***КОРОТКОМЕТРАЖКА
Самим себе во снах мы привираем -
по цвету - ад, а странно - пахнет раем...
Развилка, тропы, некий истукан,
похожий на флакон или стакан,
бабай пространства; видишь, вдалеке
ожившие и злые барельефы
мытарств, кометы делают пике
и падают, преобразив рельефы
округи; ты проснулся, три часа,
от ночника на кресле полоса.Октябрь, ноябрь отгуляли, в окна
ползут прохлады длинные волокна,
как будто дым в стоячей пустоте -
каляки и маляки на листе
ребенка бесталанного; зима
рисует лучше, но пока не в форме,
не в тонусе рука, и жизнь сама
похожа на поземку по платформе:все смазано, растянуты штрихи
вагонов, здесь и там дерев верхи
сбиваются в колтун - мы едем и
едим,и мы не делимся с людьми.
За окнами зима в плохом пальто
идет за литром, сетки решето
вмещает также хлеб, паштет и яйцы;
шмыгнул бигборд, где алчные китайцы
вам телевизор дарят, чтоб смотреть
в HD на вашу собственную смерть -
на отражение в стекле, в просторе
за ним - лица на фоне косогора;
вот рюмка с Менделеевым - и та
там отразилась, залпом выпита.Закатные на небе витражи.
И думаешь: "А ну-ка, покажи
соседке по купе тихонько дулю -
что будет?" Может быть, как на ходулях,
поднимется и выйдет, может, нет;
в купе висит зловещий синий свет;
и спать невмочь, а пить да говорить,
на полустанках обрывая нить
беседы - легче ей и проще мне,
слова - одне, и тьмы в окне - одне.
***СИНОПСИС
Под вечер цельсий вытянул лицо
и тихо сполз, поблескивая глазом;
тогда же очень пьяным водолазам
пришлось нырять, чтоб отыскать кольцо
от цепи якорной; а на воде
стоял левиафан в три тыщи коек;
был в ресторане вечер, пьян и боек,
и падали бокалы де-не-де.
Норвегия, нордический дымок
марихуаны; рядом стынут шхуны,
и терпкий запах северной лагуны,
и юнга Фрогг от вахты изнемог.
Бордель - бордель, и вынуты не все
из сот бриллианты, и джаз-рок на драйве;
поляк, поднявши тост, глаголет "зайве",
и падает во всей своей красе.
Вот зимушка-зима иных широт,
с их готикой, и шнапсом, и природой...
А в те же дни и в то же время года
у нас как раз печаль наоборот:
и выпал новогодний стрептоцид,
и сразу стало грязно, как в больнице;
и, не сумевши на свои напиться,
иван у мойши на "хвосте" висит.
И всюду мерзопакостно тепло
(мороженое хлюпает в стакане),
по улицам - как вечно ходят в баню,
у дам зияет голое телО.
Пора заканчивать, мы утомились малость,
от вдохновения - одна усталость
сердечной мышцы, и душа ушла
искать свои обычные дела.
***ЛЕГЕНДА
Рекла: "Бригитта, не ходи в лесок,
там фавны пучеглазы, Паны, пнями
загородясь, выкачивают сок
из обнаженных символов; а днями
бывали Нави, навевая сны,
и ягоды к грибам текли под мшистый
и теневой испод, и не ясны
ночами звуки там, из многолистной
дубравы; Бригги, не ходи в лесок..."
Ходила днем, и пыль в лесу качалась
ванессой, что ушла наискосок,
или шмелем: он юркнул для начала,
а после - забубнил; иль кузнецом
с подвывихом суставов и трещоткой
от преизбытка солнца... Вся - лицом
и патлами, расчесанная щеткой
кустов - в листве, она скидала свой
поблекший сарафан, в ручье умытый,
и радости блуждало торжество
вокруг ложбинки, все еще не сытой,
и так похожей, если поглядеть
из-за ствола, в нее внедряясь взором,
на ягоду раздавленную, где,
подернутая дерном, как узором,
среди фаликул воспаленных по
краям, что обрамляли треугольник,
сочился мед медлительный; и под
обмякшей поясницей - хлам игольный;
и - судороги в пестрой пустоте...
Потом глупело небо, голубея
меж ветками над головой; и те
изгибы гусеницы или скарабея
пробежку - ты запомнишь навсегда,
а не разъятый мрак прикосновения...
Мед к меду - да! И да - к воде - вода!..
Но это не запомнилось мгновение.
***Призрак военной музыки в Городском...
У вас синестезия, и туда прийти
дождливой ночью, шурша асфальтом, тайком,
когда, почитай, не осталось иного пути.
