АНТИЧНЫЙ МОТИВ

У пламенной музы на бедрах тавро: помада подруги -
музы печальной…Тела и руки сплетая, обе
на полпути ко взаимности. Пламенной же труднее
обуздать свой норов; печальной, замечу, приятны длинноты.

То всадник - одна, то - другая… Торопят коня событий.
В одной уже бродит восторг: стан выгнут, зрачки мутнеют…
Другая в расхристанных чувствах все еще пребывает,
и лишь легла поудобней, приветствуя руки подруги.

Так, приглашаем на ложе обеими сразу, помни:
одна тороплива, визглива, и не оправдает надежды…
Другая, пусть больше возьмет, но и отдаст троекратно…
Ославит одна, погодя, в сей же миг возвеличит другая.

***

Как много нежнейших уродств в этой жизни, дружок.
Тела, колченогие мысли, их сумрачный флирт
с пространством и временем… Ах, не гляди, как ожог
глядит на утюг, на меня ты. Холодный, как спирт

в графине на Северном полюсе, я повторю:
елико возможно, вотрись в этот топот и гам,
без пафоса и без сентенций сродни букварю...
Ни мамы, ни рамы с собой не возьмешь к берегам,

где харит Харона грести. И не крестит Харон.
И это не Днепр, и не чуден, неясно с погодой
на том берегу… И, нежнейше уродливый, он -
отсюда - что свалка, вблизи (присмотревшись) народа.

***

Ангел мой кареглазый - не истукан с могил,-
там тоже ангелы, каменна их порфира.
Вновь ты сознаньем крадешься, в этом ни зги
не понимающем черепе. Слепками мира
он переполнен, как мусором в мастерской
скульптура среднего дара, вроде Коненкова.
Когда б хоть мизинец Родена мне, я бы рукой
мастерской что-то сделал…Но не на кого
было бы это оставить, я думаю…Жаль,
жаль, что ты бестелесен, а я пристрастен
к тебе, мой ангел, в мире, где скрижаль,
то есть материя, сильнее духа. Касте
любящих вечность нечего мне возразить
кроме того, что вечность съедает вещи
на глазах у мысли, болтающейся на оси
сожаления, как луч на шашлычном вертеле.
Все остальное - огонь, серный запах, дым
выкипающей плоти. И ты это лучше знаешь,
нежели я... И еще немного звезды в стакане воды
на столике, ночью, длинной, как русский наигрыш.

***

I

Смерти, боюсь,не бывает.В рассохшийся дом
входишь на цыпочках, чтоб не скрипела душа.
Просто живи. Что, в итоге, выходит с трудом.
Просто не слушай, в тени затаясь, чуть дыша.

Летние сумерки медленны. Медлит зрачок.
Кто-то ходил здесь, вдыхая и тлен, и забвенье
этих убогих предметов…Постой, дурачок:
дача, тень сада…Но взгляда разрушены звенья.

II

Память корыстна, беспамятство просит взаймы.
Жизнь происходит, рождаются дети и мрут,
в Лимб отправляясь. И тихо выходит из тьмы
тот, кто нас сводит туда. Да, за нами запрут.

Рай идиотов не лучше, чем рай в тех краях,
где обитаешь, себя почитая и Бога.
Сны, вот, приходят всегдашние, на костылях,
хромо приходят, убого приходят, убого.

***

Арочный мост и его отраженье в реке
всегда пропоют вам "о", невзирая на
наличие звука а таком-то там языке,
принятом в чьей-то местности. Времена

во всех грамматических формах узнаешь по
наличию конных статуй, как на пери-
ферии н.п., так и в центре, стоит лишь вниз,
вдоль реки прогуляться. Не все бери

сходу в голову, ибо не все ли равно
где это место и есть ли вообще оно.

***

Цвет сумасшествия - белый, цвет времени - мгла. Оглянись
на виевы веки небес, на брюшное заката тепло.
И,- как мне шепнул циферблат, - никто не посмотрит вниз.
И,- как говорил мне лунатик, - посмотришь,- конец твой плох.

Никто с этих горних отрогов, с барочных небес не глядит.
И в луже фасад не морщит, бо не морщится новый Нарцисс.
Одне только птицы - плюсною по ржавому - пялятся вниз,
что, впрочем, едва ли кому-то вредит.

