ЗА КРАЕМ

киновспышки

1. А ВСЕ-ТАКИ…

Девушка курит на автобусной остановке.
— Курите?
Она и не заметила, как рядышком оказался… здоровенный детина, любопытный и крайне замотанный.
— Угу.
— Вы — неразговорчивы.
— Угу.
Детина умолкает и обиженно сопит… но недолго:
— А все-таки… Я поговорить хотел.
Девушка, молча, выпускает клубы сигаретного дыма.
Начинает накрапывать дождь…
— Я, наверное, зря…
Девушка дергает плечами.
— Да точно…
Детина говорит с девушкою, но обращается куда-то в себя.
— Зря.
Девушка закусывает губу и говорит злым шепотом:
— Вам что, делать нечего?
— Нечего. Уже. И ближайшие полдня! — бормочет детина. Потом выхватывает у девушки сигарету и жадно затягивается.
— Ну, вы и…
Подъезжает какая-то серая и крайне унылая маршрутка. Явно не та, но девушка забирается в нее, ругаясь все тем же шепотом.
— А все-таки… — Детина неожиданно улыбается и распахивает ворот пальто. — Она будет жить!
Девушка видит в окно посветлевшего детину. У детины под пальто — идеально белый халат.
Детина вскакивает со скамейки и кричит, перекрывая урчание мотора:
— Жить, понимаете?
Девушка не слышит и пожимает плечами.
Унылая маршрутка уносится в дождь. За нею следом уходит в дождь приплясывающий детина.
Остановка пуста.

2. ЭТО — Я…

У больничной палаты торчат невыносимо скучные — Витька и его молодящаяся мать.
Витька довольно развязно стучится в палату.
— Дед! Это — я. Витька!
И отступает, услышав угрожающий кашель.
Затем — стучится мать.
— Это — я… — пищит она и, не закончив, отступает.
Рядом с ними останавливается доктор Катенька:
— К нему — нельзя!
Витька кивает, дескать, все понимаем, и поглядывает на часы. Мать его тоже поглядывает на часы и промакивает абсолютно сухие глаза — несвежим платком.
— Да и видеть никого не желает, — жалуется она доктору. — Все Машу зовет…
— Да он и не узнает никого… — говорит Витька.
— Это… — запинается мать. — Жена его. Она умерла… И ее он хочет… у… увидеть, а меня с внуком — нет.
Разом с Витькою она поглядывает на часы.
В руках у доктора — целая пачка анамнезов, доктор чрезвычайно занята…
— Только ее…
— Да вы — идите, — вдруг говорит Катенька и сует анамнезы подмышку. — Идите, идите! Все равно нельзя.
Витька с матерью разом вздыхают… но с явным облегчением, — и разом уходят.
— Да… — вздыхает уже Катенька и робко стучится в палату. — Можно?
Из палаты слышится все тот же угрожающий кашель…
— Это — я… — Катенька переглатывает — Маша.
И заходит в палату…
Через некоторое время из палаты доносится бодрый, хотя и старческий голос, а потом и подрагивающий, но молодеющий смех…

3. НИ ПОЛСЛОВА…

Водитель Серега жадно курит, распахнув дверцу «Скорой помощи».
— Ох, Сережа… и так — нечем… — жалуется врачиха Лидочка. У нее — первый выезд, но она уже освоилась… и в машине, и вообще.
Серега затягивается и выдыхает, высунувшись из двери…
Медбрат не вмешивается. Он пялится в окно, или оценивающе разглядывает белоснежный халатик Лидочки.
— Ой, Сережа… и муторный вы… Все курите! Ни слова, ни полслова!
Серега ухмыляется и особенно смачно сплевывает на переднее колесо «скорой».
— Некультурный вы! Сережа! Невоспитанный!
Серега зевает…
— Я вот, например, впервые… и не волнуюсь же… ничуть, и… я же — по-человечески! Потому что — мы с вами… одно… Т. е. вы — водитель, а я — врач… но мы — одно. Понимаете?
Серега медленно, с любовью протирает ветошью приборную панель, не переставая выпускать дым — исключительно в открытую дверь.
— Эх, Сережа…
Срабатывает рация:
— 6-я машина! Сердечный приступ! Срочно на выезд!
Еще звучит адрес, а Серега уже выбрасывает окурок и вбивает до упора педаль газа, и включает мигалку…
Лидочка дрожащими руками открывает и закрывает чемоданчик. И проверяет наличие лекарств. И всплескивает руками. И бледнеет, бледнеет…
— А!
И вдруг Серега… улыбается ей в зеркальце обзора и говорит сквозь улыбку:
— Ничего! Справишься! Ничего!
И Лидочке так неожиданно слышать этот глубокий и ласковый голос, что она — успокаивается и кивает в ответ: да, мол, ничего… справлюсь!

