Я не был в родном городе долго: пятнадцать зим и весен прошло с той поры, когда нога моя в последний раз ступала по серым, отполированным временем, булыжникам на мостовой широкой центральной улицы. Ее-то и касался Каретный переулок; не пересекал, не упирался в нее, а именно касался, и носила эта улица название Косвенной не случайно, ибо нельзя не заметить было это прикосновение.
Там, в точке прикосновения, стоял серый старенький дом в три этажа. Часть окон дома выходила в Каретный, а часть прямо на широкую нарядную улицу. Были эти окна глазастыми и любопытными в отличие от тех, что робко смотрели в тихий переулок. Да и не видать их было снизу из-за огромного старого ореха, заслонившего своими ветками весь третий этаж.
К своему немалому удивлению, я обнаружил и старый дом, и старый орех на месте. Окна, выходящие в переулок, были распахнуты, ну прямо как пятнадцать лет назад, и показалось, что если я сейчас свистну, из крайнего окна высунется взлохмаченная темноволосая голова Ленчика: "Ну что, соловей-разбойник, опять свистишь? Давай, поднимайся, завтракать будем…"
Я поднимусь по винтовой металлической лестнице, пройду по деревянной галерее балконов и, наконец, попаду в небольшую светлую кухоньку с симпатичными "ситцевыми" обоями и портретом Александра Вертинского в золоченой рамочке; а на круглом столе дымится аппетитная горка румяных пышных оладий, в запотевшем глиняном кувшине холодные густые сливки. А у примуса хлопочет тетя Люба, мать Ленчика, невысокая смуглая женщина с приветливым добрым лицом и низким грудным голосом.
В дверях появится Ленчик с неизменной своей гитарой, скажет: "Вот послушай, не знаю, ночью сегодня написал; работы не так много было, вот и успел…" И начнет наигрывать мотив, который сразу захватит в плен мою душу и опутает мое сердце, и будут они оставаться пленниками до следующей песни, написанной Ленчиком.
Он был старше меня всего на полгода, но уже работал - кормил семью. У Ленчика подрастал младший братишка Толик, а отца не было, погиб… Учиться после школы Ленчику не пришлось, а я учился на журфаке в университете и порой испытывал чувство стыда за то, что я учусь, а он пашет по ночам, чтобы помочь матери. А еще я испытывал чувство зависти от осознания того, что мне никогда не научиться так играть на гитаре и писать такие песни… "Ты послушай, послушай", - говорил он мне, напевая мотивчик, а солнечный луч метался внутри деки, отчего казалось, что гитара светится янтарно-золотым светом, и на кухоньке становилось еще светлее и еще уютнее.
Потом приходили ребята с Каретного, к вечеру потихоньку собирались и девочки,- все знали, что Ленчик сегодня дома, значит - гитара будет звучать до утра. Все тогда было просто: ночи были короткими, будущее - светлым, дружба - вечной.
А потом время и взрослая жизнь раскидали нас по всей земле, но могу поклясться в одном: никто и никогда не забывал старый дом в Каретном, точку касания с широкой нарядной улицей, по которой уходили мы в другую, взрослую и чужую для нас жизнь. Но каждый из нас свято верил в то, что если занесет его случайным ветром в родной город, то обязательно он придет сюда, в Каретный…
Я и не заметил, как поднялся по винтовой лестнице. Деревянная галерея во многих местах прогнила и грозила обрушиться подо мной. Но я все-таки прошел, у знакомых дверей остановился и замер на мгновенье. А вдруг…
На мой стук дверь открыла старушка в фартучке и низко повязанном платочке.
- Проходи, сынок, только рано ты что-то, мы ж вроде как на вечер договорились.
- Тетя Люба, вы меня не узнаете?
Она посмотрела на меня, прищурилась:
- Погоди-ка, сейчас узнаю… Саша Соловьев, верно ведь?
- Верно, - улыбнулся я.
- А я не разглядела сначала, думала, это за деньгами пришли.
- Ну, как живете, тетя Люба? Как Ленчик? Пашка как?
Она вытерла слезящиеся глаза уголком платка.
- А ты, что же, сынок, не знаешь ничего? Умер Ленчик, сороковины сегодня… А Пашка в Америке, лет пять уж… А я вот долги отдаю. Приходят: должен, мол, был. Ну куда денешься, спросить-то уж не у кого.
- Что за долги? - удивился я, смахнув слезу. Вроде как нельзя мне - мужик. - Ленчик в больнице умер?
- А вот, один позвонил, потом второй - брал мол, в долг. А раз брал - надо отдавать. Долги всегда отдавать надо, сынок. А ты-то откуда знаешь, что в больнице?
- Да так, почувствовал.
Нельзя было не почувствовать - он жил на износ. Он работал до изнеможения, а если гулял - то на полную! Любил - так всем сердцем, на всю жизнь. И другом был верным и надежным. Такие люди не живут долго, они сгорают, к сожалению или к счастью, я уж не знаю. А вот такие крохоборы…Чувствуя, как внутри меня все закипает, я сказал:
- Это вы правильно сказали насчет долгов. Я ведь за этим к вам и пришел, вот только не успел, видите.