Полжизни о чем-то думал, сносил судьбу,
заплаты на ней ставили женские руки,
спасибо рукам, но я раскатал губу
на души тож, но были одни разлуки.
Я ничего не забыл, но дорого мне
немногое, что называю - привязанность сердца...
Столько - Боже мой! - раз утопнуть в вине,
и столько раздевшись раз, лишь теперь одеться.
И я оказался вот здесь, в Городском саду,
среди привидений кларнетов, труб и гобоев...
Это, видать, давление - посижу, да пойду
в сторону дома, кресла и старых обоев.
***Я забываю недавнее, хоть и не был под "мухой":
на сцене дождь и от рояля тень,
и к шороху нот прижавшееся ухо
партера, лысеющего в темноте.
Чей это был концерт и куда мы потом ходили?..
Вытерто тряпкой с доски, остался матовый след,
от которого плохо зрачкам, как пальцам от пыли...
В комнате воспоминаний афиши нет.
***ОТПУСК
Он подарил ей крем, она ему носки
(все это отдает домашним адом),
но жили, не чураяся тоски,
существовали как-то рядом,
на расстоянии протянутой руки.У них была по-своему мечта -
хоть где-нибудь, но оказаться вместе
на отдыхе: и он бы там читал,
она бы загора... как на сиесте.Поехали, и раз...лись вдрызг:
он загорал, она - назло - читала
(из домика ночами несся визг);
луна лежала на воде, как талый
ошметок света...Тоже мне изыск.И надо было ринуться вдвоем
в иные обстоятельства, чтоб стало
тоскливо, и ненужный водоем
все время отливал прохладой стали...
И оба порознь возвращались в дом.
***ФЕН-ШУЙ
В этом дому, средь вееров и нэцкэ,
за ширмами, что сквозят, как ваше белье,
водки хотелось мне и папирос советских,
а не сакэ... Ну ладно, больше не льет
память воды на мельницу, что в прихожей
размахивала ручатами - то был магнит
для денег и равноденствия; и, похоже,
их было больше, чем память о том хранит.
Ты одевалась тогда во всякие бусы,
джинсы и вязаные свитера; эркер кишел
джунглями, и, вдоль цепей лианы, усый
елозил увертливый кот, и был мне по душе.
- Зачем вы не поженились? - сказала однажды,
спустя пару лет, ее молодая мать...
- Я, знаешь, блудлив, - я ответил, и умер от жажды,
но прежде всосал весь коньяк и начал икать.
Неправда, мне нравились очи, пропорции, взоры,
проворность мне льстила и скоростной результат,
не нравился только фен-шуй и о нем разговоры,
и перестановки вещей, и перетасовки карт.
Как же я уставал, двигая софы,
перевешивая зеркала и тумбы влача:
на паркете цвела геометрия, целые строфы
перемещений, и от тягот темнела моча.
И я невзлюбил фен-шуй за его нарядность
и морочливую бесполезность; теперь
я на ней не женат, мы дружны, но, для наглядности,
входя, я оставляю распахнутой дверь.
***ЛИЦО
Мы с первого на третье перейдем...
Он поздно встал, затылочные боги
ругались и мутили водоем
сознания; уставши, как с дороги,
хотя и спал, не ведая о снах -
измаявшись - он встал; в окне погода,
нерадостно стоявшая у входа,
прикидывалась, что она - весна.
А было:осень, волглая листва
сказала - "Здрасьте, мы тут пожелтели,
пока ты спал, забыв свои слова
про эту жизнь еще на той неделе.
Переведи часы... Он перевел,
и выяснилось, что сентябрь снаружи
недомогал и лопал корвалол,
за грудь хватался и гляделся в лужи.Итак, в году недель пять-шесть Одесса
бывала именно такой, как днесь:
набалтывало море, вились бесы
гулянок предотъездных; словом,здесь
вступала в силу центробежность стиля
сих летних дней, то громких, то пустых,
с логической загвоздкой - "или-или" -
качелями для этих холостых
и тех женатых; море, закусивши
губу прибоя, отдыхало от
тебя, меня, от девушек в трусишках
и без; и пляж впотьмах чесал живот.В те дни Украйна глухо волновалась,
захваченная ливнями; и злой
рыбак, тоской и водкой наливаясь,
бубнил средь влаги, чтоб ему свезло.
Везло ж, как проходимцу в околотке:
истрепан ветром, мал улов; и мол
своею черноморовой бородкой
покачивал, и ливень шел, тяжел.Мы подытожим: в это время года
и в несезон, когда отхлынул гнус
туриста, вся одесская природа -
подложный стиль, обманка, ваша грусть.