4. ПЯТЫЙ

— Высоко-о-о… — задумчиво тянет Леночка, пряча в карман медицинскую шапочку и высовываясь из окна.
Леха, сидящий на подоконнике с ногами наружу, невольно вздрагивает.
Леночка высовывается еще больше, пытаясь пересчитать этажи…
— Ух…
Леха невольно хватает ее за поясок от плаща. Для страховки.
— Высоко! — констатирует Леночка и, освободившись от страховки, усаживается рядом с Лехою, болтая ногами и поправляя прическу.
— Вы — чего? — бурчит Леха и тоже поправляет прическу.
— Да устала я, — отмахивается Леночка.
— Устали? — переспрашивает Леха и — тя-а-ажко вздыхает.
— Да. Устала. Четыре случая… Таблетки там, вены… И все — молоденькие. Ну, вроде тебя.
— И что? — спрашивает краснеющий Леха.
— Да ничего… Откачали. Всех!
Вроде бы уставшая, Леночка столь радостно болтает ногами, что туфелька с ее левой ноги — срывается и падает на дале-о-окую землю…
Леха следит за падением туфельки… нервно переглатывает:
— Вы это… Я — мигом!
Леха соскакивает внутрь коридора и убегает в сторону лестницы.
— А ведь действительно… высоко, — шепчет Леночка и добавляет уже с улыбкою. — Пятый! — И продолжает болтать ногами…

5. НЕСОЛИДНО

Солидно одетый гражданин кормит в больничном парке задрипанных больничных голубей. Прямо под окнами административного корпуса. Причем — не просто кормит. У него есть любимчики, и он разговаривает с ними, и они, кажется, понимают его… и бьют крыльями, и подходят все ближе…
— Эх, несолидно, — вздыхает нянечка Савельевна. — В этаком костюме… да еще и под окнами…
Она сидит на скамеечке и осуждающе качает головою.
Савельевна забыла дома очки, она подслеповато щурится, но костюм — явно солидный, а гражданин… явно не соответствует.
Гражданин, тем временем, копируя голубей, переваливается с ноги на ногу и взмахивает руками…
— Тоже! Крылья! Вот бы Главный уви-и-идел…
Савельевна оглядывает парк: неужели ее не поддержат?
Но в больничном парке только она, гражданин и голуби, явно не безразличные по отношению к несолидному гражданину в солидном костюме.
— Несолидно!
Гражданин разводит руками, показывая голубям, что крошек больше нет, и направляется в сторону Савельевны.
Савельевна фыркает и демонстративно смотрит в синее весеннее небо…
— Здравия вам, Маргарита Савельевна! — звучит суровый… невыносимо суровый и сдержанный голос. — Весна, черт подери! Ве-е-есна!
И голос отдаляется, и ошарашенная Савельевна смотрит в отдаляющуюся спину… Главного, и в синее небо, и на голубей, и снова — в спину…

6. ШУРШАТЬ…

Старик в кресле-каталке смотрит в окно.
— Сергей Игоревич! Ваши лекарства.
У сестрички молодой и задорный голос, но старик даже не оборачивается.
— Сергей…
— Осень, милая… о-о-осень…
— Игоревич…
— Листья — под ноги! Сами! А вы — по ним!
— Я вас не понимаю…
— И шуршите ими! Шуршите!
Старик воодушевляется. Он даже пытается привстать.
— И куда — неважно! Идете и… все! Главное — шуршать!
Лицо старика искажается гримасою боли, он хватается за сердце и откидывается на спинку…
— Сергей Игоревич! — вскрикивает сестричка и бросается за врачом.
— И куда — неважно. И откуда. Важно — шуршать, — бормочет старик и, держась за сердце, улыбается сияющею улыбкою.
…
Глотая слезы, сестричка стоит в больничном парке и смотрит на листья.
— Странный, а жалко… Жа-алко!
Она делает первый шаг.
— И куда? Куда?!
Она озирается в поисках цели и — делает второй…
Листья шуршат, — разные, сухие, шу-у-уршат…
— И откуда…
Сестричка не слышит, как ее напарница кричит ей из окна, что старику стало получше, она шуршит листьями и — улыбается, шуршит и улыбается…

