Игнатьич сидел на скамеечке троллейбусной остановки давно – часа два.
Обычно он с нетерпением ждал своего троллейбуса, ходившего крайне редко, через полчаса. Но сегодня старик радовался долгим промежуткам и даже пропустил несколько «десяток». Ему почему-то не хотелось ехать на работу, к которой Игнатьич привык так же, как привыкает чиновник к столу или начальник к кабинету.
Июньское утро плавно перетекло в полдень, стало по-настоящему жарко, а на остановке, как назло, ни навеса, ни дерева. Насупившийся Игнатьич неодобрительным взглядом встретил очередной троллейбус и, решившись, наконец, ехать, засеменил к передней двери.
…Свое рабочее место он подготовил, как всегда, степенно и обстоятельно: тщательно вытер грязным носовым платком с гранитного парапета подземного перехода пыль, подстелил картонку, поставил у ног пластмассовый коробок из-под сливочного масла. Вешать на впалую грудь плакат о помощи у Игнатьича даже не было необходимости – его внешний вид красноречивее любой наглядной агитации свидетельствовал о состоянии человека, смертельно уставшего от жизни.
Старик героем отвоевал две войны — гражданскую и отечественную, ни разу не был ранен, рьяно занимался строительством социализма в разрушенной стране, безжалостно боролся с врагами этого самого социализма и наивно и свято верил в коммунизм, еще в далекой юности заманчиво обещанный вождем революции.
Но вместо обещанного пришла горбачевская перестройка. Что это такое, Игнатьич так и не понял. А спустя восемь лет он почему-то лишился пенсии – ее просто перестали приносить. Девяностолетний старик терпеливо ходил по городским инстанциям, чего-то добивался, с кем-то ругался, пока ему не объяснили, что в списках пенсионеров его нет и, согласно бумагам, он умер два года назад. Видимо, какая-то ретивая сотрудница, увидев дату его рождения, решила, что про дату смерти в собес забыли сообщить, и, не желая портить отчетность, вычеркнула его фамилию из списков. Кто будет проверять?
Игнатьичу посоветовали обратиться в городской архив, но и там его ждала неудача: найти нужные справки, подтверждающие его появление на свет, можно было только на забытой родине, за тысячи километров.
Никому не был нужен старик. Смерть по непонятному капризу отказывалась забирать его к себе, а хорошо запротоколированное, заинвентаризованное общество выкинуло за ненадобностью. Хотел он было повеситься, да передумал.
…Мимо нескончаемым потоком шли и шли люди. Они были разные – веселые, грустные, молодые, старые, озабоченные, окрыленные, задумчивые, самоуверенные… Никому не было дела до маленького скорчившегося дедка, лицо которого давно стало похожим на коричневую посмертную маску. Выцветшие, но еще зрячие глаза исчезли под кустистыми бровями, губы ниткой прочертили беззубый рот, скрюченные подагрой пальцы стали похожи на обрубленные корни дерева. Игнатьич и сам понимал, что вид у него отталкивающий, но кого, скажите, украшала старость, да еще такая древняя? Оставалось только одно – просить у смерти милосердия, но она не торопилась. 
Игнатьич дремал, едва улавливая старческим чутьем движение народа вокруг. Давно привычными стали ему звуки разъездного кольца над подземным переходом. Резкие сигналы машин, свистки регулировщика, шум моторов и скрип тормозов… Что поделаешь – центр города.
А место у Игнатьича было все-таки доходное. Правда, приходилось большую часть прибыли отдавать приходящим каждый вечер двум малоразговорчивым парням, но на хлеб и молоко хватало. И с нетерпением ждал старик, когда можно было, вернувшись после работы домой, заварить на кухоньке чайку покрепче да пить его вприкуску с сахаром, никуда не торопясь. А потом сидеть на скамейке рядом с калиткой и ждать ночи. И не помнил уже Игнатьич, нарушался ли когда-нибудь этот порядок зимой или летом.
Только вот сегодня что-то с утра не заладилось. Может, хворь подступает? Болеть старик не любил.
Вдруг он насторожился: со стороны сквера приближался знакомый силуэт. Чутье не подвело: это была дочь, которой давным-давно перевалило за шестьдесят. Сколько лет ей было точно, он не знал, да и знать не хотел.
Эта взбалмошная базарная бабенка приходила каждый день в один и тот же час и заводила одну и туже песню: о стареньком доме с заросшим садиком, в котором доживал свой век ее престарелый отец. Игнатьич притворялся глухим, делал вид, что не понимает, что такое дарственная, плевался, начинал икать и пускал изо рта желтоватую слюну. Женщина, не в силах добиться от него желаемого, срывалась на крик и, не выдержав, в очередной раз проклинала бесчувственного к ее бедам отца. Потом, багровая от негодования, исчезала в подземном переходе. Все это продолжалось из года в год, с небольшими перерывами. И чем немощнее становился старик, тем яростнее были атаки дочери.
