Покрытые пылью струны мандолины встрепенулись под узловатыми пальцами пожилого арлекина. Сегодня он, откинув страх, заглянул в свой сундук. И что же он там увидел? Изорванные рейтузы? Что ж, он напялил их. Что ещё? Нотный альбом, дудку, взъеденное молью чучело какой-то тропической птицы, забрызганные кровью пуанты… Чего он боялся? Два болотных баллона с гофрированным шлангом и лямками лежали на самом дне. Арлекин втянул поглубже свои мудрые глаза, утопил их в лучистых морщинках и отвернулся. Чего-то он вспомнить не мог. Если бы это было имя женщины! Кажется, сначала было до. А дальше, вероятно, ре. По нижнему краю отверстия мандолина была нещадным образом обшарпана. Арлекин взглянул на свои кукурузные, ещё крепкие ногти и снял мандолину с гвоздя. "Мартин! Принесите вина!" Струны мандолины встрепенулись, зазвенели бубенцы на колпаке. Он вспомнил, как однажды, прыгая на краю оркестровой ямы, он смутился пристальным блеском лорнета; неподвижным вниманием веяло из глубины галёрки. Это могло стать началом истории. Истории болезни. Из таких вот начал без продолжения иногда составляется целая жизнь. До - ре… До - ре… Ещё одно начало. Как-то мрачновато, нехарактерно, несвойственно, несоразмерно с тем, что было когда-то, похоже на мысли о смерти, самая короткая дорога к ней - вверх по октаве. Арлекин улыбнулся так, что из бороды повысыпали искры. Это означало смену тональности. Похожий на тяжеловоза, тупой, как пробка, Мартин принёс, наконец, бургундского, разлил его по бокалам. Арлекин мысленно подбросил сучьев в костёр, надул глаза весёлым безумством и запел. В это время, гремя каблуками, я бродил по опустевшему государственному Эрмитажу, и вспоминал своего старого друга Яна Цукера, свалившего в Израиль 12 лет назад. Я не знаю что происходит с ним сейчас, какую разновидность боли вынашивает он в себе в настоящий момент. Я мог прийти в его квартирку на улице Чичерина в любое время года, засунуть беспокойные ноги в тапки с отваливающимися подошвами и, проследовав в пропахшую магнитофонными бобинами комнату, немедленным образом обосрать звучание его дурацких амфитоновских колонок с ног до головы. И даже не извиниться. Но он не имел права на меня обижаться. Я вроде бы был его другом. Это как Animals и A Passion Play на одной бобине. К тому же, мы оба любили с ним одну и ту же гипотетическую девушку, которую, так и не сумели вычислить ни в одном из всех этих бесконечных кафе, кинотеатров и прочих околостуденческих заведений. Знаете, есть Ева, а есть Лилит. Но это гипотетически. А на самом деле алхимия, которой мы занимались, пытаясь перемешать эти два понятия, не могла нас привести к какому-нибудь решению. До меня потом доходили слухи, что с ним произошло что-то незаметное и тоскливое. Я думаю, что знаю что. На своём, вероятно, менее богатом опыте. Больше я ничего не знаю… Я чувствую себя слишком старым для рок-н-ролла, я брожу по Эрмитажу и насвистываю Jack-In-The-Green.