Круглый будильник с жестяным колокольчиком на верхушке залился дребезжащим звоном. Ему было лет тридцать не меньше. Нана давно хотела поменять его на более модернизированного собрата, но ностальгия по прошлым годам, когда она еще была полноценным, работающим членом общества, не давала ей сделать это.
Семь часов. Надо встать, умыться, позавтракать и во время убраться из дома. В восемь ее здесь уже не должно быть.
Нана откинула одеяло, вылезла, поеживаясь, наружу. Умылась в ванной и пошла на кухню. Светлая кухня, с большими окнами старинного дома, очень чистая. Нана Ивановна любила порядок и чистоту. Она насыпала в бульонную чашку овсяных хлопьев и залила кипятком. Села, подперев голову рукой, и принялась ждать, пока хлопья набухнут. Это был ее обычный завтрак.
- Очень полезный, - думала она. Только надо не пропустить тот момент, когда хлопья наберут слишком много влаги. Потому что, если пропустить, они превратятся в месиво. И так не больно вкусно, а если совсем размякнут, будет противно.
Доев хлопья и выпив чаю, Нана убрала со стола, полила цветы, переоделась в уличную одежду и вышла на улицу.
Без четверти восемь. Как раз во время.
Куда ж пойти? Она давно собиралась сделать флюорограмму, потому что участковый терапевт предупредила, пока она не пройдет флюорограмму, врач ее вообще принимать не будет. Уже три года не проходила, и главврач ругал ее участковую терапевтиху за то, что не все пациенты на участке охвачены диспансеризацией.
Нана Ивановна отправилась в сторону районной поликлиники. Но чем ближе она подходила к нужному месту, тем медленнее несли ее ноги.
-Плевать, - думала она. - Не обращать внимания. Пусть говорят, что хотят и смотрят на меня, как хотят. Я ни в чем не виновата. Я прожила свою жизнь честно и красиво. Мне не в чем себя упрекнуть.
Но заставить себя подняться на третий этаж, войти в кабинет и предъявить направление Нана не смогла. При одной мысли о том, что сейчас лаборант предложит ей оказать поликлинике добровольную благотворительную помощь, ей становилось не по себе. Сказать ему, что у нее нет денег? И выдержать его вопросительный взгляд, как, совсем нет? Ну две гривны, хотя бы две гривны, вы можете уплатить? Вы же должны понимать, что поликлиника плохо финансируется из бюджета, у нас расходы на пленку и так далее.
За какие шиши ее покупать? Вы интеллигентный человек, бывшая учительница, все понимаете. Мы же не просим больших денег!
Две гривны. Две гривны – это полхлеба. Это хлеба на два дня. Но у нее не повернется язык сказать ему об этом.
Нана Ивановна направилась в другую сторону. Она пойдет на бульвар. Она любит смотреть в морскую даль в утренние часы. Воздух еще свеж, асфальт уже полит водой, а людей на скамейках почти нет. Море, набережная – все принадлежит ей. А этот лес мачт и клювы подъемных кранов за ротондой Воронцовского дворца! На ротонде она стояла и смотрела на мачты в утро выпускного школьного бала. Кто-то стоял слева, кажется Горелов. Он сказал, что будет поступать в Вышку. Так в Одессе называют высшее мореходное училище. А она выбрала биофак. Хотелось пойти в науку. Если не получится в науку, то преподавать биологию в школе. Тоже неплохо, благородная, честная работа на благо общества.
О благе общества им на каждом уроке твердил преподаватель обществоведения. Бывший капитан, в кителе, с прямой спиной, он был чудо как хорош, и все девочки 10-го класса втайне были в него влюблены. Нана не исключение. Почему она должна была быть исключением?
Поэтому, когда Анатолий Михайлович предложил ей написать реферат по работе Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», и выступить с ним на школьном семинаре, она обрадовалась. Она покажет себя с самой лучшей стороны, он будет доволен ею.
Она очень старалась. Работа Энгельса поразила ее тем, что была написана увлекательно, с юмором, легким, литературным языком. До этого их заставляли заучивать цитаты из Ленина, трудно, скучно, малопонятно. А тут читать и понимать – одно удовольствие. И реферат она написала легко, играючи. Шла на семинар и представляла, как выйдет к доске, громко прочитает, удивит всех своими умными рассуждениями.
Но удивляться пришлось ей. После Маши Чугуновой, прочитавшей доклад о смене формаций, Анатолий Михайлович объявил, что сейчас к доске выйдет Миша Дубинин и прочитает реферат «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
Миша давно уже вяло комкал тему, а Нана никак не могла прийти в себя.
