Алексей Котельников

мимо арки, мимо старых зданий
я спешу… спешу к себе домой.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
под ногами тяжесть мостовой.

эх, дойти б до Площади Восстанья.
только б не упасть на полпути.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
я дойду! я обещал дойти!

там в квартире пятилетний Ваня
спрашивает маму про еду.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
потерпи, братишка. я иду.

мама не ответит и не встанет.
я несу тебе ее «обед».
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
а сегодня маме сорок лет.

главное, не потерять сознанье.
почему в глазах темным-темно?
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
будем жить, Ванюшка, все равно!

ты пойдешь на первое свиданье
сразу, как немного подрастешь.
сани…
стужа…
сани…
ветер…
сани…
отчего в ногах такая дрожь?

боль в груди, и всё плывет в тумане…
грейся, Ванька, там, в печи трюмо.
сани…
ветер…
сани…
стужа…
сани…
лишь бы ты…
дождался.
лишь бы…
смо…

Я по складам читаю тишину.
Передо мной молчания страницы,
и глаз окна не прячет под ресницы
зрачок Луны.
К летящему зерну
луч фонаря приклеивает грусть.
Улёгся шум озябшего трамвая.
Я по складам безмолвие читаю…
и выучить не в силах наизусть.

Вновь мигает лампа – сводит счеты с тенью,
И решили стрелки всё начать с нуля.
В комнате квадратной – я и… нет, не Ленин,
А смешная кошка. Вот и вся семья.

Над Землей – проблема, что «…в начале мая».
Здесь же всё статично: шкаф, бюро, кровать.
Мир промок, и крыши к небу прилипают
Так, что даже Богу их не оторвать.

Тянутся минуты явно по-эстонски.
Хочется кукушку стрелкой заколоть.
Всё смешалось … нет, не в доме у Облонских –
В комнате, где души поменяли плоть.

И не раздражает, что мигает лампа,
Что тире и точки не прочесть вовек.
Ливень потихоньку размывает штампы.
В комнате квадратной - я и… человек.

Будет съеден ужин, молоко не скиснет.
Дождь последней каплей скажет, что затих.
Так мы проживаем каждую из жизней –
Их у нас немало – десять на двоих.

закрыт подъезд от холода вселенной.
стемнело. задремал на пятом лифт.
дверной замок не новый, но надменный,
как подобает, строг и молчалив.

уже угомонился кот соседский,
и только одиночество одно
заваривает кофе по-турецки
и смотрит в черно-белое окно.

от ледяных перин планета пухнет,
заглядывая в тысячи квартир…
кофейник, блюдце, чашечка и… кухня,
в которой сфокусировался мир.

а город спит. и небо без движенья.
лишь фонари, устав от холодов,
выгуливают собственные тени
на поводках трамвайных проводов.

надеваю хрустящую осень с чужого плеча,
а за мокрым квадратом - тропинки уснувшего мира.
проиграла листва ноябрю с результатом «ничья»,
и стирает хай-тек потускневшие краски ампира.

надеваю холодную осень с чужого плеча,
но идти никуда не хочу и курю по привычке.
на столе, где ни разу еще не «горела свеча»,
нет ни чистых листов, ни свечи, ни обугленной спички.

надеваю нескладную осень с чужого плеча,
глядя, как индевеет разорванный в клочья папирус,
и бросаю короткое лето к ненужным вещам -
лето, взятое в детстве
на веру.
на счастье.
на вырост.

ПРИВЕТ, ОТЕЦ!

Привет, отец! Конечно – не пустой... Как обещал, привез ведёрко с краской. Ах, ты об этом... Папка, боже мой – конечно, взял и водки, и колбаски. А у тебя здесь тихо. Хорошо. Ни городского шума, ни заводов. Всю жизнь свою ты сетовал на то, что был Москвой оторван от природы.
Да, путь к тебе съедает много сил. Дай отдышусь и «накачу» с дороги; и то, что я тебе не говорил, скажу сегодня в пьяном монологе. Напомню без упрёка НАШИ дни, когда встречались мы по воскресеньям; как ждали щёки пухлые мои колючих губ тепло прикосновенья. Поведаю про старенькую мать, про сына и московскую погоду, про то, как много раз хотел сказать, что я любил тебя все эти годы.
Я буду говорить под благовест про то, что шесть десятков - это мало… и чувствовать, подкрашивая крест, горячий взгляд с холодного овала...

до забвенья - шаг,
за спиною - стон,
отчего в ушах
колокольный звон?

если грешен миг,
значит грешен век.
и тускнеет лик.
и на Пасху - снег.

придумать время… час, восход,
мгновенье, луч, секунду, блик,
ведь даже високосный год
скупой на високосный миг.
придумать «лишних» десять лет,
где нет шутов и королей,
а есть нестертый детский след
в саду, под кляксами теней.
придумать век, где не растут
домов бетонные грибы,
и где не сосчитать минут
от ожиданий до судьбы.
придумать время… чтоб оно
смотрело годы на просвет,
и, словно в старое кино,
войти в него и знать сюжет,
где нет январской седины,
где так банальна ночь без сна,
где замер силуэт весны
в стоп-кадре твоего окна.

Я не стану молить о бессмертье своём,
пусть закончится всё по-земному...
По-земному листва загорится огнём,
или спрячется ветер в солому.

А сегодня стучит по орешнику дождь,
вспоминает о лете осина,
и сосна, ощущая осеннюю дрожь,
прячет гордость за хвойной гардиной.

Под холодной луной мы идём не спеша,
разрывая ночи оболочку,
и опять... и опять на изломе ковша
раздвоилась зелёная точка.

Прекращается дождь. Под ночным янтарём
тихо дремлют блестящие крыши...
Я не стану молить о бессмертье своём,
даже если мой голос услышат.

И однажды весной... да, конечно, весной
улечу я с полуденной тенью
на двойную звезду, где, как в жизни земной,
снова стану твоим отраженьем.

Там, в глубинке, где давно плутают лешие,
старый дом стоит за сопками кудлатыми.
То ли рос он из земли на радость грешникам,
то ль сама земля рождалась под окладами.

Время-мастер сруб еловый разукрасило,
дом болеет – не один, похоже, век ему.
Эх, подправить бы причелины, балясины,
заменить бы дверь, повал – да, видно, некому.

Дремлют сучья под перилами костлявыми,
У крыльца скрипит сосна в плену овсяницы.
Дом не спит… и с новорожденными травами
он здоровается, будто бы прощается.

Отражаются в глазницах окон выбитых
разноцветные картины жизни прожитой:
сенокос, крестины, лошади на выгоне,
клевер; местные, пропахшие рогожею;
палисадник, тенью яблони застеленный,
жатва, пот, Покров с антоновкой и солодом
и хозяин… тот, последний из расстрелянных,
отпускавший много лет грехи и бороду.

Осыпается труба и тихо охает,
ведь порой своим дымком касалась месяца.
И глядит сосна на падающий охлупень,
да покачивает веткой, словно крестится.