- Что ты, сынок, что ты, - заплакала тетя Люба и от этого показалась мне маленькой обиженной девочкой, за которую и заступиться-то некому.
Выгрузив из бумажника всю наличность, я в душе порадовался, что ее было немало. Я только сегодня утром снял с карточки приличную сумму.
- А когда это ты задолжал-то Ленчику, сынок? Да еще много как…
- Было дело, - как можно убедительнее вздохнул я. Интересно, какая ж это сволочь долги собирает, да еще на сороковой день договаривается прийти. Посмотрим. Поезд у меня все равно ночью, так что есть возможность в глаза этому подонку заглянуть. Неужели из наших кто-то? Быть того не может! Были среди нас разные люди, но подонков и крохоборов не было, в этом я поклясться могу.
- Темнишь ты, соловей-разбойник, - тетя Люба смела руками со стола невидимые крошки, а у меня сдавило в груди, оттого что так она меня назвала, как раньше. - Ой, что ж это я. Ты ведь голодный, сынок. Давай-ка, поешь - я быстро.
Ленчик был настоящим другом, и если кому-то из нас были нужны деньги, мы знали - он в лепешку расшибется, а одолжит. Сколько раз я занимал у него… Бывало, что и он у меня, но никто никогда эти долги не считал. Да и считать никто не стал бы. Так, во всяком случае, думал я до сегодняшнего дня. И - ошибся. Кто-то посчитал, все до копеечки посчитал. Кто?
Видимо, вопрос свой я задал вслух, потому что тетя Люба ответила мне:
- А Серега звонил. Серега Осадчий, помнишь такого?
Еще бы, кто же его не помнит, высоко летал парень, мать мне писала как-то, что в "новых хозяевах" сейчас ходит, а видишь, не постеснялся старый долг назад потребовать. Я ел, и за разговорами и воспоминаниями время пронеслось быстро. Когда раздался стук в дверь, открыл ее я и увидел молодого охранника, который от неожиданности попятился. Видимо, не рассчитывал увидеть бородатого мужика в берцах. Я хоть и журналист, но не только слово своим орудием считаю, поэтому кулак у меня хороший, крепкий, да и фигура не подкачала. А что до одежды и обуви, так я в этом деле совершенно непритязателен, мне главное, чтоб удобно было.
- Тебе чего, парень?
- Я от Сергея Николаевича, он сказал, что бабушка в курсе всех дел.
- Веди, - я вышел на веранду и плотно прикрыл за собой дверь.
- Куда? - опешил охранник.
- К хозяину, - отрезал я и первый начал спускаться по лестнице.
Сергей Николаевич, откормленный в лучших традициях отечественных свиноводов, еле умещался в салоне джипа.
- О, какие люди! - он даже сделал попытку вылезти из машины мне навстречу, но, поймав мой кулак своей жирной физиономией, затею эту оставил. - Ты что, рехнулся? Он должен мне был, это правда, слышишь… - И второй раз мой кулак угодил в его лоснящуюся рожу. Боковым зрением я видел охранника, застывшего от удивления: на его глазах били его хозяина, а хозяин не отдал команду "фас"...
- Да погоди ты, Шурик, давай поговорим, слышишь? Да черт с ними, с деньгами, ладно, твоя взяла, Шурик. Ты тоже меня пойми, Пашка-то у нее в Штатах, так что не бедствует, поди, а? Говорят, он там свою автомойку держит, это, видать, по бедности-то…
И в третий раз мой кулак припечатал его морду. Я повернулся и пошел к тете Любе, прощаться. Когда я поднимался, раздался звук отъезжающего джипа.
Билет мной был куплен заранее, больше в этом городе дел у меня не было. Года три назад я бы еще зашел к матери, но она давно уже живет в Гомеле у моей младшей сестры и только звонит изредка, называя меня то непутевым, то беспутным, что в принципе одно и то же. К Ленчику на кладбище я ехать не хотел, это всего лишь традиция. Нет ведь там его, нет. А может мать права, и я правда непутевый, самых простых вещей не понимаю…
Мой попутчик, светленький синеглазый паренек, весь вечер не выпускавший гитару из рук, вышел поздно ночью на маленьком, ничем не примечательном разъезде и, закинув гитару за плечо, махнул мне рукой на прощание. "Пока-пока…", - донеслось в приоткрытое вагонное окно; улыбка его будто бы снова вернула меня в родной город, в юность, когда все было предельно просто: ночи короткими, дружба - верной и вечной, а сны - цветными. А не Ленчик ли это сошел на безымянном тихом разъезде и на прощанье махнул мне рукой?
Разволновавшись, я вскочил, но поезд давно уже набрал ход, и вагонные колеса все повторяли и повторяли прощальные слова паренька с гитарой: "Пока-пока… пока-пока… пока-пока"…

Людмила Шарга