7. КАТЕГОРИЧЕСКИ

Больной играет на помятой трубе невыносимо грустную мелодию…
— Вам же — категорически… — злится сиделка и отнимает у больного трубу.
— Но я же — трубач, я не могу… так… без нее…
Сиделка брезгливо держит трубу двумя пальцами.
— Категорически!
— Я не могу…
— Категорически! — отрубает сиделка и выходит с трубою в коридор.
— Я…
Слышится грохот и приглушенные вопли сиделки:
— Чертова… Сказано же! Категорически!
Больной ложится в постель и с головою накрывается больничным выцветшим одеялом.
— Еще и споткнулась… — все еще не уймется сиделка. — И ладно бы новенькая, а то… И сам рассыпается, и труба…
Одеяло начинает шевелиться, из-под него доносятся всхлипывания и вздохи.
…
— Так и лежит? — спрашивает Главврач.
— Так и лежит, — с возмущением бросает сиделка.
Главврач снимает очки, смотрит на притихнувшее одеяло беспомощными глазами.
— Я же сказала ему! Ка-те-го-ри-чес-ки! А он…
Главврач усаживается на краешек постели.
Одеяло отодвигается…
— А он говорит, — не могу… так…
— И тоже — категорически?
— Что? — не понимает сиделка.
— Так, — неопределенно отмахивается Главврач. — А играл, небось, это?
Главврач надевает очки и показывает, губами изображая трубу…
— Вы… — лопочет сиделка.
Главврач увлекается…
— Вы…
Глядя на перепуганную сиделку, Главврач безнадежно машет рукою и собирается выйти…
Звучит та же мелодия…
Главврач останавливается в дверях и, обернувшись, видит, как больной отбросил одеяло и, улыбаясь, одними губами напевает, наигрывает, напевает…

8. НЕПРАВИЛЬНЫЙ

У бетонного съезда в больничный парк стоит новенькая инвалидная коляска с инвалидом Петровичем. Петрович примеряется к рычагам… но съезжать не решается. Наверное, боится.
— Валентин Петрович! Может, помощь нужна? Впервые же!
Медбрат Вадик уже подталкивает коляску…
— Стой, — шепчет Петрович. — Стой!
— Боитесь, что ли? Тут же невысоко. Да и коляска новая… Не развалится!
Петрович застегивает больничный халат на все его больничные пуговицы.
— Я, товарищ… танком командовал… И не боялся! А тут… Неловко! Впервые-то.
— Та-анком?
— Танком!
— А тут?
— Неловко…
Вадик размышляет…
— Выходит, что я… неправильный уже… если так, — без ног… — Петрович вжимается в коляску. — Неправильный…
Вадик наклоняется и шепчет Петровичу в самое ухо…
Петрович слушает… и сводит брови, и — улыбается, и кивает, и ревет во всю свою командирскую глотку:
— Товарищ водитель! На средней скор-рости… Направление — ост! И смотри, движок не похерь! Ну, братцы! Поехали!
— Есть — поехали!
И коляска… точнее, «тэшка» с деловитым урчанием — ай да Вадик! — срывается с места…

9. РАЗ, ДВА!

