***

ЧАСЫ

Чему-то радуясь и отразившись на
изогнутом боку китайской вазы,
она вбежала в комнату, одна,
и провалилась в сумрак, но не сразу.

Луч вечера портьеры напитал,
подглядывал хрусталь; и мерно
раскачивалось время меж зеркал -
всей тяжестью своей неимоверной.

Отмашка и одышка у стенных,
и по углам - готические тени;
и тишина, дающая под дых,
хоть сумрак говорлив, как неврастеник.

Чего ж ей ждать, с бутылкой коньяка,
постукивая по стеклу перстнями?
И силуэт руки, а не рука, -
поблескивает тусклыми камнями.

Опал и яшма... Под ноги упал
и выветрился луч заката - как-то
уж слишком скор; да и зрачки зеркал
не сохранили, ей, заката.

В минуту - по глотку; и за спиной,
помешивая воздух, точно веер,
разгуливает маятник стенной:
левее - сумрак, тишина - правее.

***

ДАЧНЫЙ ПОРТРЕТ

Мезонин заменен этажом, террасу убрали,
сейчас там тлен цветника; вообще, едва ли
найдется хоть что-то здесь от былых времен:
может быть, только сад (Сомов, Коровин),
летняя кухня, ее позабытый ремонт -
судя по макаронам сыреющих бревен.

И во дворе трава, на траве дрова; и
один художник сказал тебе как-то: "Давай
я попробую, выйдет - оставлю тебе,
а нет - себе заберу", - ты ответила: "Можно";
платье нашла поулыбчивей и поголубее -
выгоревших васильков, цвета подложного.

Там тебе сорок, берущий за душу расцвет.
Далекий спокойный взгляд - как будто бы нет
ничего перед тобой, или же что-то,
что видят дети и кошки вечерней порой,
и радужки глаз с подкладкой - почти дремота
взора - знакомо так, хоть глаза закрой.

На руках истеричный чернявый пинчер Гвидон,
для цветового акцента явился он,
для контраста - ишь, вон как отливает
шерсть на шее, сплошной световой рефлекс;
и ты в этом платье - вся насквозь полевая,
и пылевых лучей многозначительный "икс" -

справа и сверху... Все-таки кисть смогла
дать эту неуловимость глаз и угла
взора - прямо перед собой и вовне,
вроде, сквозь газ глядишь, и матовость кожи -
словно под пудрой - но не было пудры, и не
она способна состарить, сделать моложе.

И локон жил, как умел, продолжая лицо,
раздвоенное меж матерью и отцом
(но больше от бабки осталось и пряталось в нем);
в прошлом году, на исходе бабьего лета,
был закончен портрет переменчивым днем,
распавшимся на междометия тени и света.

Удачен ли он... А удача ли - ты сама,
и в чем эта мера счастья, любви и ума,
сквозная женственность и знобящая радость
от существованья в земном кругу,
куда не достигают сполохи ада,
но и райских зарниц я разглядеть не могу?

***

СУББОТА

Свечи вокруг - чтобы тебе виднее
были облик и лик; сначала глазу, затем и
душе: но, что ты ни делай с нею -
по временам светлее, но чаще - темень и темень.

Субботняя служба внятней, конец недели,
сумерки треволнений, трели трамвая,
голоса прихожан - все это, на самом деле,
вообще теряет смысл, сворачиваясь и замирая

в церковных углах, в геометрии тени
Распятия, в терракотовых и надбровных
дугах, в когтистых переплетенных терниях,
в византийских глазах и устах подробных.

Что же нам предстоит, что возьму с собою
на длинные, как песня без слов, перекаты?
Знание, что иногда говорил с Тобою,
косноязычно и вяло, тоской объятый.

И что-то пытался расслышать, считая слоги,
переводя на язык страсти и боли,
один, без словаря, во своей берлоге...
Но выплыл подстрочник, пасмурный эпос, не более.

"Что ти воздам!" Ничего! И смиренье далече,
но, иногда, в субботу, вечером длинным,
вдруг остывает наречье мое человечье
и приходит речь, мою согревая глину.

***

ТРИ ПИСЬМА

1

В этой угрюмой аллейке - в тон твоему
шарфу - вечер другого цвета, чем там,
в открытом просторе над морем, чьему уму
лучшее вместилище - пустота.