Спустись к воде: намятые телами
за долгий летний век, вотще лежат
пески и галька, чаек юркий слалом
вкруг помраченных рыб, их дележа.
Сомнамбулы купаний предпоследних,
со склонов тянет водкой с шашлыком...
И ты, печали царственной наследник,
ступай себе, не думай ни о ком.
***ВЕЧЕР С МОСКОВСКОЙ ИЗДАТЕЛЬНИЦЕЙ
"Столбцы" читала, бегала к воде,
купалась нагишом, власы сушила,
стелился день, как эрос - не одет,
и я лежал с лицом - как сев на шило.
Вы из Москвы да в здешние края,
ты перешла с муската на горилку;
твой карий зеленел, пейзаж кроя,
и градус крался от крестца к затылку.
Мы пьем, мы говорим... У вас в Москве,
Вы говорите, сплошь постмодернисты -
все в шорт-листах, как в шортах, и молве
вольготно плыть в российском поле чистом.
Вы говорите, публика внима...
слависты, прочий сброд... А здесь иное -
пост - я не знаю что, считай, - зима
и слякоть южнорусская; со мною
об этом толковать - кота душить;
зато в году недель пять-шесть Одесса
так стихотворством сыплет от души
и мимо кассы, так снимает стрессы
провинциальной горестности, не-
замеченности в прочих кулуарах,
что Вы, побывши в нашей стороне,
послушав этих молодых и старых,
по конкурсам снующих зря почем,
и в интернете воющих от боли
безвестности, - о, как Вы горячо
о них всплакнете там, в российском поле
словесности. Пять-шесть... Когда собрать
все эти праздночтения со сцены
и к вам заслать, хоть вы нам - не собрат
по части пафоса, у вас другие цены.
Украйна глухо волновалась? Дули!
Она, как лея, проспала распад.
Одни поэты с ихним хули-гули
на местном диалекте голосят.
В Москве ли слышно и Европе надо ль?
И Вы, забредши в здешние края,
прибавите к своей и эту падаль,
из человеко- и поэтолюбия.
***Это - пейзаж для репетиции памяти,
зрительной и вообще, это, с глазами навыкате,
море сосет горизонт; и ничего не исправить -
ни кистью аквамарина, ни тем, что видите
вы это как будто впервые, сморгнув воспоминание
о таких же маринах, нечаянных чайках, полУднях,
повторяющихся и невольных, как заикание.
Две стороны пейзажа - с берега и с борта судна.С берега: южные сумерки в стиле барокко,
перегар духов, духота, шепелявые склоны,
с которых не важно что, главное - чтобы далеко
было видать вашей даме, к которой вы склонны.
О, повторяемость всех небес, холмов, пейзажей
с рестораном в левом нижнем углу, а в правом
верхнем - с упадочнической луной; и даже,
при входе в пейзаж, вам уютно, как от отравы
все равно о чем говорения, вам подходят
любые пиджак, коньяк, салат и закат;
Вы, как и я, - часть натюрморта, природы;
нас уже написали, вернемся назад.С борта: буруны в сторону берега; берег
лежит кверху брюхом, и люди на пляже, как текст,
набранный Брайлем, линза пространства, терек
пенящейся там листвы, и ресторан, он - ест.
Всматриваясь с борта, мы упираемся в пестрый
и бессмысленный пуантилизм, нам колет зрачок
соринка глиссера, море выглядит просто,
как Афродита, волосы взяв в пучок.
Сверху - белье небес, как - снизу - исподнее,
пух-перо бакланов, чьи морковные лапы -
суриком на сизо-синем; и погода сегодня
испортится чуть погодя: накрапывало...С борта и с берега - две репетиции памяти.
Она же - премьера, и вы - отличный актер.
Но, даже с суфлером, вы ничего не исправите,
это уже фотография, мертвый простор.
И именно в этой рамке исчезнув, истаяв,
вы станете кромкой барокко в небесной лепнине,
соглядатаем горизонта и птичьей стаи,
"молнии" глиссера и терракотовой глины.
***БОТАНИЧЕСКИЙ САД
Демоны дневной духоты, салфетки листвы,
ули-вилюли аллеек, дышит и преет парник;
мичуриново с табличкой - пойдем-ка к нему на вы;
рядом наивная ива, немодный у ней парик.
Эзоповы позы растений вдоль голенастой
женственной колоннады, дни и труды
женщин со шлангами, тошно, засуха, настье;
и для чего мы пришли мы пришли мы сюды!