После семинара подбежала к Анатолию Михайловичу.
- Ну почему, как же так? Вы что-то напутали, забыли?
- Я ничего не забыл, просто мне надо было кого-то иметь в запасе, если вдруг Дубинин не придет, или не будет готов. Я держал тебя дублером, на всякий случай.
Нана, умная, тонкая девушка, поняла. Семинар проходил в присутствии директора школы, его провалить нельзя было. И еще она поняла, ощутила всем телом, что она - никто. Мелочь разменная. Она про запас, она – человек номер два, человек для чужого употребления, на всякий случай. Ее место на скамье запасных игроков. Ей никогда не суждено выйти на поле, где игроки вырабатывают стратегию игры. Если основной игрок проштрафится, то тогда, возможно, используют ее. Но, скорее всего, никогда.
Солнце высоко стояло над морской синью, искрилось меж белых далеких бурунов. На бульваре начал собираться народ. Прогуливались нарядные туристы. В основном – старички и старушки из Европы, шли супружеские парочки, держа друг друга за морщинистые руки, улыбались. Старушки в розовых брючках, завитые седые волосенки, на руках кольца, браслеты.
Нана встала и направилась в сторону Оперного театра. С бульвара она всегда уходила этой дорогой. Выходила на просторную Театральную площадь, слегка наклоненную к морю, а потому словно летящую в воздухе, проходила мимо величественного здания, застывшего в вечной изысканной красоте и ощущала комок в горле. Эта гордая красота, это здание, фонтан, низкие корявые японские деревья, густо покрытые мелкими розочками цвета фуксии – все это принадлежало ей. По праву рождения в Одессе. Этого у нее никто не отнимет. Она не отдаст.
У нее нет денег, не сложилась судьба и личная жизнь. Но в одном ей повезло. У нее есть Город. Не у всех людей на земле есть такой Город. Она знала, что в любой момент может выйти из дома и пройти его соразмерными улицами, убедиться, что стоят на месте, как и двести лет назад, кариатиды у входа в мраморные парадные, изящные завитушки венчают фронтоны стен, а Дюк по прежнему указывает рукой на море. Это ее город, ее Одесса.
Недалеко от театра стояла кучка пожилых людей и о чем-то спорила на своем языке. Она уловила слово «театро» и поняла, что иностранцы спорят, тот ли это самый, знаменитый театро. Она заулыбалась им и показала рукой на здание, да, да, это оно, именно то, что вы ищете, наша Опера.
- Опера, опера, - несколько раз повторила она, улыбаясь. Ей было приятно, что иностранцы рассматривают ее родной Город с восторгом.
До возвращения домой еще далеко. Домой ей нельзя раньше семи часов.
Проходя мимо краеведческого музея, увидела белую бумажку. Требуется уборщица. Зайти? Она не пойдет работать уборщицей, зайдет просто из любопытства. В прошлом она замечательный специалист, замечательная учительница, дети бегали за ней стайкой, она вела в школе разные кружки, по земноводным, по кошачьим. Доставала редкие в те годы слайды. Но зайти надо просто чтобы узнать, на что еще может сгодиться бывшая школьная биологичка. Или ей уже, кроме свалки, совсем никуда?
Ее подвели к кабинету директора музея Светланы Николаевны. Она подождала минут двадцать, из кабинета слышался голос директора, говорившей по телефону. Затем ее пригласили в кабинет.
Светлана Николаевна оказалась полной светлокожей блондинкой, ярко выраженного славянского типа, но сильно картавящей. Во рту ее рррр перекатывалось так, что казалось там грохочет весенний гром. Ргргргр получалось у нее и никак не вязалось с ее внешностью. К Нане Ивановне она отнеслась с симпатией. Объяснила обязанности, распросила о некоторых моментах биографии. Предупредила о том, что убираться придется не один раз в день, как скажем в офисе, а весь день, потому что посетители ходят и наносят грязь, за ними надо ходить и подтирать. Спросила, как часто Нана Ивановна болеет. Посетовала на то, что на такую работу с такой зарплатой молодые не пойдут, а старые часто берут больничный.
Нана Ивановна заверила ее, что болеть не в ее привычках.
- Зачем я морочу голову этой симпатичной директорше, - думала она. - Я же не собираюсь работать уборщицей. Но сюда меня еще берут. Для этого дела я еще гожусь. Вот, чтобы в этом убедиться, я сюда и зашла.