Перемена цвета на свет, взора на сон;
человек становится молекулярным видением,
матовым атомом, чертежом, что нанесен
на кальку воздуха, и ни в воде, ни

в тумане не растворяется; в эти дни
голодный туман поглощает и тварь, и звезду.
И если ты слышишь шорох, это они -
звезды в тумане сосут свою высоту.

2

В круге от лампы, в овальном пятне световом,
волос - как быстрая подпись внизу листа.
Вечер глядит сочувствующим существом,
вроде кота, вроде кота.

Скопились ответы на письма - я не напишу;
конверты - стопкой выглаженного белья.
Кот подбирается лапой к карандашу,
себя, видать, веселя.

В окне, как сотая копия, тот же туман,
фантомные фонари, окна напротив...
Теперь в поднебесье не виден не то что турман, -
"боинг" не виден и ангел не виден на взлете.

3

Сколько ни смотришь листьев больной балет,
музыка и хореография, все - борея;
можно к морю сходить, там танцев нет,
водоросли в песке - колтун с себореей.

И побережье болеет, жуя волну,
вялые яхты вдали передвигая;
линии близи и дали слились в одну -
горизонта: вот линза времени, дорогая.

В догоревшей листве, как в костре случайный патрон,
выстреливает желудь, и белка взлетает
на верхние реи дерева, со всех сторон
только-то двух цветов - пегая и золотая.

***

Пока душа тревожима судьбой,
то все, что с ней, - уже непоправимо...
Виола - смолкни, и заткнись - гобой,
рояль и арфа - колесите мимо!

Размера нет; а вспомнить этот вой
валторн и нежный топот балерины
по сцене; весь партер покрыт листвой
программок, пачка - вроде пелерины

в крахмале, вроде ссохшейся рома-
шкинази не играет; гендель-крендель
и бах-бабах - бабаи в нишах; мат
из оркестровой ямы; речь о бренде

культуры - я видал ее в гробу...
О, женщины, готовьте злую пищу
из нот, чтоб тенор, раскатав губу,
все это съел... Театр топочет, свищет,

он хочет быть: гримерки и буфет
залиты коньяком, в углах таятся
мимансовы прокладки, шваль конфет
и цедры, турандоты и паяцы;

и вонь белил гримерных; хочет жить
театр (уж полн); возьми бинокль, скотина;
Ша! Здесь поют и пляшут, виражи
накручивая; эти каватины

и арии, дуэты, фуэтэ,
подскоки и поддержки - сей курятник -
смотри, он жив в огромной пустоте
лепнины, ярусов... Соратник

мельницы, - пытается взлететь
тоскливый дирижер, потеет
и прядь жует; и первый акт на треть
удачен - с точки зренья грамотея,

что с партитуркой, сидя на райке,
а также экономя на буфете,
из фляги тянет, и в его руке
рука подружки, страшненькой при свете,

без грима, бывшей примы, бывшей бля-
диван под ней - пурпурного заката
оттенка пел (тогда еще в рублях),
или духи и розы языкатые.

Театр, театр - как много в этой
пыли портьерной завелось
застрявших нот, плохих дуэтов,
сколь многое отозвалось

в ведре, что на щите пожарном,
не говоря уже - в меду-
зе люстры, чей поджарый
и первый свет был, как во льду

ручей - и тускловат, и беден,
а лучше - бледен (в самый раз!);
все это стоило обеден
давным-давно, но не сейчас.

Мне надо уходить, я тоже
хочу домой, что твой альтист...
Пусть он не вызвал дрожь по коже -
ну, ничего, я альтруист.

Мне "Золотого петушка" бы,
да кто ж споет, а Градский стар
и толст, тенор его масштаба
отсутствует; и я устал

рассказывать вам эти страхи:
театр уж сдох, зато буфет
все вытянет - за охи, ахи
от коньячка и от конфет.

Мадам, я Вам купил букет...