— Вы не волнуйтесь, — улыбается сестричка. — У нас — прекрасный… зав. отделением…
Больной озабоченно морщится…
— Вы — сомневаетесь… я же вижу…
Сестричка внимательно смотрит на дрожащие руки больного.
— Сомневаюсь… — хмыкает больной и — прячет руки в карманы халата.
— Там же и операция — пустяковая… Раз, два! И на выписку.
— Раз, два… — хмыкает больной.
— А что? — вспыхивает сестричка. — Это — зав. отделением. Его сам профессор учил! Голубев!
Больной ухмыляется.
— Да! Сам профессор!
— И, значит, раз, два?
— Раз, два!
— Значит, вы ему — верите?
— Я?!
У сестрички пылают не только уши:
— Какой вы…
В палату чуть не на цыпочках входит зав. отделением, но сестричка не замечает его появления.
— А я — верю! Да! Верю!
Зав. отделением покашливает.
— Ой, простите! — совершенно пунцовая, сестричка выбегает из палаты, даже не прощаясь.
— Ну, что, профессор? — спрашивает зав. отделением. — Вы — готовы?
Больной вдруг улыбается и щелкает языком:
— Раз, два! Раз, два!
— Простите… товарищ Голубев?
— Раз, два, говорю! Готов, т. е.
— А! Ну, тогда — на выход.
Они выходят из палаты, и уже в коридоре звучит голос сестрички:
— Ну, что, поверили?
И ей отвечает смеющийся голос больного:
— Раз, два, милочка! Раз, два!

10. ОТОГРЕЛСЯ

Сергеич с невыразимою грустью смотрит в стакан с компотом… Погружает в него палец. Взбалтывает  собственное отражение.
— Ты чего это? — кричит ему из-за стойки повариха Семеновна, потрясая поварешкою и подрагивая внушительным бюстом.
Сергеич, не убирая пальца, горько вздыхает…
— Нет! Ну, ты погляди на него! Я — старалась, вари-ила, а он — палец!
Сергеич отодвигает стакан.
— Сухофрукты! Сахар! Все — как надо. А он? Палец?!
Сергеич облизывает обозначенный палец. Морщится.
— В 43-ем… — Сергеич говорит очень тихо, но Семеновна уже возвышается над ним с грозною поварешкою и все-все слышит. — Замерз я… В землю вжались мы! И ждали. Сигнала. А спирту — ни капли. Так и лежали…
В столовой — абсолютная тишина. Даже суп перестал булькать!
— А тут — сигнал… А у меня — ноги… как палки…
Только теперь Семеновна видит, что у Сергеича дрожат не только губы…
— Так и ковылял… под минометным…
— Милый ты мой… — давится слезами Семеновна. — Ми-и-илый ты мой…
…
В подсобке жарко, а Семеновна еще и обогреватель включила.
На столе — ветчина и помидоры. НЗ Семеновны.
— Ну, как? — спрашивает Семеновна. — Отогрелся?
— Отогреешься тут… — Сергеич опрокидывает в себя полстакана водки… но видит участие в глазах у Семеновны и — вскакивает на ноги и начинает — с кряхтением! — приседать. — Ничего, нормально… Ничего!

11. ПОНИМАЕШЬ…  

На процедуры! — кричит сестричка в самое ухо больного.
— А?
На соседней койке лежит спиною ко всем сухонький старичок, вздрагивающий в ответ на вопли сестрички.
— На процедуры, говорю… — у сестрички срывается голос, и она заходится истерическим кашлем. — Кха-кха! На… кха-кха…
— А?!
— Ну, что же вы? Ну, не орать же… кха-кха… Вот и соседа вашего потревожили… А его прямо с собрания — кха-кха! — доставили. Торжественного! С приступом. А я — орать?!
— А?!
Сестричка машет рукою и спешит за подмогою.
Больной прочищает уши мизинцем. Улыбается:
— Ни хера не слышу! — обращается он к молчаливому соседу. — Как пушку мою разнесло… прямым попаданием, так и оглох…
Сосед поплотнее закутывается в одеяло. Он лежит под одеялом в верхней одежде, но ему холодно, его морозит…
— Разнесло, понимаешь, а я… целехонек, только — уши…
…
В палате появляется сестричка. Но не одна, а с доктором.
— На про-це-ду-ры вам, — раздельно чеканит доктор. — Понимаете?
— Пушку, говорю, разнесло… Прямым попаданием! Вот и оглох!
Сестричка переглядывается с доктором…
До больного явно не докричаться.
— А ну, мать и перемать! Смир-р-рна!!! Развели тут, понимаешь…
Сестричка и доктор застывают по стойке смирно. Артиллерист… тоже вскакивает с постели и — застывает рядом с ними.
Сухонький старичок в генеральском мундире, надетом поверх больничной пижамы, сверкает глазами и горячится, и хмурит седые брови:
— На пр-р-роцедуры! Шагом… ар-р-рш!!!
И строевым шагом артиллерист… и сестричка, и доктор покидают палату.
— Так-то, — хмыкает генерал и снимает мундир, и аккуратнейшим образом пристраивает его на стуле, и только потом ложится в постель. Прямо поверх одеяла.

