Боевые колыбельные.

Перед сном мама пела мне тонюсеньким голоском: "Спи младенец мой прекрасный баюшки-баю, тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою" - это была песня про месяц. Песня безмятежного покоя.
Но дедушка пел суровым басом: - "Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал, но отец твой храбрый воин, закален в бою - спи младенец, будь спокоен, баюшки-баю" - это уже была про притаившуюся опасность и храбрых воинов. Тревожная песня.
Совершенно разные песни пели мне дед и мама, - хотя на самом деле это была одна и та же песня - колыбельная Лермонтова. Но каждым членом семьи в ней акцентировалось свое. Вроде бы мелькали и другие колыбельные, но именно ей убаюкивали из поколения в поколение в нашем роду, с того момента как ее Лермонтов ее написал.
Да-да с того самого. Предки мои не могли не знать Лермонтова.
А слово Кавказ произносилось как бы всеми большими буквы, - чувствовалось, что с ним много было связано.
И действительно он присутствовал в нашей комнате всегда. Присутствовал огромным с чеканными узорами чаном, в которой в новый год ставили елку, а в остальное время года бабушка хранила в нем свои клубки шерсти и свое вязание. Этот чан бабушка с дедушкой привезли с Кавказа, потому что они работали там врачами после революции, и все их там очень любили и одаривали.
В комнате у нас было много ковров - шерстяных, ручной работы с восточными орнаментами. И сама бабушка по традициям Кавказа часто покупала всякие сухофрукты, и у нее всегда был мягкий чернослив и курага, только называла она ее почему-то "урюк", а на праздники готовила плов.
А еще у нас висели по стенам картины с изображениями гор - когда я спрашивала, что это нарисовано - мне гордо отвечали: "Кавказ!". Кавказ рисовал бабушкин дедушка, потому что он родился на Кавказе. Его папа был армянин из рода священнослужителей. Что это такое я - тогда плохо понимала, но произносилось это слово так, что только из-за интонации произнесенного оно становилось для меня свято. Этот бабушкин дедушка не захотел стать, как все предки, священником и откинул несколько букв перед своей фамилией - "тер" и поехал учиться в Москву, и знал потом то ли 18 языков, то ли все 100 языков и стал ученым естествоиспытателем. Поэтому ему разрешили жениться на внучке русского генерала Кавказской войны, дочке военного врача, кажется, тоже генерала, но медика. А дед ее был комендант Керченской крепости.
Все эти хитросплетения моей родословной так естественно проникали в мое открытое сознание, что умозрительно рассматривать их, перебирать звенья цепи своей родословной для меня было куда интереснее, чем слушать сказки. Едва коснешься одного предка, и словно лампочка на гирлянде зажглась, и пошел огонек дальше "… а у него родился…". Быть может, это была моя личная сакральная библия?.. А Кавказ, где "на горе Арарат растет крупный виноград" - так я училась произносить букву "эр" - Кавказ моему детскому сознанию казался чем-то вроде отошедшей в глубины веков Атлантиды, а иногда Эдемом. И чечен который выползал из-за горы и которого я должна была боятся, в соответствии с интонациями пения дедушки, нес угрозу не мне, а всем моим предкам на пути ко мне, и был более понятен, чем баба Яга.

Но куда реально тревожнее были другие дедушкины колыбельные: "По долинам и по взгорьям, шла дивизия вперед..." - или: "...голова пробита, кровь на рукаве, след кровавый стелется по степной траве..." Эти песни часто пели по радио, которое, кажется, у нас не умолкало. А значит, они представляли тот мир, в который время от времени выходили из дома взрослые. И хотя они всегда возвращались без пробитых голов и без кровавого следа, но все равно за них было страшновато.
Все вне дома, казалось, полито кровью.
С нами жили дедушка и бабушка. Бабушка вроде бы была тоже женщиной, но какой-то другой - она не болтала просто так, а говорила, она не носилась по магазинам, а заходила в магазин, не хвасталась приобретениями, не подпевала песням. Она либо уходила на работу, либо приходила с работы, всегда одевалась строго и элегантно. Соседки, и то не всякие, одевались похоже строго, но не так элегантно, лишь по особым праздничным случаям. Когда она не работала - строчила что-то на машинке и лишь иногда отвлекалась, делая дедушке замечания, смысл которых тут же поясняла: "Вася, не пои девочку таким крепким чаем - ты портишь ребенку нервную систему". Или: "Ребенку вреден шоколад, он повышает тонус взрослых, но детям, пока что, это ни к чему, добиваться искусственным путем. Ты расшатаешь девочке нервную систему". Эта непонятно где находящаяся нервная система казалась основой основ. А бабушка - человеком, обладающим идеальной нервной системой. А еще она казалась мне символом благородной мудрости. Неужели и она посылала дедушку на войну за этой серой машиной - "Победой"?
Дедушка воевал. Я это знала. У него были на теле шрамы. Оказалось, он получил самый большой свой шрам от удара саблей еще в Первую Мировую войну.
Ничего себе, думала я, "мирова-ая война! " - значит, во всем мире, и скрыться было некуда, - все сражались в бою. Я представила, как на всей земле одновременно сцепились в схватке мужчины на конях, рубая саблями направо и налево, женщины в серых юбках, ошпаривая всех проходящих мимо нескончаемым кипятком, чумазые дети, кидались камнями…
Но зачем?!..
Оказывается, за Родину.
Родина, пояснил дедушка, это там где ты родился. То есть появился на свет. Где появилась на свет я - мне было ясно. Папа с мамой говорили, что они меня купили на пятом этаже магазина "Детский Мир", который я тогда еще даже не видела. Неужели и мне когда-нибудь придется сражаться на смерть за этот магазин?!
В голове моей была полная каша. Я попробовала внести ясность, и спросила дедушку, почему, он не вернулся с войны с машиной? Дедушка ответил, потому что он при штабе не сидел, а лечил людей - раненых людей, спасал их от смерти. И бабушка тоже была рядом - на войне - и тоже лечила людей. Была заведующей госпиталем. Выходило, что они не принимали участия в общей сваре.