Когда-то Нана Ивановна водила в этот музей свои классы на экскурсию. С тех пор здесь мало что изменилось, только поменялись сотрудники. Конечно, ее бывшие ученики никогда не придут сюда рассматривать стенды с экспонатами, но могут привести собственных детей. И увидят свою бывшую строгую классную с тряпкой и шваброй. Подтирающей за ними пол. Легче умереть.
- Зарргррплата у нас минимальная, - продолжала грохотать Светлана Николаевна. – Ваша пенсия сколько?
- Восемьсот гривень.
- Ну вот, у нас ставка 960, минус подоходный, получится на ргрруки 830, то есть все-таки вдвое больше, чем у вас сейчас, - с торжеством закончила она.
- Вместе 1630 гривень, - думала Нана. – Можно жить. Да, на эти деньги, она могла бы прожить, она всегда была неприхотлива. Когда была маленькой, ее семья перебивалась с хлеба на воду. Отца в семье не было. Она из детства помнила только мать и бабушку. Привыкла жить скромно. Но уборщицей она не пойдет. Почему бы не сказать об этом Светлане Николаевне и не прекратить эту комедию? Ты стала трусливой, Нана, думала она, не можешь сказать человеку правду в глаза. Зачем ты врешь, прикидываешься? Сама себя испытываешь на прочность, есть ли еще силы, или уже готова на все, как Жервеза в романе Золя «Жерминаль»? Наверное тебе просто хочется забыться и на полчаса представить себя почти обеспеченной женщиной, которая может себе позволить маленькие радости жизни? Заколку для волос, билет в театр. Не на гастроли, конечно, а просто на рядовой спектакль, на гастроли цены сумасшедшие. Вот пока она здесь, она представляет себе, что эти 1630 гривень принадлежат ей, и она будет получать их каждый месяц, а выйдет отсюда и магия неправды закончится.
Нана поблагодарила за внимание, попрощалась и обещала подумать, твердо зная, что уборщицей она не пойдет. А больше никем тебя и не возьмут, с внутренним смешком думала она. Уже и 35-летних на работу брать не хотят, рынок рабочей силы перенасыщен.
Она вышла на Преображенскую, прошла вдоль гордого здания Пассажа, мимо Соборной площади. Ее обычный дневной маршрут.
Два часа, до возвращения домой еще пять часов. До семи - туда ни ногой.
Она шла слишком близко к перилам кафе, ограждавшим пространство, на которое были вынесены столы и кресла для посетителей. Люди сидели за столиками, в основном по двое, и ели что-то с больших ярких тарелок. Она подошла слишком близко, и, чтобы не пошатнуться, оперлась рукой на темнокоричневое полированное бревно ограждения. В ноздри ей ударил дразнящий запах. У самых перил на столике стояли тарелки с пиццей, двое молодых людей, сидя друг против друга, ели пиццу с мясом и грибами и разговаривали.
Она ощутила запах грибов, соуса, и вдруг у нее мелькнула мысль, что если эти двое сейчас встанут и уйдут, их тарелки со столь привлекательной едой останутся. Внутренним взором она увидела, как они встают, уходят, она входит за перегородку, садится и начинает есть. Вот этот маленький красный кусочек мяса она подцепит вилкой в первую очередь.
Почему они не уходят? Они съедают ее пиццу! А-аа, это же только ее дурацкие видения. Они не должны и не станут уходить. Они заплатили за эту пиццу и доедят ее до конца. Что с ней? Если даже они и уйдут, она все равно не станет доедать за ними. У нее еще есть гордость. Что там съела Жервеза за два су? Она не Жервеза. Не опустившаяся алкоголичка, ни за кем ничего доедать не станет. Она бывшая интеллигентная учительница биологии, многие ее ученики сейчас большие люди.
Нана направилась к Тираспольской. До возвращения домой еще четыре часа. До пенсии еще четыре дня. А в доме уже ничего, кроме овсяных хлопьев и чая. Сахара две недели как нет. Но без сахара можно обойтись. Это не главное. Хотя глюкоза нужна мозгу. Это она знает как биолог. Так вот откуда эта слабость по утрам и головные боли по вечерам! Ей не хватает глюкозы. Ее можно будет купить в аптеке, в ампулах, когда получит пенсию. Так будет дешевле. Просто сломать горлышко ампулы, вылить в ложку и пить глюкозу как добавку к еде. Тем более, что сахар в цепочке метаболических превращений в глюкозу теряет половину своей массы, а так она обойдется без потерь. Все-таки ее профессия приносит ей хоть какую-то пользу. Вот, сообразила про глюкозу.