12. НИКАКОЙ ХИМИИ

В темной и сумрачной комнатке молодой врач «Скорой помощи» разглядывает не столько старика-пациента, сколько его серенькое пальто.
— Таблетки пропишете? — вопрошает угрюмый старик.
Врач неопределенно кивает и достает пачку рецептурных бланков.
— Химия… Да еще и не в каждой аптеке… а? Не в каждой, говорю…
Старик поеживается под внимательным взглядом и проверяет, застегнута ли верхняя пуговица?
— Только и знаете, что таблетками пичкать…
Голос у старика — довольно глухой и дрожащий. От обиды.
— Химия!
— Никакой химии! — улыбается врач. — А ну-ка… снимите! Ну! — И тычет пальцем в серенькое пальто.
— Как?
Оторопевший старик нехотя снимает пальто.
— Слушать будете? — интересуется он.
— Да нет. Уже прослушал.
— И что? Никакой химии? — ехидничает старик. — А бланки?
— Ах, рецепт…
Врач хитровато щурится и начинает заполнять белоснежные бланки.
Названий много! И старик потирает руки: уж сейчас-то он и ущучит… этого, жизнерадостного.
Врач заканчивает писать… прощается и, не вступая в дискуссию, быстро уходит.
…
— Вот же…
Старик берет заполненные врачом бланки.
— Понаписа-ал-то!
В комнатке слишком мало света, и старик распахивает тяжеленные шторы.
— Тоже… хи-и-имия…
Внезапно брови его ползут вверх…
— Как? Улыбаться… 3-4 раза в день… до и после… Так. Так! И как можно больше… Че-е-его?! Не-еба?!
Солнце и небо хлынули в комнатку старика…
Снизу задорно свистят.
Старик щурится на свет и выходит на балкон.
— 3-4 раза! Иначе — не подействует.
Это — врач. Он стоит под балконом и, смеясь, машет старику пачкою бланков.
Старик все еще щурится на свет… щурится и — невольно улыбается, и тоже машет. Рецептами.

13. МЫШОНОК

Главврач наблюдает за действиями сиделки…
— Ну, что же это? — вздыхает сиделка и достает из-за батареи — сухую горбушку хлеба.
Главврач улыбается, но как-то в сторону, так, чтобы не видела сиделка.
— А это? — в руках у сиделки появляются — сухарики, кусочки бубликов и совершенно сухое печенье.
— Видите?!
На тумбочке растет хлебная горка…
— У нее же — питание. Трехразовое. Каша… и супы, и пюре, и компот… понимаете? — компот. А она… А вы? Вы — потворствуете ей, а она… Кусочничает! Запасы… ну, в каждом углу!
— Ох, голубушка… Разберемся!
Главврач настроен решительно, и сиделка выходит, хоть и безрезультатно, но заглянув под матрас.
…
— Кусочничает… Эх, Семеновна… Когда уж Блокада была, а она все тащит… Как мышонок… Запасливый… блокадный мышонок… Сухонькая, маленькая… и все — тащит и тащит…
Главврач перебирает хлебные запасы.
— Эх, мышонок… — вздыхает главврач и — довольно быстро, как будто не в первый раз, рассовывает хлебные запасы по «заветным местам».