Многая жажда и мнимая тень в просветах,
съеденная жарой, как молью...И все же - зачем,
чтобы поговорить, ты выбрала место это?
Светило, как обезьяна, на левом сидит плече,
линзу настроив, тавро выжигает, умелец;
можно спуститься к морю, можно и здесь
повеситься; и пломбир, по форме - как перец,
оплыл и свалился, и кто-то в мороженом весь.
Радость моя, как душно. Возможен приступ
признательности за все, за грядущее - тож,
и оно неизбежно, как летом туристы,
и оно неизбывно, как во дворе молодежь.
Хочешь прощения - я попрошу прощения,
встану на голову, выкину номера...
Ты в этом платье похожа на угощение,
я каждый день им прельщаюсь, даже вчера...
Слова, как взоры, в поисках чемодана
перерывают чуланы, шкафы и, вдруг нашед,-
понимаешь, что некуда ехать; и диво дивана
Сезамом раскрыто в углу, и поздно уже.
***NIEMENA PAMIECI ZALOBNY RAPSOD
Довольно грязный небосвод. По-зимнему,
вдоль ветра, в профиль - люди и фасады;
портретов треп, попробуй возрази ему;
жизнь возразила, но ему не надо.
Варшава варит митинг поминательный:
лавровый лист венков, букетов специи;
все люди - в именительном и дательном,
расходятся повспоминать, согреться.
И тротуар общественного траура
оставлен стыть: где розы, где гвоздика;
пустая тара наподобье Тауэра;
в подземке затерялась Эвридика.
Орфей - средь поездов, схвативших заживо
дыхание людское, торсы, плечи...
И по перрону пьяный лях похаживает,
слезится... Что ты плачешь, человече?Проспекты, парки, сад в согбенной позе,
локтями порознь - точно на морозе
свело суставы; оспенный фасад,
за рябью снега, все глядит назад,
как будто бы в тоннель, куда унесся
горящий поезд, навалясь на оси.
Вся эта метафизика металла, -
все кадры окон без людей, - влетала
в трубу, как пневматическая почта;
вот хронос окончательного вычета.
Во тьму горизонтального колодца,
глаза раскрыв, летит локомотив,
тоннель трясется и сейчас взорвется,
чтобы раскрыть астральные пути.Закрыв глаза, он слышать продолжал
подземный свист, сверчка, ночное пламя
планетной плазмы... Так его душа
прощалась с речью рек, с полями,
с земными звездами вверху; он продолжал
улавливать помехи, как локатор:
что слышит смерть, то чуяла душа
на всех волнах эфира и покатых
холмах, чей - что ни взмах,то - шаг
в пространстве, от рассвета до заката.Январский католический обряд.
Последняя поземка, свечек ряд,
как многоточие во тьме. Горят.
***Деловая скороговорка пригорода, сухощавые
эклоги старого центра, византийские речи
церквей, колониальные лавки с вещами,
лишенными всякого смысла, но ему не переча.С декабря по март коты с ночными глазами
протяжно глядят, словно читают с листа
руны теней; и где-то, не сдавши экзамен
на верность подруге, некто плюет с мостав туманную темную воду, прихлебывая из флакона
грядущее рваных браков, запоев, поездок в горы;
а мог быть счастлив, не уходя с балкона, -
не то что по козьим тропам размыкивать горе.С декабря по март - травматизм пространства, голод
птицы в пустом горизонте, с увязшим в потоке
южного ветра крылом, ее разворот на холод,
над патокой прибоя, ее сокращенные срокижизни внизу, на смятых, как фольга, пляжах;
коты ночного видения стерегут
попутный ветер - к прыжку; и остается пряжа
перьев на променаде, красный песок на берегу.С декабря по март декорация неизменна,
скрип флюгеров, тремор кровельных лат,
пакет зимних яблок, повесившийся на безмене,
и ветер не столько к простуде, сколько крылат.Провожая взглядом суда, что сюда не заходят,
побережье невольно становится схожим с прямой,
как смерть от бездействия, линией моря, - вроде
отражения плинтуса в распростертом трюмо.
