Из книги "Одесские Этюды"
***
"ЗОЛОТОЕ ДИТЯ"
Эрнст Неизвестный тебя изваял не шутя.
Как почернело ты, Золотое дитя!
Золото, может, и было - да та ли проба?
Из разверстой утробы - глядишь ты в оба.
И посмотрев в направлении твоего взгляда,
вижу в порту полоску грязной воды
и неподвижные краны подъёмные. Где же - труды?
… Есть ещё солнце, деревья. Чего ещё надо?
Город, сделал тебе комплимент не слишком уместный,
подчеркнув твою силу, скульптор Эрнст Неизвестный.
Как и мы, ты бессилен пред новыми временами,
хоть и гордишься ещё великими именами.
Неузнаваемо всё: и старо - да как будто бы ново.
А нувориши на платных лежанках читают Смирнова,
и "говорят за Одессу", своим убожеством сыты,
думая: это они - истинные одесситы!
Ты, золотое дитя, толстый мальчик, уродец,
можешь смотреть без укора на этот народец?
Весело будем смеяться под старые шутки?
Улицы, лица, жизнь - проносятся мимо.
Мы - вместе с городом нашим - замрём в промежутке
между прошлым и будущим. А настоящее - мнимо.
Как нам припомнить улиц прежние лица?
Город уснул. И ему - его прошлое снится.
Ангел снится ему. Отрывают ангелу крылья.
Ангел - уже не взлетит. Он рыдает в бессилье.
… Город, как рыба большая, лежит на песке.
Он ещё жив. Только жизнь его - на волоске.
***Одесса и осень - рифмуются очень.
Не жаль ничего им. Всё бросим. Всё минем.
Всё - жёлтой листвою над мостовою.
О, ветви и небо! О жёлтое с синим!
О, дерево с морем - и жёлтые склоны.
Что делать влюблённым - встречаться? прощаться?
Ждать часа, чтоб мир стал, как прежде, зелёным?
Грядущего часа? Последнего часа?
Ах, жёлтое с синим. Одесса и осень.
Последняя ясность. Последняя ласка.
Твоей красоты никогда не износим,
она на холсте - как застывшая краска.
Художник задумчивый пишет картину,
тона подбирает, с натурой сверяясь.
…Тебя задержать всё ищу я причину,
с уходом твоим неизбежным смиряясь.
Не время ещё безнадежностям зимним.
Мы живы ещё - вопреки испытаньям.
Постой же, мой город! Будь жёлтым на синем.
И осень постой - как воздушное зданье.
Ты, жёлтое, вечно. И синь загустеет.
…Уходят друзья. Прохудилися крыши.
Захлопнуты окна. И город пустеет.
И падают листья всё тише. Всё тише.
***Как жизнь страшна - когда б мы это знали,
когда она, почти сходя с ума,
ломает всё, что строила сама,
шумит большою толпою на вокзале,
иль, очутившись где-нибудь в больнице,
едва попискивает, как комар...
И мы не знаем, наяву - иль снится
один и то же нам ночной кошмар.
Как жизнь страшна: дом перестал быть домом.
Он тоже - как больница и вокзал,
хоть кажется в нём всё таким знакомым.
Уже не свяжешь всё, что развязал.
Всё сдвинулось - так незаметно, вдруг!
Все вещи порознь - и глядят угрюмо.
И стол уже - не друг, и стул - не друг.
Ты жив ещё - а мир привычный умер.
Бездомен ты, как многие бездомны.
Как жизнь в своём безумии - проста!
И в небеса, что над тобой - огромны,
бросайся так, как прыгают с моста...
***Гале Маркеловой
Живу на сорок третьей параллели.
Как жизни убегающей ни жаль,
а всё же взгляда не мозолят ели,
а всё ж в просветах будней - моря даль.
Очередная рушится химера.
Опять, глядишь, перед тобой стена.
Но остаётся вечной моря мера,
на гальку набежавшая волна.
Живу на сорок третьей параллели.
Нельзя сказать, чтоб жизнь была легка.
А всё ж - не Север. Краски загустели,
запёкся свет, взлетели облака.
И нужно жить, наполнившись простором,
в себе самом сливая даль и высь,
свои невзгоды почитая вздором,
упрашивая жизнь: ещё продлись!
Живу на сорок третьей параллели.
И что бы ни было - я в мире не чужой,
дышу, гляжу, живу (на самом деле -
живу: всей бренной плотью, всей душой!)
Я не силён, с обыденностью споря,
мешок забот утюжит спину мне.
Я б оплошал - но всё же море, море
на свете есть. Я - на Его волне.
***Евгению Голубовскому
О, сколько самообладания
у лошадей простого звания,
не обращающих внимания
на трудности существования.
Анатолий ФиолетовЕсть Багрицкий и есть Фиолетов...
Сколько в радуге разных цветов!
Яркой краскою метит поэтов
этот лучший из всех городов.
Здесь поэт - непременно художник.
Как он краски бросает, злодей!
