Меня назвали Жужей, потому что в младенчестве я очень любила пускать пузыри и с явным удовольствием издавала странные звуки, похожие на жужжание. Взрослые меня весело передразнивали, а я злилась и махала руками, отгоняя их от себя, как назойливых мух. Но мои родственники почему-то принимали это за признаки телячьего восторга и начинали передразнивать меня еще усерднее. Глупые! Мне нравилось жужжать одной. Сейчас я уже взрослая. Но все равно Жужа! Вы думаете, мне нравится это прозвище? Ни капельки. Оно какое-то собачье. Как у нашего черноухого Жучка. Вот почему сегодня утром я потребовала, чтобы бабушка звала меня по-человеческому – Леночкой. Пятилетней девочке не подобает отзываться на какую-то там кличку. Бабушка в ответ ласково шлепнула меня по мягкому месту, но пообещала, что Жужи больше не будет. Вот и хорошо!
Утро сегодня замечательное. Май стоит по-летнему жаркий, и я бегаю по тенистому двору в коротеньком, желтом с черными цветочками, платьице и чистеньких белых трусиках. Мои сандалии давно стоптаны, но это не мешает в очередной раз тщательно исследовать все мало-мальски интересные закоулки старенькой усадьбы. Сразу после завтрака я успеваю переделать массу важных дел: строю в зарослях сирени возле дощатого штакетника дом для кукол, хороню на грядке с клубникой мертвого птенца, кидаю хлеб соседской собаке – злой, мордатой, встречающей громким лаем каждого постороннего. Но меня Байкал любит. Потом иду к деду в гараж, где, сверкая хромированным бампером и отсвечивая изумрудно зелеными боками, стоит послевоенная «Победа».
Мой дед большой и сильный. Он работает водителем огромного грузовика. Но сегодня выходной, и он с нежностью возится со своей любимицей. Недавно, когда мы ездили в деревню, он посадил меня к себе на колени и показал, как рулить. Было страшно, захватывало дух, рядом ворчала бабушка. Но я научилась держать руль прямо, и так мы проехали до самой деревни. Теперь я тоже водитель, поэтому помогаю деду смазывать липким солидолом железки. Правда, после солидола мои белые трусики и подол платья покрываются жирными коричневыми разводами. Пытаясь исправить положение, я беру в руки ветошь и тщательно вытираю платье, но выходит еще хуже. Машинная смазка моментально въедается в ткань, почему-то попадает на лицо и руки, и я, вместо легкого аромата лавандового мыла, которым меня умывает по утрам бабушка, начинаю издавать запах солидола. Дед кряхтит, охает, оттирает мне тряпкой, смоченной в бензине, щеки и нос, и отправляет гулять во двор. Жалко – в гараже так интересно!
Я стараюсь не попадаться бабушке на глаза и ныряю за дом, в заросли сирени. Она только отцвела, и со всех земляных норок выбились вверх тугие зеленые стрелки с крупными листьями, похожими на изумрудно-зеленые сердечки. Здесь сыро и сумрачно. Запах бензина режет нос, и я представляю, что у меня тоже гараж – только для кукол. Для большей достоверности я растираю у них на щеках и подолах платьиц землю, смоченную слюной, и скоро мы все – я, две лысые куклы и серо-голубой заяц без уха и глаз – становимся похожими на настоящих механиков. Но не хватает машины!
Я нахожу за домом и тащу в кусты несколько кирпичей, подбираю возле ямы с углем прогнив­шую доску – и вот уже готов автомобиль. Мы с куклами садимся на доску, зайцу даем в лапы руль, сделанный из ветки и моего полинявшего бантика, и едем в далекие края, подальше от зловредной бабушки-зануды с ее выстиранными до блеска платьицами и трусиками...
И вдруг меня что-то привлекает. Запах? Нет, не запах, хотя из сеней явно повеяло свежесваренным борщом. Кажется, кто-то пришел! Так и есть: слышны чужие голоса, за забором начинает рычать Байкал. Забыв о зайце и куклах, резко вскакиваю и чувствую острую боль в том самом месте, которым уселась на старую доску. Я уже готова орать громким голосом, призывая на помощь и бабушку, и дедушку, но тут вспоминаю про грязное платье и вовремя засовываю вымазанный землей палец в рот – это помогает сдержать рев. Всхлипывая, по-кошачьи изворачиваюсь и очень скоро вытаскиваю занозу, которая еще не успела полностью войти под кожу. Уф-ф! Облегченно вздыхаю.
Так кто же там пришел?
Прижимаясь к черному низкому цоколю старенького дома и касаясь пальцами рук поросшей мхом бетонной дорожки, крадусь к углу. Я представляю себя маленькой ловкой обезьянкой из книжки про Африку, которую мне читала накануне вечером бабушка. Осторожно выглядываю и вижу, что напротив сеней, под раскидистыми вишнями, сидят за летним столиком трое незнакомых мужчин. Вот подходит дед, пожимает каждому руку, тоже садится. Они беседуют. Бабушка выносит из сеней кастрюлю с борщом, оглядывается  и кричит:
– Леночка! Иди, я тебя покормлю...
Я кричу из-за угла:
– Бабуська, не хоцю, я иглаю, – и,  что есть духу, ныряю обратно в заросли сирени.
Бабушка степенно ставит кастрюлю на стол, возвращается обратно, заглядывает за угол дома. Увидев мою макушку и серо-голубого зайца, которым я закрываю грязное лицо, она успокаивается:
– Ладно, солнышко, я сначала гостей покормлю.