***

ЛИСТ

В четыре дня наставшая зима,
слежавшаяся даль, сметанный полог
полей, восторг зверья; привет, тюрьма
жилья у лесника, чей вечер долог,
как Калевала; слышен знойный скрип
поленьев, и стволов в метели; слышен
какой-то дальний осип, что осип,
спорхнув пониже или прячась выше.
О Хаммонды ветров и Муг фрамуг!
Их пенье наполняет лежебокий
и вязкий сон дневной; и ни разлук,
ни встреч, одне трескучие сороки,
одни стволы и наизнанку Брайль
лесных следов - слепому постоянству
себя занять, а в остальном - печаль,
ни к подвигам не тянет и ни к пьянству.
Зима в лесу, с сосулькой на носу
и топорищем в жарком голенище;
разбавит спирт, нарежет колбасу,
и свищет в сосняке, и что-то ищет,
примет каких-то, а чего - примет?
о чем они глядят? кому их надо?
мороз срезает запахи, а цвет
лишь обостряет; плитка шоколада
тверда - не раскусить, и колбаса
что каучук; и только спирт веселый
и бодр, и нагл; на небе - три часа,
за автострадой курят трубки села.
Такой вот лес, из детской раскладной -
в картинках - книги, звавшейся гармошкой...
Ну, по одной - а с кем здесь по одной? -
собаки нет и там, в избушке - кошка.
Так, значит - с этим миром без меня.
Хожу, слежу, как будто тут нехватка
всех пунктуационных знаков дня;
лист на снегу - потерянной перчаткой.

***

ИЗ ПОЛЬСКОГО

Умираешь не ты, умирает она…
Ей - под крест немоты и венки, что весна
отдала ей за так, заготовила впрок;
прах ко праху, медяк к медяку - не порок.

Но подумай о ней, отпустив ее в даль,
где ни слов, ни теней… Так кому же печаль
она выльет в мехи, чтобы стало вином?
Пусть она там туманится сном.

И она отошла, за собою маня;
и сухая весна - от нее до меня.
Не гляди в эту даль - как воронка она,
а отдашь эту дань - станет вечной весна.

И за снами планет, за остывшей золой, -
ничего, видишь, нет: там не страшно, не зло,
лишь одна пустота, словно тень от небес,
замыкает уста - слышишь - голос исчез.

***

ПРИВЫЧКИ ЗИМЫ

Что более чешуя под слюдяным
и невразумительным зимним солнцем - брусчатка
с наледью или же черепица? что дым
хотел бородато изобразить на небе? кто шатко
движется средь сугробов узкой стезей,
помавая локтями, точно пингвин неловкий -
зачатками крыл? и зачем этот мезозой
зимы здесь развели? отчего отсырели головки
фонарей в метель?.. Так выглядит день,
если таращиться из тепла наружу,
попивая едкую дрянь - бледную тень
крепких коньячных букетов, пахнущих в стужу
не псиной, как в шансонетке, а старым йодом
и каким-то веником с пектусином;
зима вообще - если не цедра и хвоя - то ода
аптечным запахам, и ее парусиновый,
траченный снегом, угрюменький небосвод
кого склоняет к философичному пьянству,
кого к ситуативному блуду, а третьих берет
размеренное отупение, похожее на постоянство.
Привычки зимы, навыки жизни зимой.
И тем не много, и вариаций мало:
выуживание любого тепла из самой
его вероятности, ныряние под одеяло
при первой возможности, когда не надо ходить,
готовить ужин, мыться и строить рожи
зеркалу, бреясь; и все, что есть впереди
заманчивого - это залечь и множить
в себе, как некое сборное "итого",
все теплодающие излучения:
приятельницу, не снимая со своего,
кошку в ногах, чай в стакане, чтение
хорошей прозы; все, что есть под рукой
и способно прельстить возможностью встречи
с любыми формами согревания - широко
приветствуется, а иначе нечего…
И это пишет если не патриот
заморозков и не седов прогулок
по сопкам сугробов, то человек, чей рот
никогда не кривился при слове "зима", чей гулок
отзвук в пространстве и чей грандиозен размах
в забытых людьми полях и любезных стуже
лесах… Зима - это онтологический страх
живого перед броском из пещеры наружу.

***

ПЛЕД

Отыскав в кладовой старый плед и открытку
с закоулками Ялты (мекка для падших духом,
особенно - в несезон), я вспомнил осенний и прыткий
дождичек, и себя, отраженным витриной; над ухом
тарабанило по зонту и стекало по коже,
и куртка казалась кварцем, вовсю блистая;
помню, денег кому-то дал, чтоб не видеть рожи;
помню - "форд" пролетел, что та холостая…

Это было червонец с гаком тому. Распростившись с женою
(думалось - не навсегда), а с отцом - навеки,
я приехал сюда к друзьям; тучи шли стороною,
за кудыкины горы; и мысли шли, как калеки -
неизвестно куда, у них ведь своя забота…
А моя была - продышаться от гари лета,
а точнее - угара; и пить было неохота…
И ночами, когда друзья, как хлеб и котлета,
съединялись, - я думал: "Ну что еще может
случиться тогда, когда уже все случилось".
И придумывал разное, аж до озноба по коже,
пытаясь высчитать очередную немилость.

