ОТЪЕЗД

Марина Ивановна вышла из полпредства и пошла домой, к сыну. Новостей не было, отъезд вновь откладывался. Она уже не знала, огорчаться или радоваться. Точь-в-точь старая крыса, одурманенная флейтой крысолова. Настолько, что думать о собственном будущем совсем не хочется.
Сотрудник был вежлив – и равнодушен. Видимо, она недостаточно убедительна. Видимо, к мужу и дочери просятся не так. Цветаева понимала это, но ничего не могла с собой поделать.
Она без конца уговаривала, заклинала себя, вбивала в голову, что её место там, на родине, где уже живут Аля и Серёжа, где у них снова будет семья. Что они с Муром никому не нужны в этой чужой, самодовольной Франции. Особенно сейчас, после Серёжиного бегства, когда желающих общаться с ней совсем не осталось. Разве что Ходасевич, да и тот умирает в больнице. Жалко, конечно. Очень.
Уговаривать уговаривала, но сама себе не верила. С жадностью читала, что пишут об СССР русские газеты: это она-то, на дух их не выносящая! И понимала с отчаянием и обречённостью, что всё написанное там – немыслимая, неправдоподобная правда. А бодрые письма Али, которые ей регулярно передавали в миссии – чушь. Мелодийка для глупой, беспомощной крысы.

– Марина, почему так долго? – Муру было скучно: после того, как мать отменила школу, приходилось целыми днями торчать дома. – Что ты узнала? Мы едем или нет?
– Не знаю, Мурёныш. Говорят – ждите.
– А ты рада стараться. Будь твоя воля, мы бы вообще остались. А я хочу к папе и Але. Если тебе всё равно, то мне нет.
– Что ты, сыночек... Думаешь, я по ним не скучаю?
– Думаю, нет. Тебе никто не нужен. Только письменный стол.
– Только стол? Ты уверен?

Странно, Сергей уже полтора года в Москве, а Мур до сих пор говорит его языком. Те же костяные фразы. Сыночка, куда же мы с тобой тащимся? Ладно, тебе четырнадцать, а мне? Хороша малолетка…
Она прошлась по комнате, посмотрела на упакованные вещи. И сколько им так жить? Чтобы выйти из дома, приходится разбирать какие-то узелки, а после возвращения всё складывать назад. Не оставаться же взаперти. Пока хоть разрешено куда-то выходить...

– Мур, давай прогуляемся: хороший вечер. Кто знает, сколько мы ещё здесь пробудем?
– Чего? Месяцев или недель?
– Нет. Дней или часов.
– Ну, ты даёшь, Марина! Откуда такой оптимизм?

Мать с сыном долго бродили по июньским улицам. «Этот город так и не стал ближе, – Цветаева поймала себя на мысли, что сожалеет. – Нужно ли было кичиться своей «русскостью»? В этой гордости есть что-то сатанинское. Если бы я раньше поняла...» Она посмотрела на сына. Полное лицо было довольно и спокойно. Мальчик любил Париж: дворцы и мансарды, музеи, аллеи, улицы, парки. Воздух. Это ведь его город. Вопрос, как встретит их её Москва.
Когда они вернулись, было уже поздно. Только-только зайдя в дом, Марина почувствовала странное беспокойство.

– Что с тобой? Спишь на ходу? – Мур смотрел на неё, ничего не понимая.

Не говоря ни слова, она приоткрыла дверь и подняла с пола письмо. Как оно попало сюда? Никаких, совсем никаких звуков не было слышно. Послание было коротким. Их информировали, что отъезд назначен на завтрашнее утро, и просили никуда не отлучаться. Мелодия была доиграна: крысоловка захлопнулась.