И мне было приятно узнать. Приятно понимать - что кто чем занимался раньше, а бабушка и дедушка спасали человечество от последствий его безумия и жадности. И спасли. Ведь к тому времени как я родилась, люди же еще были, - мои бабушка и дедушка не дали им до конца уничтожить друг друга. Это давало надежду, что когда я вырасту, я тоже смогу не участвовать в общей войне, и никому не делать больно, не рубать саблей, никого не окатывать кипятком, а значит и не стать такой же как все. Хотелось стать как мои бабушка и дедушка - умные и добрые.
Но стать бабушкой или дедушкой вот так из детства и сразу, я понимала, что не могла. Сначала я должна была пройти через поле времени взрослых, но еще не старых, - стать женщиной.
Однако быть женщиной - для меня означало - быть диктатором. Двуличным диктатором - порхающим внешне, внешне нежным, реагирующим сразу на все несущественное, ничем не интересующимся всерьез, мило и рассеянно улыбающимся, но с ожесточенной алчностью на ледяной изнанке лица, - способным послать и на смерть, ради вещи.
Нет,- женщиной, такой же как они, я быть не хотела. И мужчиной тоже - что за радость, когда тебя все время куда-то зачем-то посылают.
Хотелось быть кем-то вне, над… Самой по себе.

Трудно быть женщиной среди бестолковых мужчин.

На даче детского сада было до невероятности скучно. Нам никуда не разрешали отлучаться с маленькой площадки для игры нашей группы. Вот мы и играли, играли, играли…
Первые дни мы с братом строили замки из песка, за ночь замки или высыхали так, что осыпались, или наоборот намокали и оседали, и мы строили их снова - но сколько можно?!.
Девочки тем временем раздевали кукол и клали их спать, потом вынимали из кроваток, одевали, кормили, ругали, потом снова клали спать. Сума сойти - как неинтересно!
Мальчишки тарахтели, возя свои огромные грузовики туда-сюда - и все.
Поначалу нам с Васькой явно не хватало грузовика, но потом мы его вовремя взяли, выскочив первыми с утра на площадку. Но что с ним делать? Возить туда-сюда, да еще вдвоем - и тесно, и скучно. По краю участка прыгали маленькие лягушата, их особенно много высыпало после дождя, мы наловили их и запихали в кабину грузовика. Но они явно были не рады покататься на транспорте, объяснить им, что это интересно было невозможно. Тогда мы поймали более взрослую лягушку, она была поспокойней, но мы укатали ее до полного обморока и нам стало ее жалко.
Мы были все же внуками врачей, а у Васьки и родители были врачами, поэтому свою жалость и совестливость мы проявили своеобразно - мы решили ее реанимировать - завернули в теплую тряпочку, положили в постель, Васька побежал к бабушке в санчасть, что бы принести градусник. Мы были уверенны, что без градусника лечить нельзя.
Вернулся Васька с бабушкой, когда лягушка уже совсем "откидывала копыта", то есть раскидала лапки.
Бабушка была в шоке от такого нашего лечения. Она округлила глаза, перевела дыхание и сказала, что каждому больному требуется индивидуальный подход и лягушку лечить надо как лягушку, а не как человека. И ей не требуется сухая постель, а наоборот сырость, но мы ее так пересушили, что у нее случился тепловой удар, и теперь просто сырой травой ее не реанимировать, потребуется лужа.
Но где ж ее взять?..
Бабушка мысленно обозрела окрестности и сказала, что есть одна непересыхающая лужа, отпросила нас у воспитателей группы, и мы пошли. Мы шли и оглядывались по сторонам и постигали план местности, - где детские площадки других групп, где кончается дача детского сада, а главное, по дороге к луже, мы увидели, что оказывается, прямо к нашей игровой площадке примыкает огромный вишневый сад. За ним идет огород, потом дорога с лужей, а дальше огромное поле. Пришли мы к этой луже не через сад, а окольным путем, но вернулись через сад, предварительно конечно, опустив лягушку в лужу - она немного полежала вверх пузом на воде, а потом вдруг поплыла, как ни в чем не бывало. И тогда мы пошли через сад.
Все деревья в нем были усыпаны вишнями, но вишни были совсем зелеными. Бабушка объяснила нам, что есть их рано и если мы их съедим, то у нас будет понос.
Мы вернулись в группу, но близкое присутствие сада не давало покоя. Нам все время казалось, что время уже прошло, и вишни поспели, или если внимательно поискать, то хоть одну спелую вишенку, все же, наверняка, можно будет найти. В общем, было вполне естественно, что когда нас в очередной раз вывели на площадку, а нянечки перестали за нами следить и увлеклись своим ежедневным ритуалом - сплетнями, мы улизнули в этот сад.
Вишен зрелых там действительно не было - все они были зелеными и даже горькими, но зато мы обнаружили крыжовник, который оказался очень кислым, и мы тоже оставили его на будущее. Считая в буквальном смысле слова, что сад, это такое место, где растет все то, что можно есть, я обратила внимание на траву похожую на эскимо на палочке, сорвала ее и изобразила играючи, что я ее сосу. Трава оказалась никакой - ни вкусной - ни не невкусной и была шероховатой - то есть в пищу явно не годилась, но зато с ней можно было бы играть в продавцов мороженного для кукол.
Вот я и предложила Ваське набрать этой травы и вернуться играть на площадку, что мы и сделали.
Но когда мы вернулись к остальным детям - девочки не поняли нас, да и денег мы еще не придумали, чтобы было на что покупать, поэтому они не покупали мороженное для кукол, но мальчишки, так живо принялись объяснять им, что это игрушечное мороженое и показывать как его можно сосать и облизывать, что вскорости все занозили себе языки семенами этой травки. Всех их привели строем к моей бабушке.