***

Зрачок, укрывшийся веком. Холодно. Я ли
лежу поперек кровати и рою яму
в простынях, крахмалом гремя, и в одеяле,
поминая Господа / Боже!/ тебя, то есть, Имя и имя?

Замерзает кровать, как вода, и тверды торосы
не расправленных складок, и заступом локтя колотишь,
и не чувствуешь ничего, превращаясь в россыпь,
розницу, вечный нечет, невидимый Китеж.

Ты не стой у зеркал, и подолгу не стой на ветру, и
не касайся миражей: что в прошлом, то кожей забыто
или погребено под чужими объятьями…Струи
городского фонтана смерзаются в злые букеты.

Городского фонтана букет. Воспаление мозга,
потому, что тебя обнимал, позволительно долго
воровал твою кровь из губы на морозе промозглом,
отдавая взамен только тело, фразы и деньги.

И теперь, когда трижды собачья ночь, и некем
тебя подменить, потому что вовек им, скудным,
не освоить слов, что хотел бы я слышать, веко
укрывает зрачок ото всех, кому делал скидку:

копии нужно жалеть за бездарность, изо
всех проступившую трещин, за жалкий лепет
обессмысленной формы, взыскующей парадиза
лишь за то, что твоим наследует линиям тела.

***

Ветреный полдень. Небо разорвано, словно
в прачечной комья белья. Дерева поголовно
все- инвалиды, особенно, с точки зренья
их кособоких теней. В результате тренья

тени о землю рождается шорох, шепот;
птице на ветке надобен навык, опыт,
чтоб усидеть и чтоб тень ее не спорхнула
с тени изменчивой ветки. Целясь, как дуло

в спину бегущему, глаз провожает всякий
движущийся предмет, подающий знаки
жизни: кошек, прохожих, ангелов; если
верить их трубам, то ангелы нынче воскресли.

Ветрено. На небе - снимок красот Парфенона.
(Выдернув шнур убиваешь и суть телефона).
Вот тишина самодельная: даже из рая
не дозвониться сюда, без конца набирая.

Все мы любим устать от всего, завалиться
на бок средь бела дня и, листая страницы-
жаль, что не чековой книжки, зевая, сутулясь
тихо свалить в свою дрему, бросив на стуле

что-то, что нас, даже спящих, в лицо б узнавало,
спящих, сутулых, лежащих поверх покрывала.
Чаще всего это мелочь, предмет обихода,
сдача с червонца, часы с механизмом завода

то уважающим время, что вы указали,
прежде, чем в сон отвалить…Так на неком вокзале,
выпив весь кофе, который имелся в буфете,
поезда ждешь, которого нет на свете.

***

В раю закрыто, но в аду еще
свет не тушили, и еще посуду
не убирали; вон белеет счет
за бурный вечер, и тела повсюду.

В раю уже закрыто, но в аду,
куда, как мнилось, заглянул случайно,
потягивают сносную бурду,
покуривают… Атмосфера чайной.

И вечный то ли жид, то ли грузин,
каких, куда не плюнь, везде навалом,
рыдает среди прочих образин…
Все - в стельку…Атмосфера сеновала.

И кто-то с нехорошим огоньком
в глазах стоит у входа, попирая
здесь принятый устав, и ни о ком
не помнит, бросив ад не ради рая.

Я вас любил вдоль и поперек;
и в городах, где много диких баб,
я вас предпочитал; вы, как сурок
с Бетховеном, всегда со мной. Убавь -

ка, Мнемозина, пылу, подожди,
дай ощутить потерю; где тебя
я только не терял! Ты погоди,
я Мнемозины платье теребя…

Так "вы" и "ты" я путаю, зане
в гостиничной кошмарной тишине
я помню, что летал по городам,
где вы мычали (ты): сейчас не дам!

***

Тумана силуэты в октябре,
как ангелы капризные на ветках.
Средь площади, один, как шар в рулетке,
остановился я…Унылый бред
оберточной бумаги, на ветру
гуляющей по тротуару, словно
письмо, письмо без мыслей и без слов, но
оно так и задумано: как труп
какого-нибудь праздника вдвоем,
когда не знаешь, где тот пятый угол,
чтоб зонт облокотить: и вроде пугал
размокшие цветы; и водоем
за окнами, где кренится фасад,
что твой задравший палубу Титаник;
и медлят, коньяком омочив гортани,
полуприкрыв или закрыв глаза.
Нет демонов, способных раскачать
мою тугую кровь в тягучих жилах.
Ты мне, я повторяю, служила
свечой, пылая ярче, чем свеча.
Но выходило так, что мир-дебил.
И лишь в раю я повстречаюсь с теми,
кого я в этой солнечной системе
брезгливо и презрительно любил.