Осень в Крыму похожа на даггеротипы
или картинки Тернера - всюду туманно:
так, не разглядеть ни руку, ни пипу,
стоя в пару на смертоносном кафеле в ванной.
И даже эта баня у моря порою
что-то там вылечить может, хоть пар и ломит
кости дерев и столбов, и висит над горою…
Жаль - не бывало тихо в ялтинском доме.

***

Прошлое - как число закрытых дверей,
пропущенных фраз, саднящих деталей, створок
уже отошедшей реальности, фонарей
на набережных, бережных оговорок, -

словом, весь этот цуг событий гремит,
как пассажирский в степи порой ночною,
некий литерный рейс, сплошной безлимит,
переоравший пространство, но с тишиною

вынужденный согласиться - она сильней;
и, точно кисель, обволакивая ложку,
всасывает весь этот грохот; и мысль о ней -
примиряет, правда не сразу, так - понемножку.

Толку считать года - не вообще, а те,
особо счастливые или же их антиподов…
Машинист ничего не ведает о пустоте,
вот и летит, зная снег, но не зная, что под.

На перегонах, долгих, как пьяного сон,
округи не разобрать, все слилось в протяжный
и стертый ландшафт с пейзажем; он
не наводит даже тоски, но мог бы; тяжбы

с ним не завесть - по сути, не за что за-
цепиться, всё - скороговорка, бубнение
примет и явлений; и скашиваются глаза,
начиная моргать от такового движения.

В отдельно взятом своем настоящем, когда
за окном фасады и небо, как за вуалеткой,
потому что плавает снег, - я подсчитываю года,
сумму - на белый лист; так накрывают салфеткой

чаевые и отправляются далее, к тем,
кто и ждать-то не ждал, а затем - подивившись чуду -
что вот так и должно было быть… А потом, в простоте,
всю перемыли и всю перебили посуду.

***

ТЕМА

Прежде, чем мне защелкнуть последний замок,
свистнуть змейкой на сумке, уставив взор
в некую точку прощанья (ишь ты, примолк
кот у дверей), и прежде, чем выметут сор
после моих дней и трудов; прежде, чем
что-то придется сказать забытым вещам,
обоям, лысеющим над диваном - тем,
что отдувался под нами; сказать: "Прощай", -

помнится, я припомнил последние сто
лет, рассованных там и тут,
в виде разрозненных книг, своего пальто,
схожего с самоубийцей в прихожей… Жмут
новые туфли, в висках тоже жмет; дома
не выпускают жильцов так запросто, и
исподволь помогают сойти с ума -
лишь оттого, что пальто в прихожей стоит…

***

ХУТОР

1

Залив, который выпил весь закат...
Темно над лесом, но в лесу тем паче;
чем ниже звезды, тем острей горят
глаза ужей и окна дачи.

Не после странствий, а скорее средь,
внутри Литовска княжества, под банкой, -
вот, вышел человек, глотая снедь
пространства, вчуже от сердечной паники

и мыслей пакостных; вокруг -
как в римском цирке ночью: треск цикады
средь ужаса затишья; пальцы рук
нащупывают мрак быстрее взгляда.

И вот - вода, чья амальгама спит,
и оттого слепа: се - одноглазый
портрет простора; только звезд рапид
подмигивает раку-водолазу.

2

Завтра, а может - позже... Чтобы остыть,
забуреть от местного харча и ласк девицы,
отоспаться на лоне ее, поубавить прыть,
взять тональностью ниже, и не подавиться

местным простором, напитывая наугад
печень здешними шнапсами, простенькой кухней...
Дождь понурый - словно он виноват,
вечер такой - на дрожжах как будто пухнет.

Руны людей у сельпо, пахнет кирзой,
козой и брынзой, и еще - зверобоем,
свежим бельем, грибами, коровьим верзо,
клопами, поскольку в сенцах отошли обои.

Пахнет временем, подванивает судьбой;
девки поют про свое глумливое счастье;
егерь орет своей собаке - "Тубо!";
собирается ливень - здесь привычно ненастье.