У бабушки расширились глаза - она не предполагала, что столкнется с таким идиотским случаем, но мужественно взяла пинцет и начала вынимать из языков занозы, а воспитательницы и няньки тем временем столпились на веранде бабушкиной медсанчасти и начали выяснять - кто придумал все это - виноватой оказалась я. Но у меня язык не был в занозах, поэтому я себя виноватой не считала, я же не брала траву в рот, только лишь раз попробовала и поняла, что не стоит, и им не приказывала. А то, что они не догадались, чем это все кончится, так это они сами бестолочи.
На крик вышла бабушка с пинцетом и согласилась со мной. И попросила оставить меня в покое. Но когда они ушли, сказала, что все-таки мне лучше было бы играть с девочками, а не с мальчиками.
А дед сказал, что я подстрекательница, а подстрекатели никогда не страдают - за них страдают другие.
Это меня очень расстроило - гуманизм все же был у меня в крови. И поэтому я решила больше ничего не придумывать, ничего не советовать, а присутствовать в играх как бы отстранено, чтобы из-за меня не пострадали другие.
И когда мы снова полезли в сад уже не только с Васькой, а еще с двумя мальчишками, увязавшимися за нами, я не принимала участия в их обследовании совершенно незрелых вишен, я нашла куст крыжовника и, помня, что его спелые ягоды должны быть мягкими, просто пробовала их на ощупь. Мальчишки шмыгали, шмыгали между деревьев сада, а потом их внимание привлекло мое исследовательское занятие и они накинулись на мой куст крыжовника. Как я пробовать ягоды пальцами на прочность не стали, а оттолкнув меня, мгновенно ощипали огромный куст усыпанный еще кислыми-кислыми ягодами. К обеду у них у всех разболелись животы, некоторых даже рвало.
Всех эвакуировали к бабушке в изолятор.
Я опять оказалась виновата, бабушка на этот раз промолчала, но на время оставила меня у себя, спасая от расправы воспитательниц.
Я очень переживала. Хотя все равно не считала себя виноватой.
Бабушка сказала, что я виновата лишь в том, что присутствовала рядом. Потому что, когда я рядом - у мальчишек наступает соревнование между собой и тогда они теряют головы.
Я сразу представила их без голов лежащими в палате, и сквозь слезы начала утверждать, что при мне они головы не теряли, и в изолятор их отправляли еще с головами.
Бабушка сказала, что "терять голову", это образное выражение, таким образом, она хотела сказать, что при мне они вступают в соревнование и теряют чувство меры.
Но тут дедушка произнес по-французски фразу, а потом перевел: "ищите женщину". И долго объяснял мне, что она значит. Получалось, что женщина - причина всех бед. И что как бы я не хотела стать просто феей, волшебницей, я просто на глазах у дедушки становилась пусть пока что еще маленькой, но женщиной. И к тому же должна не забывать, что мальчики - это будущие мужчины, поэтому передо мной они всегда будут фокусничать. Мол, будь все время начеку.
А тут еще и бабушка добавила, что мужчины это такие люди, которых надо воспитывать всю жизнь.
Но я не хотела быть женщиной, как все женщины, которых я видела. А еще больше я не хотела никого воспитывать. Я очень хотела быть волшебницей и решила развивать в себе колдовские качества, чтобы их было больше, чем женских, и чтобы они во мне победили.
Одно у меня уже было - я могла заставить идти дождь, или когда он мне очень надоедал, прекращать его. Но я не знала, как сделать так, чтобы прекратить глупые поступки моих приятелей.
Дед сказал, что можно попробовать очень-очень сильно молиться про себя - просить небо, чтобы что-то произошло или нет. Что так делала его мама и у нее, обычно, все желания сбывались.
Поэтому, когда нас всех выпустили из изолятора, и мы снова не удержались и полезли в сад, проверить - не поспели ли за время нашего отсутствия вишни, я очень внимательно следила за мальчишками, чтобы они не ели еще зеленых ягод.
За эти дни вишни действительно начали поспевать, но по-настоящему зрелых вишен, еще не было. Они были лишь слегка красноватыми. И я рассудила вроде бы верно - есть их еще нельзя. Но мальчишки отмахнулись от меня, сказали, что они уже не зеленые, а красные и принялись рвать ягоды.
Тогда я закричала на них - не подействовало.
Я принялась молить небо, чтобы оно сделало так, чтобы они прекратили есть неспелые вишни. Но как бы я не концентрировалась, они все равно пожирали их, непонятно зачем - ягоды были противные, горько-кислые. Глупость поедать их, казалась мне, невероятной.
Можно было бы призвать на помощь воспитательниц, но это было бы ябедничеством, а ябедничество недостойное занятие для благородного человека, так говорила мне бабушка.
Но мои молитвы не смогли их остановить, и тогда я закричала, что если они будут продолжать пожирать неспелые вишни, то грянет гром и разится гроза!
И так сжала кулачки и так потребовала грозы, что гром грянул.
Началась гроза.
Под таким дождем бежать до корпуса группы было бесполезно. Мы забились под вишню.
Тем временем воспитательницы загнали всех детей на веранду и вдруг обнаружили, что нас нет, началась воспитательская паника.
Мы же, притихнув, сидели на корточках под вишней.
И вдруг кто-то из ребят признался, что он, когда грянул гром, он проглотил горсть вишен с косточками. Второй, оказалось, сделал тоже самое. И Васька - тоже! Я чувствуя себя не виноватой, но ответственной за этих идиотов, начала думать - что же будет и что делать?!.
Я уже представляла бабушку с ее расширенными глазами, представляла, что меня все равно во всем обвинят, что все начнут кричать, но главное, что у них будут болеть животы и они даже могут умереть в корчах!
Оставалось одно - попробовать срочно вылечить их, так, чтобы никто ни о чем потом не догадался. Я вспомнила, что за садом находится огород, а на нем кроме всякой редиски, укропа и лука, я видела траву чеснока. Я не любила чеснок, но бабушка говорила, что он очень полезен, и его можно даже назвать лекарственной травой.
И я опять поступила неправильно, - вместо того чтобы оставить их прятаться от грозы под вишней, которая, правда, не очень-то спасала от дождя, а самой под дождем, (он был теплым) сбегать в огород и принести им регламентированное количество перьев чеснока, я, как идиотка, остановила дождь. И вновь надеясь на их разум, - пока нас не нашли взрослые, повела их на грядки лечиться чесноком.