***

Да простит мне пейзаж этот взгляд, эти мысли о том,
Что и местность так сяк, где и сам ты - случайный на вид,
Безразличный пространству прохожей с разинутым ртом
От нехватки словес…Он забудет, елико простит.

Это- песня акына, поющего в спину нагим,
Проплывающим сверху задам от Рембрандта, в речении-
Облакам. Этим клецкам небесным - хоть оду, хоть гимн:
Обе тверди глухи, то есть речь не имеет значенья.

Видишь, жив-человек имярек, погоняющий коз,
этих копий небесных белесых телес, надо мной
колыхающих дымчатым жиром,- се я. Мой склероз
столь оброс чем-то вроде тебя, что, блуждая страной,

я блуждаю пространством вообще, позабыв имена,
и названия станций, явлений, количества за ночь
наведенных мостов, и количества "по" или "на",
и количества… Просто количества, цифры… Я напрочь

позабыл. Да прости мне пейзаж этот грустный фротаж
горизонта и глаз, этот петтинг зрачка и ландшафта.
Имярек гонит коз, начинается дождь, и все та ж
твердь мне точит каблук… Се, видать, вариант брудершафта

бесконечного с временем. Я не скулю, я - пою.
Я завелся, как всякий акын, я пою без ансамбля.
Это - песня песка в горловине часов, мать твою…
Я спою ее сам и похлопаю пению сам, бля.

Ничего, что партер опадает, поскольку он - пес.
Но и местность - не сцена, но повод, раздвинувши скулы,
промычать что-нибудь хоть для тверди, для этих небес,
что терпимы вполне и везде: от Нью-Йорка до Тулы.

***

Чем дальше в лес, тем меньше лишних слов,
но больше частных страхов, сновидений,
тавтологичных мыслей, сук, ослов…
Чем дальше в лес, тем дальше от владений,
пенатов… Лампа гаснет. Даль - дурит,
близь - заикается и очень склонна,
к повторам, плеоназмам… Это - вид
на будущее, взгляд туды со склона
с бугра. "Что видно?". "Лес". "А дальше?". "Лес".
"Ты кто?". "А ты?". "Никто". "С никем и речи".
Чем дальше в лес, тем явственней прогресс
отсутствия там речи человечьей.

***

БУКОЛИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ

I

Докучливой кляксой сирени терзая зрачок,
и тень разместив на стенах деревянной веранды,
я тихо скучаю на даче, и пью горячо
дымящийся чай, и молчу. Всех словес варианты

зане поглощаемы садом. Словесный содом
простителен, ежели мозг, утомленный закатом,
как воском подсвечник, теперь оплывает; и дом
исчерчен лиловым краплением искр языкатых.

И правда, что нечего молвить. Сидишь и следишь
движение ласточек в небе, как в чае чаинки.
И тишь, точно мышь, ненавязчива, шаркая лишь
в сознании, напрочь лишенном разумной начинки.

II

Преизбыток пространства для глаз и для легких; время
древесных теней, запускающих руки в сетчатку.
Чем ты больше один, тем ты более шах в гареме,
и тем ты менее дуэлянт, принявший перчатку.

Время туч, как брюшина много рожавших.
И время дремы, ласкающей темя
буколического певца, кто, уст не разжавши,
собственным присутствием усмиряет время.

III

Птицы пространства, глаголы дачных утех,
слюни восторгов, связующих Юнга и Фрейда
в энном библейском порядке, - вы пища для тех,
кто захлебнулся луной за пределами рейда.

Нечего молвить. Молчанье. Фантазии гнет
флера светящейся юбки на солнце прозрачней.
Время покоя, простора пространства, тенет
мира вовне, где ни кровь, шебурша, ни грач не

спугнут очертанием звука, рожденного от
трения влаги о плоть, оперенья о воздух…
Лучше ль зрачку в криволунии дачных темнот
чем языку, натыкаясь на колкие звезды?

IV

Сон, как паук в паутине, вяло
перебирая женщин, тела их, лица
их, больше тянет простыни, покрывала
на себя, чем желание с оными слиться.

Вот тебе дачные сумерки. Со святыми
упокой эти смертные души с избытком тела…
Если и спутаешь имя, то только ими,
именами, и жертвуешь в сих пределах.