14. ЧЕЛОВЕК

Из палаты доносится отчаянный женский вопль…
— А-а-а!
Зав. отделением вздрагивает…
Дверь распахивается. Из нее выбегает медсестра со шприцем в руках и в разорванном халате.
— Ой, мамочки…
Медсестру трясет.
— Ой, не могу…
Медсестра хватает за руку зав. отделением и смотрит на него умоляющими глазами.
— Что с вами?
— Не могу я…
— Да что же…
— Я к ней с уколом… Как прописано! А она…
Медсестра задерживает дыхание… и продолжает, несколько успокоившись:
— Набросилась на меня… И халат рвет! И кричит все! Кричит! Слышите?
Из палаты звучит пронзительный старушечий голос:
— Не надо миленькие… Я — не могу! Герр капитан! Я — не могу!
— Ну, а я — что? — спрашивает медсестра.
Зав. отделением просит медсестру помолчать. Жестами.
— Герр капитан! Я же — человек! Я — не животное! Нельзя на человеке… ис…пытывать…
Старческий голос сменяется плачем. Практически детским.
— Как ее зовут? — шепчет зав. отделением, забирая у медсестры шприц и срывая с себя белый халат.
— Больная Елисеева.
— Имя!
— Елисеева…
— Имя!!! — рычит зав. отделением.
— Елизавета Пантелеймо…новна…
— Тсс!
И в обыкновенном костюме зав. отделением потихонечку входит в палату:
— Лиза?
— ?
— Лиза, это… ты?!
— Я…
Зав. отделением прикрывает за собою дверь. И через некоторое время всхлипывания сменяются чуть слышным похрапыванием.
…
Медсестра смотрит на часы. Прошло полчаса.
Дверь открывается…
Какой-то постаревший, из двери выходит зав. отделением. Когда медсестра пытается надеть на него халат, он с отвращением отталкивает ее заботливые руки и требует спирта, и все бормочет о человеке, человеке, человеке…

15. АНГЕЛ

Хирург листает «Историю болезни», возвышаясь над Денискою.
— Вы же… — у Дениски перехватывает горло. — Ангел…
Дениска морщится. Ему — больно.
— Нам бы еще аппарат помощнее, — бормочет хирург. — И лекарства…
Голос у Дениски совсем слабый.
— Да… вы — ангел. У вас и глаза… и легкий вы… Такой легкий… и белый… Настоящий ангел!
Дениска улыбается. На лбу его — капли холодного пота.
— Да… — хирург занят «историей» и отвечает Дениске совершенно автоматически.
— И вы бы спасли меня…
— Да…
— Но вам не хватает…
— Да…
— Крыльев!
Хирург откладывает историю, нащупывает у мальчика пульс:
— Отчего же — крыльев?!
— Ангел без крыльев… не способен творить чудеса…
— Ангел?
— Да.
— Без крыльев?
— Да… — голос у Дениски становится совсем безжизненным, и по сигналу хирурга его увозят в операционную.
— Без аппарата и лекарств, да еще и без крыльев… — хмыкает хирург и еще раз пробегает глазами «Историю болезни».
— Ох, скверно…
Но ему — пора, и он… набрасывает на плечи — еще один халат… и подскакивает на месте, и видит, что у его тени, лежащей на стене, появились… крылья, и улыбается, и спешит в операционную, периодически подпрыгивая и убеждаясь в наличии крыльев…

16. ЕСТЬ…

Больной буквально прилип к оконному стеклу и декламирует — осеннего Пушкина.
— Да, — говорит сестричка и становится рядом. — Я тоже осень люблю. Она — тихая…
— И лужи… Да?
— Да, — кивает сестричка. — И лужи…
В больничном дворе возле одной из луж два воробья делят сдобную булку…
— И воробьи, — улыбается сестричка.
— Да.
— И листья…
— Да! Желтые, разные…
Порыв ветра обрывает с больничных деревьев — желтые… разные листья, — разные и разом.
— Разные… — вздыхает сестричка. — И желтые.
— Да… — вздыхает больной, но тут же оживляется. — И небо — прозрачное.
— Да, — говорит сестричка и смотрит в прозрачное осеннее небо.
— И облака…
Небо — совершенно чистое. И прозрачное.
— Облака? — переспрашивает  сестричка.
— Ну, да. Облака. Легкие и пушистые!
Больной оборачивает к сестричке свое вдохновенное лицо, и она видит, что он… совершенно слепой, и — вздрагивает.
— Ведь они… — вздрагивает и больной. — Есть?!
— Да… — лепечет сестричка.
— Легкие?
— Да.
— И пушистые?
— Да! — не говорит, но утверждает сестричка, и больной улыбается, и утыкается в стекло, и они — уже хором! — декламируют осеннего Пушкина, и делятся осенними впечатлениями, и декламируют снова…