Литовский прононс в русской речи... По вечерам
в лесу поют Орфические серафимы,
"гыкает" выпь, шатается дождь по дворам,
с видом - словно случайно проходит мимо.

Остановка в пути, перекур, бивуак, бардак
не распутанных соображений, намерений; словом,
человек, о котором речь, не поймет никак -
оставаться ль еще под литовским небом соловым

или сняться поутру в путь, оставив как есть
эту неврастению объятий на сеновале...
Ночами на крыше под ветром ахала жесть,
и сверчки стрекотали на покрывале.

3

Привычка что-то забыть, где крошил и грешил.
Сомнамбулизм мечтаний о внятной доле...
По ночам частокол - как обгрызенные карандаши -
на тумане чего начертить, не менее и не более.

Рассветов мы не видали, проспавши их;
сны почти не запомнились - амнезия покоя...
Как-то под утро вспомнился русский стих,
и тут же ушел, отодвинут литовской рукою.

Все хорошо. Прощайте, хутор и лес,
и студень залива, тронутый ливня вилкой;
время жизни среди посмертных чудес,
в затухающей тишине, оттого и великой.

Жизнь в чужом теремке. На моей руке
остались тепло покрывала, ожог крапивы
и горчинка полыни - все уже вдалеке;
и на джинсах свежая зелень травы.

***

ПОСЛЕ ВАЛЬСА

Там, где море на берег катит свою тоску
и где растерянность человека похожа на
прерванный дирижером вальс, и уже носку
не полировать паркет, и выпившая жена

махом сметает вечер, букет, бокал,
где-нибудь там, на взморье, далече от дома,
выйдя в йодистый мрак и обняв за бока
располневшую за ночь колонну, - и ты знакомо

поглядишь наугад, думая - что на восток,
поищешь глазами ангела или иное
безвредное существо; и мир не больше жесток,
чем волна, идущая наискосок, стороною.

Там, далеко в темноте, у нее своя
цель, своя амнезия; гнилые сваи
замшевого причала, наготы не тая,
ежедневную вечность тихонько осваивают.

Покуришь, с лицом, как у призрака...
Возвращаясь к себе
в комнату, станешь, водопроводу вторя,
подвывать, невольно подыгрывая судьбе -
по эту сторону жизни, с этого берега моря.

***

ПОБЕРЕЖЬЕ

Слабоумие сна, когда бесконечный "Титаник"
тонет и тонет, под воду идут валторны,
гобои дымящих труб, прощаясь заранее,
а после, в виде воронок на глади - повторно.

Декабрьский хруст пространства, соленая влага
смывает пену с выбритого побережья,
и ветер на ощупь сух, как гуашь на бумаге,
и то, чем является даль - рисовали небрежно,

на скорую руку; и все эти дни - зарисовка;
не ври, что увидела ангела, это, в белом плаще,
дама с собачкой-переводней, сама - полукровка,
а тот унылый рыбак не похож вообще.

Что бы мы делали, если бы вдруг лишили
тебя и меня этой жажды - видеть иной
покров бытия, если б небо, ставшее шире
от взглядов твоих, вдруг обернулось стеной

с евразией и мозамбиком сырых проплешин?
Я знаю - тогда возвращаться в линейный ад
городской геометрии, словно идти к заболевшей
родственнице, ей принося наугад

бильярдные апельсины, торт со съехавшим кремом
(и вам ничего не отпишется, нет ничего);
сколько еще доказательств к одной теореме
нужно, чтоб обнаружить тень своего

присутствия в зимнем просторе? И сколько
грядущих рождественских скидок уму
нужно, чтобы ущербного месяца долька
в твой окунулась чай? Я вообще не пойму -

как мы еще, в обставшей нас энтропии,
чувствуем вермутность воздуха, терпкость стен?
Если слова остались - не торопи их,
скажешь потом, в приватной своей пустоте.

Небрежное побережье в пене наката,
мы его не запомним, как тысяча сто
седьмую картину мира, взяв напрокат и
вернуть позабывши: нечто стало - ничто.

Вот, значит, сколь неумело мы смотрим в оба,
туч распадается связь, а за ними, где
мыслился кто-то очитый, - зияет, в микробах
звезд, подкладка пространства, искрясь на воде.

Мерзнешь, в себя забираясь поглубже. Это
симптом стоящего у бесконечной воды
под нескончаемым небом; штришок силуэта -
он тоже был, он тоже оставил следы.