***

Анонимность пространства, Рождественский скаредный вечер,
посторонний снежок, словно перхоть на воротник.
Ты забылся, ты к сердцу чужому приник
и пришел к нему, словно на вече.
Туберозы - весной, а зимою - морозы и слезы
от штурвального ветра; и жизнь ледяна, хороша…
Эх, на крышах коты распевают псалмы про весенние грезы
и куда-то летит очумелая, что ли, душа.

***

СОНЕТ

Себя я видел в зеркалах…
Я отражениям не внемлю,
бо не подсказка, ибо в нем люд
зеркальный, что внушает страх.

Поговорим же о делах
прискорбных, зеркало, досужих.
Теперь - зима, и хватит стужи,
чтоб выйдя вон, воскликнуть "Ах!"

В том зеркале есть милый лик
той женщины, и он возник
случайностей прехитрым совпаденьем.
И зеркало есть глаз и блик
зрачка той женщины, чей крик
не обернется ей паденьем.

***

ОКТЯБРЬ, ВОСКРЕСЕНЬЕ

"Мадам, уже падают листья", как
лучшим из полишинелей было замечено. Глянь-ка:
действительно - осень, моя конфидентка, беглянка.
И как ни сощурься, каракулей ивняка
издалека не прочесть, а вблизи оне
перестают быть почерком, и сквозь ветки
таращится будущность злым попугаем в клетки
не признающим, теряющем цвет в белизне
осеннего неба; птицей, кривляющей два или три
бессмысленных слова, особенно местоименье
"ты". Так, прежде, чем высказать мненье,
начинает мычать, мучить звуки, потом уже - говорить.
Пусть все остается, как есть. Он взбешен? Зачем?
Так глупо выглядеть /представляю/ насупясь,
ерзая челюстью, глядя в тарелку супа
так, что, остыв, он нагрелся… В этом ключе,
если найти композитора, можно создать
что- нибудь вроде "Смейся, паяц, над разбитой…"
Пока он ест, - темнеет, и той же орбитой,
привычной зрачку, проходит в небе звезда,
Воздух кончается. Деньги - уже. Я лежу
лицом к самому себе, ковыряя строчку
чем-то похожим на чувство скуки. Я точку
ставлю, и ножками буквы перебирают, как жук.

***

БЕЗ АДРЕСА

Я руки разжимаю, я уста
разжать не в силах. Словно бы у ста
причин в плену, я если и кляну
свой плен, то молча; не как воин, но
как сданное оружие. В плену
все фразы обусловлены войной.
Так вот, сильней тебя хочу твою я
отточенную спесь сломить, воюя
с ее коварством штыковым, и
рука не поднимается: мне жаль. Но
не тебя. Тебе - коварство имя,
и место для тебя - чехол кинжальный.
Все это- аллегория. Буквально
не понимай. На той же наковальне,
где твой Гефест тебя, как отбивную,
лупил, он создал легион клинков и,
возможно, копий, вовсе не ревнуя
одно к другому… Множество такого.
И вот теперь я вижу не тебя,
но место пусто. Ветер, теребя
вечернюю газету, голубей
на кровлях, настигает и меня,
мой воротник; и на моей губе
дрожит бычок; и дрожи не унять

***

То ли это - дрейф,
то ли просто - в кайф.
Это вскрыли сейф,
либо сняли скальп.
То ли правды нет,
то ли власть глупа,
и не видел свет
из толпы - СТОЛПА.
А и нет его -
помолись другим!
Иго - и - го - го -
звякает золотым.
Посылая их
на гору Монблан,
просыпая в стих
медяков изъян,
не забудь и то,
что и сам раним,
и клинком потом
на куски делим.
Но не в этом - "стоп".
Да не в этом - власть.
Всыпь им в сейф укроп.
Срежь им скальп, чтоб - власть.

***

ЭПИТАФИЯ

Здесь почивает тихо ослепший, как крот
от потемок своих, от нашей словесности критик,
читавший и Пруста и Джойса, умевший немало гитик…
Кладбищем проходящий, - заткни свой рот
и помяни, содрогаясь, в его прогнившем лице
литературу с укусом ЦК - зачеркнув -цеце.

***

ВМЕСТО ПОСВЯЩЕНИЯ

Ты снова не дала мне спать, ты лезла
под веко, задирала платье, это…
зеленое свое, тебя полезно
сослать бы, и о том толкуют в свете,
где ты вихляешь, гадкая такая,
в зеленом платье, слухам потакая.