17. САМ

Больной застегивает рубашку негнущимися пальцами.
— Тяжело же… миленький, — сокрушается сестричка и тянется помочь…
— Сам.
В голосе больного звучит такая уверенность, что сестричка отступает.
— Сам.
Больной ме-е-едленно надевает пиджак. Ему — тяжело. Он поминутно замирает, одолеваемый приступами нечеловеческой боли.
— Сам… Я — сам! — твердит больной. Он убеждает не сестричку… Себя.
Сестричка хватается за сердце, но уже не напрашивается…
— Сам!!!
Больной приглаживает волосы и, стискивая зубы… встает:
— Верочка…
— Вам — больно?
— Верочка, я…
— Бедненький! Давайте я доктора позову?!
— Верочка, я хочу…
Больной бледнеет.
— Доктора?!!
— Не надо… Я просто боюсь, что вы — мне откажете…
Сестричка не понимает, но в глазах у нее — слезы.
— Я хочу пригласить вас… на маленькую прогулку…
…
В больничном садике больной освобождается от сестрички, что поддерживает его под руку, и повторяет: «Я —  сам!»… и берет ее руку в свою, и нетвердою походкою ведет ее по дорожке, рассуждая о прелестях долгожданной весны…

18. ЗА КРАЕМ…

— По краю ходишь, — грозится главврач больному Семенову.
Семенов, вдребезги пьяный сухонький старичок, дышит исключительно в сторону.
— По краю!!!
Семенов не выдерживает и прыскает в кулачок.
— Тебе — смешно?
Семенов отрицательно машет головою.
— У тебя, Семенов, и язва… и сердце… Кардиограмма — ни к черту!
Семенов кивает. Утвердительно! И чуть не сваливается с постели.
— Ох, Семенов… По краю!
Главврач выходит в коридор и начинает распекать медсестер:
— Ни грамма! Ни чтобы даже… понюхать… Я — проверю!
…
Семенов аккуратно застегивается на все пуговицы. Подпрыгивает на месте…
— У, мать!
Это — звякнули ключи. В кармане пижамы.
Семенов выкладывает ключи на тумбочку.
— По краю, говоришь? Да разведка же я… Разведка! По краю… Да за краем я, миленький… С 42-го — за краем…
Семенов, собранный и готовый к рывку, гасит свет.
— Спиртик у старшей… Значит, по тихому… Налево, направо… Задача ясна?
И отвечает сам себе, что задача ясна, и неслышною тенью выскальзывает из палаты…

19. ЭТО…

Зав. отделением распекает молоденькую медсестру:
— Нет! вы только посмотрите… Ну, что это? Ну?!
Обе полы белоснежного халата разрисованы у медсестры… акварельными ромашками.
— Что это?
— Это…
— Это!!!
Медсестра теребит разрисованные полы. Ей очень… очень неловко.
— Ну, что же вы молчите?!
— Ему весны… хочется.
— Ну?
— А это — Колька. Брат.
— Ну?
— Я рассказала ему… А Колька… — медсестра улыбается. — Всю ночь рисовал.
— Кому хочется?
— Сидорову…
— Сидорову? Ну…
— Сидоров… Не доживет. А Колька — старался…
Зав. отделением открывает и закрывает рот. Молча.
— Я — отстираю. Или сменю! Но потом…
Медсестра собирается зайти в палату, но зав. отделением задерживает ее. Ухватив ее за руку и… некрасиво дергая усталым лицом.
— Все? Не успела? — спрашивает медсестра и вырывает свою руку из руки зав. отделением, и халатик ее сбивается, и, кажется, что акварельные ромашки, сморщились и увяли…
…
У входа в отделение переминается с ноги на ногу смущенный и засыпанный снегом зав. отделения. В руках у него — маленькие беспомощные ромашки.
— Это — для вас, — говорит он застывшей в дверях медсестре.
— Что… это? — шепотом спрашивает медсестра. Закрывая уже застиранный халатик огромным пакетом.
— Это… весна, — говорит зав. отделением и робко… робко улыбается.