Как бы мы не прятались под вишней, мы все-таки промокли, но если дождь был теплый, то после дождя наступила холодрыга. Дрожа и ежась, мокрые мальчишки добежали до огорода и накинулись на чеснок, как саранча.
В результате все мальчишки предстали перед бабушкой совершенно немощными, бледными и синими губами, потому что они так переели чеснока, что у них заболели сердца. К тому же они потом температурили, потому что простудились, и в добавок, им пришлось пить касторку и подолгу сидеть на горшках, пока все косточки не вышли.
Меня же наказали на этот раз полной изоляцией от общества. Единственным моим обществом был дед, он очень сочувствовал мне и вздыхал:
- Да-а тяжело быть женщиной в мужском коллективе.
- Конечно, тяжело, - соглашалась я, - Тем более, когда мужчины такие бестолковые!

Мы хорошие соседи - дети, птицы и медведи...

Сашек был младше нас, он был низкорослым, рыжим и конопатым. Жил он с бабушкой и певчими птицами в клетках. Птицы были очень веселыми, едва с их подвешенных к потолку клеток снимали покрывала, они начинали приветствовать нас чириканьем, брызгаться, показательно купаясь в своих ванночках и разбрасывать в разные стороны свой корм - получался настоящий салют из пшена и конопли.
А еще у него было чучело белька - детеныша нерпы, которая жила на совершенно противоположном полюсе, чем Васькин пингвин - не в Антарктиде, а в Арктике. И было это чучело у него от того, что его папа тоже, как и дядя Костя был врач и тоже полярник. Только он не один раз съездил на полюс, а работал там, в Ледовитом океане, на острове Шпицберген и мама Сашка жила там, с папой. К Сашку они приезжали очень редко, но когда приезжали - в их однокомнатной квартире начинались сплошные праздники, устраивались праздники и для детей.
Сашек не врал, как Ивенче-Писарев, но отличался от других тем, что всему и всегда радовался, особенно, когда бабушка выпускала его на улицу, радовался словно его канарейки, когда с их клеток снимали накидки. Он носился, прыгал туда-сюда как угорелый, громко ликовал, играл с нами в мяч, путал правила и хохотал. Рот его всегда был до ушей, "хоть завязочки пришей". И мы легко заражались его радостью.
Вскоре я познакомилась с еще одним соседом - уж слишком крупным, хотя и вроде бы с ровесником, мальчиком Колей, мама его, по наблюдению моей мамы, была до невероятного гостеприимная татарка, могла встретить женщину на вокзале, узнать, что ей негде ночевать и пригласить к себе. В квартире у них было всегда много-много народу говорившего на непонятном языке.
Затем появился совсем тяжеловесный Вова - внук по-настоящему сумасшедшей бабушки. Бабушка его даже летом ходила в цигейковой папахе и иногда набирала во дворе ведро камней, приносила их к себе и начинала кидаться в окно камнями.
Все разбегались. Вызывали скорую помощь и ее отправляли в психиатрическую больницу. Тогда надолго отступала тревога из-за ее выходок.
Вова был молчалив, но добр. Выходя на улицу, он постоянно оглядывался на свое окно, - как бабушка?.. Казалось, они поменялись местами - он опекал свою бабушку, как наши бабушки опекали нас. Он говорил, что она сошла с ума из-за войны и никак не может поверить, что война прошла, вот и бросает в нас камни, как в немцев гранаты. Он был в принципе нашим ровесником, но казался взрослым, и никогда не смеялся, разве что когда бабушка Сашка звала внука домой и начиналась через окно самая веселая торговля - Сашок никогда, не мелочился, не отвечал как мы: "Ну еще минуточку, ну еще чуть-чуть...", он сразу начинал с часа, "бабуль ну еще часок!" и если "бабуля" говорила "нет", он отвечал серьезно: "ну тогда два", чем смешил не только нас, но даже ворчливых бабок на лавке.
Но однажды я видела веселого Сашка заплаканным - история была похожа на мою историю с птицей, только это была не птица, а рыбы. Кто-то поставил на площадку помойки у мусорных баков старый таз полный мелких-мелких, еще живых мальков. Когда Сашек позвал меня посмотреть, я даже сразу не поняла, что это рыбы - казалось, что плещется живая ртуть - так они блестели единой массой - наверное, в миллион мальков! Миллион жизней валялось на помойке!
Это было невозможно ощущать! Конечно, мы тут же бросились за помощью к своим родителям. Мои сказали, что мальки теперь все равно умрут, потому что они не могут без воды, и вообще они не знают - что с ними делать. А у Сашка тогда дома был папа, он положил мальков в ведро с водой и мы пешком пошли в старую часть Измайлово, ко дворцу, где Петр Первый, как говорил папа Сашка, сделал первый ботик, (потом про первый ботик Петра я слышала иную версию) и мы пришли к старой крепостной стене, она была такая мощная что меня охватило уважительное молчание, молча выпустили в ров с водой мальков. Они почти все выжили и расплылись, а мы неспешно пошли дальше.
Так вместе с Сашком и его папой я впервые попала на птичий рынок и совершенно обалдела от впечатления. Столько народу и столько всяких животных которых можно потрогать я и представить себе не могла. Но мы не углублялись в толпу. Где-то с краю рынка папа Сашка купил корм для своих птиц.
А когда мы вернулись, попросил своих кенаров и соловья спеть нам хором. И они пели, особенно слаженно под пластинку какого-то скрипичного оркестра. Это было чудо!
А еще у нас было чудо, которое можно было гладить, и оно, если вдруг пугалось, приятно пряталось за пазухой или в рукаве. Нежное, милое беззащитное, глазастое чудо в квартире - этажом ниже. Там у мальчика намного старше нас жила белка. А еще жила в соседнем доме лисица, вечерами ее выгуливали на поводке, но погладить она себя не давала, была ужасной трусихой.