Я снова подкрадываюсь к углу дома. Взрослые сидят за накрытым столом, и дед наливает в стаканы прозрачную жидкость из бутылки с яркой наклейкой. Между сенями и летним столом растет раскидистое низкорослое дерево – алыча. Я не раз слышала, как бабушка с ней разговаривала, словно с человеком, гладила ствол и называла всякими ласковыми именами. Я выбираю алычу своим следующим прикрытием, низко пригибаюсь, перебегаю маленькое пространство перед сенями и прячусь за ее нешироким стволом. Теперь наблюдать становится легче.
Я совершенно не хочу обедать, потому что зеленые абрикосы и пыльца одуванчиков для меня вкуснее всяких наваристых борщей. Больше всего на свете меня интересуют разговоры взрослых. Устремив на них глаза, я изо всех сил пытаюсь уловить смысл беседы. Но ничего интересного для себя не слышу, и скоро мне становится скучно. И тут меня привлекает муравей, который прямо по стволу алычи тянет крупную белую соринку. «Муравей-муравей, ты откуда?» Я наблюдаю за трудягой и вдруг замечаю еще одного муравья, и еще одного... Ой, да тут у них целая дорожка! Я забываю, что я обезьянка, неосторожно высовываюсь из-за ствола и, бормоча себе под нос считалочку про зайца, пытаюсь проследить, куда уходят муравьи. Но это для меня непосильная задача – они ползут по стволу вверх и пропадают где-то в кроне дерева.
Вдруг вижу, что бабушка украдкой поглядывает на меня. Я сжимаюсь, мое сердце трепещет, как пойманный воробей... Но бабуля отводит глаза, сама себе улыбается и делает вид, что не замечает внучкиных маневров. Я тут же смелею, хватаюсь руками за боковую ветку и, ловко закинув ногу, влезаю на дерево. Один из гостей смотрит в мою сторону и говорит:
– Внучка-то у вас – настоящий чертенок. На мальчишку похожа...
– Да-а, егоза... – говорит бабушка с гордостью и подкладывает гостям капустный салат.
Я смелею окончательно. Вот здорово! Бабушка не будет меня ругать за испачканное платье! Ура-а! Я испытываю настоящий восторг и начинаю выделывать сложные акробатические трюки: запрокидываю голову вниз, цепляюсь руками и раскачиваюсь на ветке, потом закидываю крест-накрест ноги и отпускаю одну руку... Гости посматривают в мою сторону и, не прекращая разговора, посмеиваются. Я увлекаюсь и не замечаю, что бабуля видит все: и измазанное платье, и порванные доской трусишки, ставшие от земли серыми, и глубокую царапину на заднем месте...
Ветка раскачивается все сильнее. Я представляю себе, что это качели, и перемещаю свое маленькое юркое тело поближе к краю, откуда растут тонкие нежные веточки, едва оперенные салатными листочками. Благосклонное невнимание взрослых придает мне еще больше смелости, моя фантазия разыгрывается, и я представляю, что дует сильный ветер. Вот-вот меня снесет вниз, но я ни за что не сдамся: прильну к серой коре, сольюсь с ней, и ветер меня не заметит... Нет, я – настоящий воробей. Это на­много интереснее, правда? Делаю рывок, пыта­ясь оседлать ветку сверху: «Чик-чирик!», и вдруг...
Сначала я не могу понять, что произошло. Почему-то всё теперь по-другому: алыча надо мной, и вместо беленого забора я вижу небо с обрывками ватных облаков. Спокойное журчание беседы взрослых в один миг превращается в шумную неразбериху: раскатистый смех незнакомого мужчины заглушается бабушкиными охами, ахами и ворчанием деда. Потом приходит острая боль. И когда я понимаю, что лежу на ветке, а ветка – на вскопанной земле, что мои локти оцарапаны, а подол шелкового платьица разорван до пояса, я поднимаю такой рев, который перекрывает разом и смех, и причитания взрослых. Вы думаете, я реву от боли? Ничего подобного – от страха! Теперь мне бабушка точно задаст...
И действительно, она резко, словно нашкодившего щенка, поднимает меня с земли, хватает сломанную ветку и, не обращая внимания на мои боевые ранения, легонько стегает по голым ногам:
– Ах ты, сатана! Такую ветку сломала! Да сколько же безобразничать можно!..
– Бабаська! Ба-абаська! – отчаянно   кричу я. – Я больсе не буду!
Мне совершенно не больно, потому что бабушка только делает вид, что бьет. Но мне так обидно! Для них же, дураков взрослых, старалась!
Я отчаянно пытаюсь вырваться, но сильные бабушкины руки хватают меня в охапку и несут в дом. Там уже стоит на печке большая железная кастрюля с теплой водой. Бабушка опускает кастрюлю на пол, раздевает меня, сажает, жалобно подвыва­ющую и размазывающую слезы по грязным щекам, в воду, начинает мыть и приговаривает:
– Ну, какая же ты девочка-Леночка? Посмотри на себя! Жужа ты и есть. Вот научишься быть аккуратной, как все девочки, стану Леночкой звать...
Я судорожно всхлипываю и думаю о том, что никогда в жизни больше не буду ее любить: вырасту большой и уйду навсегда. Пускай найдет себе другую внучку. И невдомек мне, что через три года бабушка уйдет сама – неожиданно, нелепо, несправедливо.
Это случится весной, в пору праздничного цветения деревьев. Ее любимая алыча в тот год будет цвести особенно рясно, через месяц за янтарными сливами не будет видно ветвей. А на следующую весну дерево не выпустит ни одного листочка и отправится вслед за хозяйкой...
…Жужа, где ты?