***О ВЕЩАХ
Ни мебели по наследству, ни серебра, ни веджвуда,
одне кузнецовские чашки в сколах, корыта
для соуса или супа, и ничего - для зуда
вместительных воспоминаний: разбито, забыто.И те же книги - запах жженой листвы осенней -
Гоголь, Лесков, Шекспир, "Песнь о Гайавате"
(с бунинским холодком перевода), Есенин,
распавшийся после войны, как и ковер над кроватью.Это уже фотография: на стенке бледной
и, видимо, дачной - тлен с лебедем, выключатель
с полтавской косой проводки, и предпоследний
луч на черной тарелке радио, "Правда" жирна от печати -пятьдесят третий; и лица у всех такие,
какие видать при проигрыше на стадионе:
неимоверные, греческие, как после литра ракии;
и звучит Левитан, как оракул в законе.Видишь, у каждого есть свои анналы, каналы
сбыта истории, ее передачи по смене;
кузнецовская рухлядь не взыскует финала
и, как история, не подлежит замене.
***СОБОРНАЯ ПЛОЩАДЬ
Зная скверную эту привычку дождя - повторять-
ся скверную эту дождя тавтологию повторя э-
ту зная, я сквером прошел, мимо рати
шахматистов в умате, деревьев, скелетов качелей и рая
сияющих счастием луж, жуликоватых блестящих кошек;
у девушки юбка намокла, трусишки в горошек,
пиво пьет у фонтана - глаза аж желтеют -
Самофригидная Нике, Безпигмалионова Галатея.
Галантерея мокрой листвы, уцененные пенсионеры,
пионеры без веры - все это жизни примеры.
То, что я описал, - картинка с коробки от торта
"Добрый вечер"в середке кипит, как реторта,
из крема взвитой цветок, он же - фонтан...
Вся Соборная площадь собой занята,
точно мираж оазиса или Сизифа забота;
платные пони глядят, как евреи в субботу;
и мчится откуда-то очень советский Кобзона,
исполненный мужества, сдержанности и озона.
***НОВОЕ НЕБО
Тебя не видать. В кафе "Русский размер"
входит улыбчивый призрак, одет по моде
семидесятых: широкие брюки, плащ, пуловер, -
по времени года одет и по погоде.
Из людей здесь - парочка у окна,
он наливает, они, смеясь, выпивают,
закусывая осетриной; в витрине видна
размокшая корка дома, и ртуть почти нулевая.
Здравствуй, город Москва. На медведку похож,
медленный "ЗИМ" кофейного длинного цвета
движется сквозь дома и толпу прохож...
Все еще нет тебя, а странное это -
то, что зашло в кафе "Русский размер",
не смутившись названием из сегодня,
заказывает графинчик, сок и эклер,
официантка щебечет над ним, как сводня.
Здравствуй, призрак города. И я из тех,
кто таскает с собою конверт из ада былого:
Парк культуры и отдыха, Политех,
сходки филофонистов, Набокова под полою...
Петровка, Ордынка, Полянка, Таганка - э-эх,
этих табличек личики и номера
старых уютных троллейбусов, женский смех,
кажется, твой, и если да, - до утра
я целовал и грел их - лоно и грудь;
под одеялом зимой он вообще не падал;
из будущего - лишь категорию "когда-нибудь"
я представлял себе, а не этих падл,
в которых выросли дети многих друзей;
злыдни мы были тогда и большого хотели...
Тебя не видать, новодевичий ротозей
рыщет могилы великих в заснеженном теле
кладбища, пьет из-под шубы, роняет букет...
Здравствуй, Москва. Я состарился, ты не узнала,
разве только по голосу, большего нет
для опознания. Слышится тема, наигрыш
из ресторана "Прага" прагматик и сноб,
будучи приглашен, я скольжу зеркалами;
в желтых подпалинах весь, замерзает сугроб
за "Новослободской" и, разъят куполами,
рваный уже, метельный движет синдром,
смерчем завившись вкруг памятника на Тишинке;
в мусорник бабка колотит пустым ведром;
память мою заметает, висят снежинки.
Тебя не видать. Скажи мне, да разве я
так уж тебя любил, не наври хотя бы;
помню, струилась очередь, как змея,
в этот бесплатный морг, был праздник Октябрь.
Ноябрь, "Русский размер", но я б и теперь
отыскал тот подъезд на Неглинке, где мы
пили рижский бальзам, и какая-то дверь
тогда приоткрылась - так выпадают из темы
бесповоротного прошлого - в новую явь...
Москва, добрый день. Тебя нет по той же причине,
что состарился я, перебравшись вплавь
через реку твою и став поближе к кончине.
В Одессе, в гадком кафе "Русский размер",
замер я и приник щекою к твиду
папиного пиджака, его тоже сер
призрак, прозрачнее водки...Ты только виду
не подавай, если сразу узнаешь меня.
Вот и пришла; а между Москвой и Одессой -
доля секунды, и душа, семеня,
к трапу пошла, прикинувшись стюардессой.