Отстань, я спать хочу! К чему вся эта
ночная контрабанда: эти позы
чрезмерные?! Я не люблю балета,
точней, я в нем люблю абсурд, курьезы,
там замиранья, па в трико, заплывы
в гимнастику, приливы, там, отливы

душевных сил и мускульных; и в яме
бурленье дирижера, как в кастрюле…
Лень продолжать. Я спать хочу, и я не
я не могу заснуть, когда, как юлы,
твои в зрачках, плывут изображенья,
диалектичны в меру обнаженья.

Возможно, у тебя был комплекс в детстве:
ты не умела никому присниться,
еще дитем, - ни с ангелом в соседстве,
ни с Фрейдом, подыграв его странице.
Ты ежели и снилась, дорогая,
то психиатру с речью попугая.

Теперь ты снишься мне, в зеленом платье.
Я вынужден лежать, припоминая,
что слышал о тебе: хвалы, проклятья…
Я спать хочу, я сплю, и мне иная
мерещится история: как я
приснюсь тебе. На мне же - ничего.

***

Какие светлые минуты
лучей закатных…Я живой,
в моем - как устрица - приюте,
чуть приоткрытом головой.

Я вижу: в пятерню гнезда
монетою вложили солнце,
И хлопких крыльев борозда
в лицо несется.

И вечный шорох тишины
ракушки этой,
И ток былинок по лучу-

Уже навек отражены
в стихах… И света
прикосновение к плечу.

***

Зима, дорога. Мир расколот
за домом. Там сильней метет
чем в детской памяти, где холод
зрачки расширил в Новый год.
И на поля фетровой шляпы
прохожего, как легкий мех
лежащей кошки, выгнув лапы,
одуматься улегся снег.
Прохожий канул в бездну мимо
проплывшей подворотни и,
взлетая на мистрале мнимом,
я поднимаю воротник,
и проношусь над перекрестком,
где два фасада угловых
в глаза друг другу катят звезды
бенгальских елок… Мостовых
покой случайный так и манит
в карман двора или рукав
подползшей улицы… в тумане-
сто тупиков наверняка!
Декабрьский холод карамелью
зажат в зубах. Искрит метель,
кружа восьмерки канители,
под фонарями в темноте.

***

Над площадью, над мумией театра
с кистями рук, сведенными в портал,
над куполом - обветренной тиарой
с чердачным "о" чернеющего рта,

в водоворотах воздуха, в мышином
шуршании сумерек о край листа, -
Я слышу запредельные вершины,
как звуковые сны осенних стай.

***

Тоски ослепшей в смертном горле ком -
так жить нельзя, так выкипают соли.
Но в голову, с небесным кипятком,
вжилась прививка черноземной воли.

Я дух переведу - еще велик
соблазн не слышать колотьбы по кровле
Судьбы, сидящей тронно на мели
без головы, закона и торговли.

Стенная почта у бугристых лбов…
И черепных коробок колотушкой
гремит Держава - сторож на любовь
к свисающим пиджачным погремушкам.

Но мы, расковыряв свой древний мозг,
среди засохших правильных извилин,
нашли лицо усатое и морг
Отечества, а остальное - в иле.

И из большой Библейской тишины
к нам будут плыть сытнейшие посылки,
за нами вслед, в этап наш, в наши сны
на брошенных Пророками носилках.

