В то утро я поднялся еще до рассвета, на улице было зябко и ветрено. Когда я прибежал на гребную базу, эллинги были еще закрыты. Побродив немного между стойками для лодок, я решил спуститься к бону, сбежал по бетонной дорожке вниз, потом обогнул высоченный тополь и остановился, - на боне прямо у воды кто-то сидел. Я приблизился и узнал Леру, мне показалось, что глаза у нее заплаканы.
- Привет, ты чего тут делаешь в такую рань? - спросил я и почувствовал, как застучало сердце. - Ты что, плачешь?
- Вот еще, придумал тоже.
Но глаза у нее были красные, я-то был не слепой, пусть, думаю, говорит, что хочет, а меня не проведешь. Честно скажу, меня все это несколько озадачило.
- Ты что, следишь за мной? - вскинулась она неожиданно, потом поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу к эллингам.
- Нужна ты мне больно, вот еще, - бросил я ей в спину.
Она даже не обернулась.
В то утро я спустился к бону последним, подождал, пока все уйдут вниз по течению, и потом быстро пересек реку.
Было тихо, от воды поднимался пар, волна с глухим шипением билась о высокий берег. Над горизонтом висел золотисто-оранжевый шар; лопасть весла легко рассекала блики на воде, кожа под футболкой горела, я шел против течения спокойным, размеренным ходом. Я ни о чем не думал. Мысли куда-то улетели, растворились, исчезли. В голове растекалась приятная легкость и пустота.
Неожиданно я услышал сзади плеск и шум гребков. Я оглянулся. Это была она, Лерка, между нами было метров двадцать не больше. Я ускорился, перешел на длинный, плотный гребок, налегая всем корпусом на весло. Она отстала, но не намного и, когда я приблизился к лагуне, в которой тренировался, была совсем недалеко от меня.
Я остановился и, поставив весло на баланс, смотрел, как она приближается.
- Ну, чего остановился? - крикнула Лерка, подплывая. - Хочешь, давай погоняемся? Или ты испугался!?
- Тебя, что ли?
В горле у меня было сухо, щеки горели.
Я наклонился и проскочил под веткой ивы, которая стелилась почти по самой воде. С шумом байдарка проскользнула в сумрачную заводь, Лера последовала за мной.
Сквозь прозрачный шатер листвы пробивалось солнце, и его огненные снопы падали на заводь, и от воды поднимался пар, пар клубился между деревьями, но солнечный свет все прибывал, прибывал, и стволы деревьев окрашивались багряным золотом, и снопы падали, пробиваясь сквозь влажный зеленый сумрак, и отражались от воды так ярко, что нужно было зажмуриться, чтобы не ослепнуть от этого блеска.
Было так тихо, что слышно было, как с весла падают капли. Гомон птиц смолк, когда мы проникли в заводь, но теперь по две, по три, они вновь запевали.
Я посмотрел на Леру, она улыбалась.
- Ты чего? - спросил я ее.
- Взъерошенный ты какой-то.
- Сама ты... - слова застряли у меня в горле, потому что в этот момент птица с хохолком-веером вспорхнула с ветки и села на другую, в метре от Леры. Лера медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам, я кивнул.
- Красивая какая, - прошептала Лера.
- Да-а... - протянул я.
Впервые я видел удода. И он тоже смотрел на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в теплом веке; удод сидел настолько близко, что можно было его рассмотреть. Легкий, утренний ветерок ерошил рыжие перья его сложенного хохла и розоватые перья на брюшке, и он суетливо поводил из стороны в сторону длинным, слегка загнутым книзу тонким клювом.
- Поймай его, поймай, ну же, давай, Лерка, давай! - громко зашептал я.
Но она и не думала меня слушать.
- Совсем как ручной, - услышал я звук ее голоса, который унес порыв ветра.
- Смотри, смотри, он сейчас улетит, - я не выдержал и дернулся в лодке так, что чуть не вывернулся, хорошо, что вовремя поставил весло на баланс.
В тот же миг сильный порыв ветра прошелся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, улетела. А еще через минуту мы услышали из прибрежной чащи крик: "Уп-уп-п. Уп-уп-п". Мы сидели в байдарках, как зачарованные.
- Говорил же, хватай! - воскликнул я в сердцах.
- И что потом?
- Дома иметь такое чудо, представляешь!
- Птица должна жить на свободе. Я однажды подобрала и принесла домой выпавшего из гнезда птенца, а потом он умер.
- Так то птенец.
- А если это мама, и у нее птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?
- Да ну тебя, правильная ты такая, гоняться будешь?
- Что-то не хочется.
- Как знаешь, а я ускорюсь разок.
Развернувшись, я стал на старт, потом набрал полные легкие воздуха, воткнул весло в воду, рванул его на себя, лодка подпрыгнула подо мной, а я, задержав дыхание, все вкапывал, вкапывал, вкапывал, ветер шумел в ушах. Не долетев до конца заводи нескольких метров, я резко притабанил и развернул байдарку.
- Чемпион! - крикнула она.
Я сильно запыхался, но старался не показывать этого и, подплывая к ней, спросил:
- Слушай, а чего ты ревела там утром, на боне?
- Тебе показалось, не было такого.
- Как хочешь, можешь не говорить.
Мы стояли рядом, раскачиваясь на волнах, катящихся от топкого берега, которые нагнала моя байдарка. Внезапно мне захотелось ей сказать что-то хорошее, что-то такое, отчего бы она улыбнулась, рассмеялась, и я все силился придумать нужные слова, а они не приходили мне на ум; я, как онемел, будто мне сковали язык. И еще она так странно на меня смотрела: растрепанная, в зеленой футболке, ее глаза сияли. Я хотел ей сказать все, рассказать, как я всегда подсматриваю за ней из окна, когда она возвращается из школы или когда спускается из эллинга на воду, или когда гуляет с братом по набережной, или когда она выходит на балкон, и помогает бабушке вешать белье. Я хотел ей рассказать все, и горячая волна подкатывала к горлу, неся с собой поток всех этих слов, но изо рта у меня вырвалось совсем другое:
- Пора возвращаться.
- Да, да, конечно.
На гребную базу мы вернулись, каждый своим ходом. И почему-то я больше не ходил в эту лагуну и ругал себя, и злился. И мы с ней, как и прежде, просто перекидывались обычными фразами при встрече: "Привет, - привет". И все.
Тогда, наверное, все и началось, и длилось почти все лето, но потом в начале августа в наш двор приехал этот тип с длинным носом, которого прозвали Удод, и все испортилось.
Он терся все время возле нее, плел, наверное, всякое, играл на гитаре, блеял своим девчачьим, гнусавым голосом, и я видел, как она на него смотрела, и мучался, не спал ночами, ругал себя за свою немоту, ругал себя, и не находил себе места, но потом это все улеглось, как ветер в поле, и стало легче. Да, стало легче.

Александр Леонтьев