Но раз за разом он терпеливо сносил издевательства и ничего не обещал ей, потому что свой рассыпающийся домик давно и тайно завещал малолетней правнучке – некрасивой веснушчатой девочке с тонкими соломенными косичками, в которой души не чаял. Правнучка сейчас училась в техникуме на повара, часто приходила к прадеду, приносила булочки и конфеты. И думал Игнатьич, что если выйдет она замуж, так хоть угол свой у нее будет. А окажется муж работящий, так еще и новый дом поставят, детишек заведут побольше – главное, чтоб земля была.
В этот раз пакостная баба переборщила со своими проклятиями. Игнатьичу стало плохо, и он застонал от резкой боли в груди. Рядом остановилась молодая нарядная женщина и, наклонившись к лицу старика, спросила:
— Дедуля, вам вызвать скорую?
Перед глазами Игнатьича оказались ее руки с розовым маникюром и мелкими золотыми колечками на тонких пальцах, сжимавшие крохотную кожаную сумочку. Кожа на руках была белой и нежной. Подняв глаза, он увидел ее всю – аккуратную, стройную, излучавшую спокойствие, и подумал: «Вот бы моей правнучке такую стать… Отбоя от женихов не было бы». А вслух скрипучим голосом произнес:
— Спасибо, деточка, мне хорошо. Дай Бог тебе здоровья…
Женщина опустила в коробочку с мелочью мятую купюру и, потеряв к деду интерес, неторопливо пошла в сторону сквера. Игнатьич посмотрел ей вслед, и почему-то показалось ему, что плывет она по воздуху, не касаясь стройными ногами горячей тротуарной плитки. Отхлынула из сердца боль, стало легче дышать, день посветлел.
Вдруг его внимание привлек стремительно идущий навстречу женщине высокий, хорошо одетый парень. Что-то в нем настораживало, приковывало взгляд, было знакомо: кажется, частенько он здесь ходил. Игнатьич не успел додумать свои тревожные мысли, потому что случилось невероятное: парень, почти поравнявшись с женщиной, резко развернулся и, будто пытаясь сбить ее с ног, вырвал из рук сумочку и размашисто направился в сторону перехода. Женщина охнула и молча застыла, не в силах что-либо предпринять. Так она и стояла, смотрела в спину готового вот-вот смешаться с толпой человека.
Весь мир Игнатьича мгновенно свернулся в одну дышащую ненавистью точку. Старый вояка вдруг почувствовал, как где-то за спиной загрохотала далекая канонада, солнечный день над головой померк от пожарищ и невыносимой болью отдался в сердце вой красивой светловолосой солдатки с грудным ребенком на руках, у которой со двора выводили последнюю скотину. Сам не понимая, что творит, он вскочил и, даже не пытаясь удержать равновесие, с хрипом ринулся под ноги приближающемуся парню.
Тот споткнулся о хрустнувшие кости грудины старика, мерзко выругался и тяжело завалился вперед, выставив мускулистые руки с длинными сильными пальцами. Сумочка выпала, из нее высыпались и покатились нехитрые женские мелочи. Пластмассовый коробок, задетый  Игнатьичем, опрокинулся и выплюнул на бегущие вниз ступеньки звенящие монетки.
Парень хотел быстро подняться, но старик, не ощущая боли, мертво вцепился руками и беззубыми челюстями в шелковые брюки вора, вложив в хватку всю свою ненависть к этому необъяснимому миру, где грабят и убивают женщин, где ненавидят и презирают стариков, где попираются все законы.
Насильник, молодой и крепкий, безуспешно пытался стряхнуть со своих ног обезумевшего старца и, недолго думая, размахнулся и опустил на его волосатое, деформированное временем ухо тренированный кулак. Старик обмяк и выпустил, наконец, из скрюченных пальцев свою последнюю добычу. Дико заголосили женщины.
Вор, забыв о сумочке, ринулся в спасительную темноту подземного перехода, но оттуда уже бежали, перепрыгивая через две ступеньки, милиционеры с дубинками наготове. Словно зверь, оценивающий обстановку перед решающим броском, он окинул тяжелым взглядом окружающее пространство и бросился в середину потока машин, намереваясь пересечь заполненное транспортом кольцо по прямой.
Но Игнатьичу уже было все равно. Его освободившаяся душа, зависнув где-то над верхушками деревьев, равнодушно разглядывала плачущую над его телом молодую женщину, старушку, собиравшую рассыпавшиеся вещи в сумочку, и на отчаянного красавца-вора, который потрясенно, не в силах осознать происшедшее, пытался поднять с асфальта смятое  колесами автобуса собственное, еще сильное тело, и не мог. А потом исчезло и это.