***

Я говорил когда-то по разным аз-
букам и школу закончил рано. Я
не помешался от длиннот фраз,
как пеший от дороги; зане я у Ноя
в шлюпке был пятым веслом сбивчивым - :
дабы обнадежить Всех, - улетел по жизнь, по твердь…
Теперь география устоялась. Холодает. И Отчего
разума эрудиция: тире Нью-Йорк - Тверь.
Я так давно говорю, что почти молчу теперь.
Сказать: Мир скрипит оттого, что он стар,
это сказать "А"; так подрывается сапер
не на мине, но на глупости своей… Ста
дней достало бы закончить понимать
мир вещей/мир людей, положим, шести/, и еще
двух дней достало бы, чтобы сойти с ума.
Остальное сложно, как съеденное, вмещенное в счет,
каковой официант, словно ладонь, кладет на плечо,
подошед сзади: думать лишне и ищешь - сколько?
Колкий воздух - вот первая мысль, удлиненная в: плачем
занесенный топор, это месяц над баром "У Кольки"
Будь я хитрее себя, это б стало канцоной давно,
стало стансами ли или эклогой, романом; за деньги отрадно
отрабатывать жизнь, так, как глазу от бога дано.
Очень отрадно, за деньги, с утра до утра… Но
радость руля из тех, что скорее способна
развлечь в дороге от кабака к дому на авеню…
или радость радио: "На лондонщине, в подсобных
хозяйствах, лорды вырастили среднерусскую свинью."
Это, в сущности, день жизни скреплю пером.
Втрех квартирах отсюда скрипит кроватью издатель.
Что я знаю о жизни? Что его жена на втором,
и что в Риме мне было легче: привязанность к дате
календаря не держала возраст у будки
Колизея, как сторожевого палкана…Правда,
давление прыгало, и Пий громоздил прибаутки
на встрече сотрудников Уффици и Прадо.

***

Одной монетой звякнет тишина
пустого дома. Пансион оплачен.
Гнилушками придуманной удачи
подмигивает жизнь, темным-темна.

Как детский плач, легок и неумел, -
сквозняк осенний, вязнущий в чулане.
Гуляют сны- посмешища желаний.
Пустой мотив шарманочный в уме.

А вялый отдых где-нибудь в глуши?
А желтый лес и омутные воды?
За это безразличие природы
я бы отдал последние гроши.

Но полон рот приморских голышей
и оспенное поле в полпути.
Молчу. За глушь мне нечем заплатить
и пустота метет меня взашеи…

Не этих слов боится пустота.
Еще горят к заутрене страницы,
еще не снится, ничего не снится…
Сто раз за ночь сосчитано до ста

***

Апрель. Сквозящая тоска
небес и почек. Крепнет завязь.
И мерно свищут у виска
потоки птиц, не называясь.

Остановиться на углу,
и в их небесной родословной
полета черную иглу
следить до сумрака, бессловно.

И длится, длится лет и крик
и клин размашистых отточий,
и их стремительный двойник
искрит по стеклам, между почек.

Вернуться в дом, где дверь открыл
сквозняк из древнего Эреба.
Найти царапины от крыл
на стеклах, на подтеках неба.

***

Время прошло. Я вернулся: обои, кровать…
Мне не соврать, но и злых простыней не сорвать.
Месяц в окне, точно ноготь с мизинца Творца.
Нечего молвить, зане - ламца-дрица-ца-ца.

Красное в колкий хрусталь. Сам себе дуралей,
пью эту терпкую гадость; бокал на столе.
Время прошло. География кляксы легка:
скатерть, австралия красного и облака

пышных салфеток… Обои, кровать… Твою мать, -
место знакомое… Вязнет, гляжу, серафим
в тяжких подветренных шторах, тобою храним;
крылья расправь ему, некуда крылья девать.

Время прошло. Циферблат не казни, ангел мой.
Что ты возьмешь с этой белой таблетки о двух
острых нервических стрелках? Пожалуй, что звук,
просто жужжанье пружины над сей головой.

Некая вот годовщина. Скребись, моя мышь,
тихо крапай свой зубовный сырок; помни лишь,
что я вернулся, кропя эту скатерть простым
красным, минуя австралий границы, черты

всякой, заметь, географии, пролитой на
месте почти преступления… Я преступил
все рубиконы и стиксы. И вот на цепи
места и времени маюсь, но тень не видна.

Это- ошибка во времени, месте и во
воображении, то есть любви торжество
к месту и времени. Дальше - разбег языка
ровно настолько, насколько вмещает строка.

***

В партере перехватят первый взмах.
Еще белеют кисти и бинокли
на ярусах, - им слышен только оклик.
Смиреют и биноклем трут глаза.

И дирижер, мальчишка, силуэт
властителя развития и действа -
все дальше от беспутства и злодейства
жен и любовниц, месяцев и лет.

И ярусы, полукруги сложив
в одну подкову, словно бы за плечи
берут партер, - так сходятся на вече
вещать первооткрытые азы.

***

И больше нет пути назад, хотя горят
у выходов копеечные лампы-
тоскливый взгляд подслеповатых ампул,
который чувствует спиной последний ряд.

И чудится, что кровь у всех - одна,
лишь дирижеру, пешке, за глаза…
Он лишь Служитель… Не его вина,
что им в антракте нечего сказать.