Жил неподалеку и настоящий медвежонок - его подарили охотники интернату. В выходной день его можно было навестить, и погладить, и покормить. Его привязывали к бетонному столбу на крыльце интерната, и никто не гонял навещающих его, и не было табличек, как в зоопарке "кормить животных запрещено". Мы очень подружились и полюбили друг друга с этим медведем, и звали его, как и моего маленького плюшевого - Минька.
Мы ходили к нему чуть ли не каждое воскресенье, и каждый раз с радостью замечали, как он быстро растет. Вскоре он стал почти с меня ростом. Я шептала ему на ухо добрые слова, и он бормотал мне что-то свое, доброе на ухо, обнимая меня по-дружески за плечи.
А потом он исчез.
Папа сказал, что он вырос и пошел на работу в цирк.
Мы сходили с папой в цирк, но там было много медвежат, все они носились по кругу на велосипедах. Но я никак не могла отличить нашего Миньку от других. Папа же отличил, он сказал, что видел, как проезжая мимо меня Минька подмигнул и помахал мне лапой.
После этого я рвалась в цирк еще и еще. Но папа сказал, что цирк уехал на гастроли очень далеко, на море. И мы тоже поехали на море встретиться с Минькой, но перепутали - приехали не на то море - на Черное море в Пицунду, а Минька уехал на другое море в Южную Америку, в страну Бразилию.

Советские медведи, самые грамотные медведи в мире!

Когда мы пришли на раскопки древнего города, я увидела лабиринт стен в земле - ничего яркого, ничего цветного, ничего живого и впечатляющего.
Археологи показали мне древнюю утварь, но и она была какая-то пыльная, ржавая - какие-то обломки да черепки. Никакой как мне казалось, ценности-драгоценности она не представляла. Потом папа начал показывать, как люди жили в этом городе - где были комнаты, где место для собраний - все казалось таким маленьким, тесным, что можно было предположить, что в этом городе жили лилипуты. Но жили в нем не лилипуты, а древние Греки. Я уже все знала и про подвиги Геракла и Ахиллеса и про Трою и про Троянского Коня и про Диогена и про Аристотеля и про Сократа и про путешествие на Кавказ за золотым руном. Но представить, что такие многозначимые события происходили в таком стесненном пространстве - было трудно.
Я задумалась о том, что рассказанная история и история, произошедшая в реальности - это не одно и то же. Что рассказ делает происшествие намного значимей, больше, назидательно красивей. А нерассказанное происшествие словно и не происшествие.
Вот папа, например, часто возмущался, что многие изобретения игнорируют у нас, а потом кто-то изобретет гораздо позже тоже самое в США или сворует информацию, и все думают, что это он изобретатель и ему все почести и деньги, а наши гении спиваются никому не нужные. Получалось, что историю науки и человечества творят не действия, а те, кто вовремя рассказывает о том, что сделано. А если не рассказать и умолчать - тогда получается, что изобретения и не было.
Или, к примеру, древние времена, древний житель этого тесного городка, - живет он, живет, обжигает горшки, которые покупают у него, бьют и снова покупают, а он все работает и работает, каждый день все одно и тоже, и делает он вроде бы важное дело, и вдруг появляется какой-то чужак, ну типа нас в Пицунде. И ходит туда сюда-сюда, любопытствует, что-то ищет. Оказывается - золотое руно. И зачем оно ему нужно? - удивляется горшечник, - "Делать ему нечего, дурак какой-то и бродяга" - думает и дальше обжигает свои горшки, продает, получает деньги, деньги тратит на еду, ест и снова обжигает горшки. И чувствует себя человеком серьезным, важным и нужным. Но вдруг доходит до его слуха легенда и он узнает в ней того дурака и бездельника, что заглядывал к нему и любопытствовал про золотое руно и слушает эту легенду и все ждет, а вдруг и о нем обмолвятся?..
Но нет. Нет о горшечнике ни слова. И снова он обжигает горшки и снова продает их, получает деньги, но уже без чувства собственного удовлетворения своей правильной жизнью, а с горечью - история его обошла, получится, что и не жил. Он пытается дополнить историю тем, что сам видел Ясона, он рассказывает подробности соседям, он описывает его теперь не оборванным бродягой бездельником, каким он показался ему сначала, а героем, чтобы и себя возвеличить прикосновением к нему. Люди запоминают, что Ясон был героем, но забывают о горшечнике, и не будут помнить, потому, что его жизнь не описал кто-то другой.
Значит, самый главный этот тот самый другой, который все видит, и главное - все записывает! И от него зависит - написать о горшечнике или нет, заметить приезд аргонавтов или умолчать о них. Написать, - что жили в то время горожане в маленьких-маленьких комнатушках, очень тесно и убого или написать о высоких колоннах храма шумном городе, ярком рынке и красивых кораблях. Его дело выбирать - написать - что от Геракла дурно пахло, после конюшен, но ведь тогда и Геракл бы как литературный герой не состоялся и никто бы не восхищался им, или описать, как он ловко справился с этим делом.
Как он напишет - так и окажется потом. И если горшечник будет утверждать, что это не так - ему все равно никто не поверит, потому что сам он ничего не напишет. А еще - потому что он вовремя не понял, что Ясон, это Ясон, а не просто бродяга, кто ж ему поверит, если он такой не зоркий.
Получается что самые главные в развитии цивилизации это летописцы, - предположила я и выразила желание стать им и тогда все, что есть вокруг меня, что важно мне впишется в историю. Именно так, как вижу я, а не диктор радио, постоянно вещающий про какие-то битвы за урожай.
Но папа сказал, что время летописцев уже прошло. То, что они писали раньше теперь заменено документами. А потом уж историки пытаются все полученные по документам данные связать воедино, ищут те факты, которые были еще неизвестны.
- А наше путешествие на раскопки, встреча со змеей - это известный факт или неизвестный?
Оказалось - это вообще не факт и для истории он вообще ничего не значит. Это возмутило меня. Это пронзило меня. История разочаровала меня, если меня для нее не существовало.