Из острога сбежавший острожник,
упоённый свободой своей.
Как он любит неосторожно,
как он неосторожно живёт!
Невозможное - всё же возможно.
Чистый цвет нам дарит небосвод.
Эти краски - из райского сада,
те, какими их выдумал Бог.
И такое неистовство взгляда -
позавидует даже Ван Гог!
Разве нет уже этих поэтов?
Разве слову цветному - конец?
Ночью неба клочок - фиолетов,
а деревья - одеты в багрец.
Ну а нынешние, молодые?
Я готов им простить все грехи -
пусть берут псевдонимы цветные,
чтобы радугой были стихи!
Жизнь, быть может, излишне сурова,
да и город - как будто не тот,
но основа всего - это слово,
что сияет с небесных высот.
Только выдохни воздух из лёгких -
чтобы шарик воздушный взлетел.
Может, дело - не очень из легких -
ну да что же - таков наш удел.
Ношу, лошадь, вези, хоть крылата, -
пусть устала и сил маловато…
Ну а трудности существованья
в самом деле не стоят вниманья.
***Дине Фруминой
Художник-осень пишет в горсаду
пейзаж, холста касаясь мягкой кистью.
Она уже предчувствует беду -
не потому ли так нарядны листья?
Ты, красота - всего лишь робкий гость?
Застенчивая, хрупкая такая...
Рисует осень, но пейзаж на гвоздь
нельзя повесить, время побеждая.
В пейзаже этом - музыка высот,
и величавость духа - в каждом древе.
Своё рисует осень - и поёт
почти неслышно... Грусть в её напеве.
Да, листья умирают, пожелтев.
Но перед смертью есть одна минута,
когда, внезапно в небеса взлетев,
весть о бессмертии несут кому-то.
Земное тяготенье победив
на миг один, ложась на воздух телом,
они - свидетели о мире целом,
земные ноты, что вплелись в мотив.
Читаю ноты жёлтые с листа.
Пускай минуют осени и зимы -
я вижу тот пейзаж, уже незримый.
Ты обрела бессмертье, красота!
***В Одессе даже в феврале
увидишь зелень на земле.
Ей трудно, жизнь в ней длится вяло,
Должно быть, ждать весны устала,
скучна, от холодов бледна,
но всё-таки - жива она
и учит нас долготерпенью.
Как благодарен я растенью,
едва живому стебельку,
травинке слабой, пустяку!
Ползком одолевая зиму,
уйти под снег - как принять схиму,
и молча мокнуть под дождём...
Как ждёт она! Мы так ли ждём,
мы так ли жизнь храним, мы так ли
верны весне, когда озябли,
мы солнцу радуемся так,
вздымая ввысь зелёный стяг?
***И пронзён какой-то мыслью странной,
я остановился на Гаванной,
и гляжу, как будто сквозь стекло,
силясь догадаться, что ушло.
Жизнь ушла - а я и не заметил.
День ведь был не пасмурен, а светел,
да и потерялась - не игла:
жизнь ушла - как бы и не была.
Это ведь случается со всеми.
Вот идут прохожие - и время,
то, в котором все они - идёт.
Что же видишь - множество пустот
вместо глаз и лиц родных, знакомых?
Что не взгляд - не ты, не тот! Всё - промах!
Пыльный город. И осенний свет.
Те - далече. Тех - на свете нет.
Ну а ты, на улице стоящий -
в настоящем ты? И настоящий?
Или - словно прилетел в ракете,
и как будто на чужой планете,
и во времени совсем другом -
сквозь стекло глядишь на всё кругом?
***Разве неправы живые,
радуясь солнцу, теплу?
Капли опять дождевые
холодно бьют по стеклу.
Точка. И точка. И точка.
Жизнь не кончается, нет!
Где-то во тьме моей - почка.
Где-то в душе моей - свет.
Срочное дело бросайте.
Вникните в суть тишины.
На зиму свет запасайте,
чтобы дожить до весны.
Синего неба клочочек
должен же быть, наконец!
...Клейкий родится листочек,
зелен и жёлт, как птенец.
***Сидит Утёсов на скамейке,
хотя бы с ним поговори.
А дождик сверху - как из лейки.
И в серых лужах - пузыри.
Поговори, со мной, Утёсов!
Как тошно всё - куда ни глядь.
Хоть ты, конечно, не философ,
но как мне эту жизнь понять?
Скажи своим домашним басом
живое, смачное словцо,
и не дождём обдай, а джазом,
и поверни ко мне лицо.
Что эта бронза? Лучше - брынза
и кружка шабского вина.
Увеличительная линза,
чтобы глядеть на мир, нужна.
И нужен раструб граммофонный,
чтоб прямо в небо он глядел,
чтоб жизнь была не полусонной,
чтоб острый ритм душой владел.
Ты не глядишь на нас в досаде?
О чём ты думаешь, о чём?
Сидишь один в пустом горсаде.
Я рядом сяду. Под дождём.