Но когда к нам на юг приехали дедушка с бабушкой, дедушка сказал что и нечего мне быть историком, - историком уже собирается стать один из его внуков - Васька, и ему это дело будет по характеру. А мне нет, потому что я не смогу сидеть и перебирать бумажки с фактами про чужую жизнь чиновников, мне самой жить надо. Потому что во мне есть жажда собственной жизни и я если и буду писать, то не чужую, а собственную историю.
- Как это писать - собственную историю, не являясь для настоящей истории даже фактом? - скептически усмехнулась я.
- А так, как делают все писатели, и тогда общая история становится лишь фонов в их историях. И еще неизвестно, кто важнее для человечества - история феодальной Франции или Мольера. Пожалуй, Мольера поважнее будет. - Заключил дедушка, подумав.
- Не похожа я на писателя - ни бороды нет, ни пуза.
Дедушка сказал, что быть непохожей на писателя это уже хороший признак, для того чтобы стать писателем. Потому что настоящий писатель всегда сам по себе и не похож на других.
Но я не поверила ему - в моем понимании все писатели были похожи. Все они были толстые и с бородами - я видела их портреты, у дедушки была целая библиотека серии ЖЗЛ - Жизнь Замечательных Людей. И вот если бы дедушка отрастил бороду был, бы похож на своего любимого Хемингуэя и даже на Тургенева и на Льва Толстого - на всех их сразу. Вот он бы мог быть писателем. А я... тогда я даже писать не умела!
- Придется учиться, - сочувственно вздохнул дедушка, словно поставил диагноз и предписал трудный путь оздоровления.

И действительно пришлось - мне пришло письмо из Бразилии.
Его принесли папа и мама прямо с почты на пляж. Они долго рассматривали конверт, и папа с восторгом указывал мне на марки с настоящими бразильскими штемпелями, - но я в принципе ничего в этом не понимала. Когда открыли письмо, оказалось это письмо от Миньки! И еще от его брата Потапки, с которым он был разлучен охотниками, а встретился в цирке.
Мне было стыдно! Ну если уж медведи умеют писать!..
Пришлось отвечать на их многочисленные вопросы, описывать, ну совсем как настоящий летописец мою жизнь в Пицунде.
Дня через три пришло новое письмо. Пришлось снова сочинять ответ медведям. Письма выходили все равно короткие, но это оттого, что я уставала писать, а не оттого, что ленилась.
Кода я вспоминаю эту переписку, я поражаюсь только одному - и не лень было моему отцу писать письма, отсылать их в Бразилию, а потом действительно получать их же из Бразилии - ведь мне тогда можно было показать любой штемпель на конверте, любую марку и я бы поверила. Но папа преследовал сразу две цели, с одной стороны этими письмами он делал мою жизнь сказочной и развивал мою фантазию, а с другой - обменивался марками со знакомым из Бразилии. А почта тогда работала очень быстро.

Тайна производства открыток детского эротического фото советского периода.

После дня рождения мальчишки очень радовались, когда я выходила во двор. И продолжали называть королевой.
Но я не знала - что с этим званием делать, а делать что-то явно было надо. Этого действия, поддержания игры все явно ожидали от меня. Но что придумать?
Другое дело, если бы королевой назвали какую-нибудь девочку из тех, что без конца играют в куклы и рисуют принцесс в розовых платьицах. Она бы нашла себе трон, села бы на него, как прилипла и приказывала бы своим рыцарям сердца подать ей то, подать бы се. Она бы выходила во двор пышных платьях, с бантами и они бы не мешали ей и не раздражали бы ее - она бы наоборот очень всем этим гордилась.
Но мне все это не доставляло удовольствия. Вот если бы меня назвали Гаврошем... А еще лучше, если бы у нас рядом с домом протекала река!.. Мы бы тогда точно сделали плот и уплыли бы по ней открывать далекие дали...
Мне все время хотелось какого-то неясного расширения своего пространства - и не обращая внимание на звание "королева", мысленно переделав его в звание этакого руководителя научно-исследовательской экспедиции (папа в то время читал как раз книжку про исследование Амазонки и все пересказывал мне и при пираньей и про анаконду и про индейцев, не из литературы, а из правды жизни.) я все время рвалась в путь в поисках своей "Амазонки". Мне казалось, она где-то рядом.
Мы обследовали с мальчишками местную стройку, уходили даже без спроса очень далеко - на рынок.
Мальчишки, как ни странно, больше трусили уйти далеко, чем я. Но я ничего не боялась.
А тем временем во дворе начались родительские беспокойства.
Родители мальчиков не доискавшись нас к обеду во дворе, начинали ходить друг к другу. Сначала первые родители, кинувшись своего чада, заходили к родителям другого мальчика, потом уже в удвоенном экземпляре шли к третьему и, когда набиралось целое народное собрание, они заглядывали к нам.
Мама сразу говорила: "Это моя всех увела",- мужественно принимая удар на себя и обычно предлагала не паниковать, мол, если они со мной ничего не случится, и мы лишь опоздаем ненадолго. Я гордилась таким доверием, оно придавало мне сил и стойкости, я не могла его подвести, поэтому с нами ничего плохого не случалось.
Потом наступил иной период - все родители, едва глянув в окно, замечали, что их ребенка нет в поле зрения, сразу, не тратя времени, бежали к моей маме. Мама за это меня не ругала, просто отчитывалась в том - чей родитель приходил, пока меня не было дома - наконец-таки я стала жить без изнуряющих обвинений и воспитательных лекций. Она казалась теперь мне моим секретарем, принимающим посетителей в моей резиденции, пока я в дальнем походе.
Но вскоре кончилась моя гармония с мамой.
Сначала мама начала соглашаться с тем, чему я не была причиной - временным исчезновениям со двора детей, которых я вовсе не знала, потом она вообще устала принимать делегации, к тому же чужие родители научили ее волноваться, рассказывая какие-то дикие случаи, и она сдала меня в детский сад.
Этот детский сад был полное уродство - далеко не тот, к которому я привыкла, тот все же был одним из самых, как бы теперь сказали, "элитарных" детских садов. К нам туда даже Маршак приезжал, не говоря про то, что у нас были кубики величиной с табуретку и прочие нормальные игрушки.
В этом же, самом обыкновенном детском саду, ничего интересного не было, - был какой-то грязный вытоптанный - ни травинки - участок во дворе жилого дома, огороженный решеткой, так что можно было почувствовать себя зверушкой в зоопарке жизни, которая проходила мимо.
Воспитательницы тоже были какие-то непривычные - они были гораздо старше, чем полагалось бы, грузней и одежда у них была обычно буро-бордово-коричневых цветов, а по праздничным дням - они надевали платья из ткани с крупными некрасиво нарисованными цветами - от них веяло тумбообразной неподвижностью и желеобразной ленью ума. К тому же редкая из них правильно произносила слова. Они либо шепелявили, либо повизгивали, либо снабжали речь всевозможными неприличными определениями человеческих экскрементов и органов выделения оных.
Дети тоже туда ходили какие-то не такие - они учили стишки, какие я учила еще в яслях, их постоянно строили в круг и заставляли ходить по кругу махая флажками - и они это делали даже с удовольствием!.. Мне же казалось, что меня опустили в каменный век человеческого развития.
Но для воспитателей, видимо, я была ребенком не простых родителей, они заискивающе разговаривали с моим дедом, мамой, и все время пытались мне чем-нибудь угодить, совали мне какие-то потные конфеты, которые не давали другим детям, и вызывали у меня отвращение слащавыми улыбками, и все время вздыхали: "ах какая красавица, ах принцесса!.." Меня и это бесило - я хотела быть путешественником или геологом. Но они прыскали в кулаки в ответ на это и все интересовались - что такое геолог.
Объяснять было бесполезно.
Как-то раз они разбудили меня в тихий час, попросили одеться - на мне было то балетное платье, что шил мне дедушка на заказ - сначала оно было торжественным, но когда я стала стремительно вырастать из него - стало обыденным, - и воспитательницы таинственно улыбаясь, повели в комнату к директрисе. Там сидел пухленький мальчик - сын нашей воспитательницы, он был в белой рубашке и с бантиком вместо галстука, волосы у него были зализаны до блеска и расчесаны на прямой пробор, как у купчика с картинки. Смотреть на него было неприятно. Потом пришел фотограф и нас начали просить изображать жениха и невесту. Это было совсем противно. Но фотограф так забавно свистел, когда птичка должна была вылететь, он свистел трелью чуть ли не соловья - так мне казалось, что когда он пообещал за позирование научить меня также свистеть трелью, я согласилась.
Нас заставляли изображать жениха и невесту, делать вид, что мы целуемся, приподнимать меня кокетливо платье, так что бы были видны трусики. Трусики, ну и трусики, думала я, на море я и без трусиков купалась, что им надо от моих трусиков - какие примитивные! И позировала. Позировала и тогда кода мальчик, становился передо мной на колени, а я приподнимала и без того короткую юбочку. Не без каприз конечно, когда мальчика самого попросили поднять мою юбку, меня это возмутило ужасно. И так, что съемку прекратили.
Фотограф собрался было уходить, но я начала требовать его выполнить обещание. Воспитательницы очень испугались, что если я не научусь чирикать, то все расскажу родителям, и взяв с меня обещание, что тогда не расскажу, принялись активно сопереживать процессу моего обучения выводить трели. Вот тут-то я поняла, как противно быть принцессой - вокруг них вертятся такие лживые подданные, способные на поступки "потихоньку", но художественно свистеть все-таки научилась.
Фотографии в принципе получились безобидные, (я увидела их случайно, когда вышла в туалет в тихий час, а их смаковали воспитательницы и запомнила своей фотографической памятью на всю жизнь). Но все же в них и можно узреть предтечу картинок для педофилов.
Самое криминальное то, что по моему мнению, в них было в них было это - слащавость. Я уже видела такие открытки у кого-то в доме, и меня передергивало от пошлости. Дети-куколки - ах как умильно!.. - причитали воспитательницы.
Но я себя никогда не чувствовала куколкой, я чувствовала себя человеком.
О как я не хотела ходить в этот сад!

Науку - в жизнь!

И вдруг взрослые почувствовали мою неприязнь к этому детскому саду, хотя и вряд ли поняли почему, но перестали меня туда водить. Попытались нанять няньку - начались смотрины разнообразнейших старушек и тетушек - никто не нравился мне. И я так себя вела, чтобы они пугались меня и говорили, что они со мной не справятся.
В общем, сошлись на том, что со мною будет сидеть дедушка. И это для меня была удача.
Он приезжал ко мне по утрам, а по вечерам, когда родители приходили с работы, уезжал.
Но дедушка был уже не тот - после инсульта у него не сгибались ноги в коленях, он шаркал, ходил с палочкой, и поэтому с ним невозможно было далеко уйти. Обычно он с трудом спускался со мной с пятого этажа и усаживался на лавочку в полисаднике под окном. Я кружила вокруг.
Однажды нашла под окнами нашего дома настоящую нижнюю челюсть с зубами на серой кости. Предположила, что это останки татаро-монгольского ига. (В Непецино, в лесу, мы однажды нашли человеческий череп с застрявшим ржавым наконечником копья в височной кости, и дядя Костя так же сказал тогда.) Но дедушка расстроил меня - он сказал, что это свиная челюсть.
Я усомнилась - как он догадался.
Дед сказал, что по строению зубов.
Так началась его серия лекций - какие зубы у какого зверя, обильно орошаемая забавным, хотя и мертвым языком - латынью. Потом он принес старинный медицинский атлас, по которому можно было изучать человеческие кости, строение черепа, я заучивала всякую косточку, строение мозга - наизусть и по-русски и по-латыни - как поэму и этот процесс приближения к высокому взрослому знанию был очень увлекателен для меня. До сих пор слова гипоталамус и таламус вызывают у меня какое-то туманно-романтическое настроение детства.
Вскоре, дед, нагрузив меня знаниями, перестал бояться выпускать меня на улицу одну - повторяя латынь, ведь далеко не уйдешь. Особенно в те часы, после обеда, когда на улице никого не было.
Никого-никого кроме собаки Мухтара.
Мухтар жил у старика пьяницы с первого этажа, - недоросшая до овчарки, но очень похожая на овчарку, криволапая дворняга. Он любил не меня, а своего хозяина, чем-то похожего на него, особенно походкой кривых ног, но обычно не отказывался провести со мной время - мы просто дружили.
Дедушка называл его: "рахит", но не брезговал моим дружком.
Однако маму всю передергивало, когда она видела меня рядом с ним, она, возмущаясь, восклицала, - "как ты можешь, такая гордая, дружить с таким противным псом?!"
Но мне казалось, гордость состоит не в том, что б выбирать себе друзей только потому, что они нравятся всем. Как раз наоборот - гордый человек - не зависит от мнения других, и если уж случилась дружба - никто не сможет вклиниться между ним и другом.
Появились у меня еще, не столько друзья, сколько приятели, от которых передергивало маму, а папа называл их то Гаврошами, то шпаной - те самые мальчики, которые доверясь ревности сестры одного из них, оплевали меня в первый день знакомства.
Но прошел почти год, а для ребенка это вечность, - и они как намагниченные - все чаще и чаще находили способ, чтобы пообщаться со мной. После дня рождения эти мальчишки находились в состоянии войны с мальчишками моего двора, поэтому, обычно, они поджидали меня тайно, за домом. Мы встречались, и ту же начиналась бурная научно-исследовательская деятельность и прочее творчество. Нам было очень интересно поджигать лучом солнца, пропущенным через лупу, какую-нибудь деревяшку, пытаться высечь из кремния искру.
А еще нам нравилось все рассматривать через папины стеклянные призмы, их у папы было много. Нам нравилось играть в геологов - выискивать среди камушков кремний и кварц, пробовать высекать искры. А если находили камни, которые не знали, как называются, то отряжали меня справиться к папе и заучивали их названия. Так что, несмотря на их хулиганский вид, занятия наши были вполне мирные и даже полезные для развития.
Папа в тот год часто отпрашивался с работы, потому что ему надо было сидеть дома и писать диссертацию, тогда он сидел со мной вместо дедушки. Он писал, я рисовала на том же столе, и мне казалось, что я энергетически помогаю папе притягивать знания, поэтому, считала, что мы пишем диссертацию вместе.
Правда мне не очень-то было понятно, о чем он пишет, но отвлекать его, как мама назойливыми расспросами мне не хотелось. Не хотелось нарушать нашу наполненную глобальным смыслом тишину. Когда мы оставались оба дома - мы общались почти молча.
Однажды, когда я в очередной раз болела ангиной, а папа спал вместо меня после обеда, под мое окно подошли те мальчишки, которых папа называл "шпаной", и принялись звать меня выйти погулять. Но я не могла выйти, я была с перевязанным горлом, и поэтому мы начали общаться через окно моего пятого этажа. Но общаться вне действия, только словами мы, видимо, еще не умели, поэтому они задавали мне вопросы, которые обычно задают взрослые детям, а я отвечала, как по писанному, потому что слишком часто приходилось отвечать на такие вопросы: "А мама с тобой сидит или работает? А кем работает? А папа кем работает?.."
- Ученым.
- Разве есть такая профессия? - удивленно спросил самый старший мальчик, - Что-то не слышал.
- Есть. Потому что мой папа же ученый.
- А где он работает?
- В институте.
- Учится что ли?
- Нет. Он уже всему научился.
- Ну-у, значит, учит.
- Нет!
- А что же он тогда делает?
- Пишет диссертацию.
- А что он там пишет?
- Не знаю. Очень много листов. И все по-писменному. А не печатные буквы я еще не умею читать. Но что-то очень умное. Когда люди прочитают - они сразу станут умнее!
- А дай почитать!
- А ты умеешь читать то, что написано письменными буквами?..
- Ну ты скажешь, я же уже в третий класс хожу. Не дурак.
- Тогда попробуй, вдруг еще умнее станешь! - воскликнула я и, не гоже не сомневаясь, схватила верхние листы с папиной стопки и бросила в окно.
Я чувствовала себя в этот момент сеятелем, сеющим умное-разумное, доброе, вечное.
Нет, меня не пороли. В нашей семье не было этого заведено.
Папа схватился за голову, когда узнал о моем поступке, но тут же сел за стол, покопался в своей голове и начал срочным образом восстанавливать текст. Он уже привык помногу раз переписывать свои работы, потому что они часто терялись в недрах его института. И даже был случай, когда огромную пачку листов папиной работы один завистник вместо того, чтобы писать на нее отзыв, свернул в рулон и бросил в урну. Но этот нередкий случай в среде советских ученых имел просто голливудский конец: папины труды нашел дворник и сразу отнес к папиному начальнику, начальник прочитал, то, что без отзывов завистников до него бы никогда не дошло, прочитал и оценил папин талант и сделал своей "правой рукой".
Но ладно - завистники выбрасывали папины рукописи, выходила, что и я туда же?!.
Я думала тогда что папа пишет для всех людей, всех-всех сразу. А мои приятели ничем не хуже их, к тому же ему было интересно!..
Но оказалось, что есть знания не для всех, а только для тех ученых. Остальным их постигнуть навсегда не дано.
Так смутно подтвердились мои догадки, что у всякого человека свое поле мыслей.
А мне так хотелось, чтобы всем было понятно все!.. Я думала, если папины листы полетят по ветру, их сначала прочтет этот мальчишка из третьего класса и поумнеет, потом они полетят дальше и так весь мир постепенно поумнеет. И тогда...
Не вышло у меня с переустройством мира и на этот раз.
Папа оторвался от своего писания и спросил меня, зачем я все-таки это сделала.
Я выразительно посмотрела на журнал "Наука и Жизнь".
Он понял и усмехнулся.
И я поняла, что он понял.