Нематоды. Черви. Чушь! Почему ей все время в голову лезут фразы со словом нематоды? И эти картинки из институтской лабораторной практики. Кишащие в банке черви. Одни выползают наверх, потом их сменяют другие, все время кто-то, отталкивая других, лезет наверх к солнцу, хотя для червей солнце вовсе не предмет первой необходимости. Гадость. Не думать об этом.
Кто это устроил такое, что она, проработав в школе честно и самоотверженно 36 лет, вырастив много поколений украинских граждан, оказалась в положении человека, которому от недостатка глюкозы в пище лезут в голову дурные мысли о нематодах. Нечетко работает мозг. Надо принимать меры. Но в уборщицы она не пойдет. Ты не пойдешь в уборщицы, Нана? Да через два года тебя и не возьмут! У тебя не будет сил носить ведро с водой за своими бывшими учениками, чтобы подтирать за ними грязь. А через пять лет безнадежности и голода сможешь ли ты просто уходить из дома на целый день? Будут ли у тебя силы доползти до твоего любимого бульвара, или по нему будут прохаживаться только иностранные старички?
Когда это началось, когда она так бездарно проиграла свою жизнь, когда поняла, что красавец-капитан Анатолий Михайлович указал ей на ее последнее место в задних рядах общества и она покорно приняла это? Не взбунтовалась? Не увидела возможностей изменить ситуацию? Кто ей мог подсказать такое, юной девушке Нане, у кого из окружающих был такой опыт? Или тогда, когда она выбрала для себя профессию учительницы, зная, что из этой профессии к солнцу не пролезешь? Она совершила ошибку? Но кто-то ведь должен учить детей. Кто-то должен чертить схемы лифтов и мостов. Значит, если ты не толкаешь всех локтями, не выгрызаешь свой кусок, вытянув шею так, чтобы других опередить, не создаешь МММ, то ты обречен? Или ты сволочь, или ты дурак. Странная антитеза. Странное государство, вот что.
Она бывшая училка. Нищая. Потому и трусливая, что нищая. Неудачница? Таких неудачников в нашей стране сейчас около пяти миллионов, - думала она. Тех, кто выбрал для себя полезную, благородную, интеллигентную профессию инженера, врача. Из которой не выберешься к солнцу. Ну почему только профессию, а сколько в эти пять миллионов входит тех людей, кто получает минимальную пенсию по другим причинам? Так продуман механизм пенсионного обеспечения. А сколько еще миллионов тех, кто получает мизерную зарплату, и вынужден на нее содержать членов своей семьи? Этим нищим неудачникам в Украине несть числа. Да, да, им несть числа.
А вот эти улыбчивые иностранные старички и старушки, которые ходят по бульвару туда-сюда, разве они все богачи? Нет, богачи не шлепают по бульварам в кроссовках, у них другие путешествия. Это такие же простые люди, как она, только им повезло родиться в другой стране, где у человека есть самое простое право – жить достойно. Получать пенсию, достаточную для самого обычного, но достойного существования. Жить человеком.
Из нас делают нищих неудачников специально. Конвеерным производством. Чтобы не бунтовали. Никому придет в голову бунтовать и требовать своих прав, когда в голове нематоды. Такой себе легкий скрытый голодомор.
Мужская рука легла на ее плечо. Нана обернулась и закричала от радости и удивления.
- Боря! Ты в Одессе?
Это был Борис, ее ровесник, бывший сосед по двору. Когда-то у них был роман. Потом он уехал поступать в МГУ, оттуда в Одессу не вернулся, женился на однокурснице, после окончания вуза они вместе поехали по назначению в Ростов-на-Дону. У Наны не было на него обиды, ведь он ничего не обещал. Но какое-то время она думала, что вот-вот он ей скажет… Борис несколько раз приезжал в Одессу к родственникам, заходил к ней, она знала, что он стал большим человеком в Ростовской городской администрации. Какое счастье, что на ней сейчас вполне приличное платье.
- Посидим в кафе, поговорим? – предложил Борис.
Или! (как говорят у нас в Одессе). Она не откажется! Нана отвела его в то кафе, около заборчика которого она стояла 20 минут назад, глядя в чужую тарелку.
Они сели за столик, напротив друг друга, как все остальные люди в кафе. Борис заказал пиццу (она попросила ту самую, с мясом и грибами), салат «Цезарь», апельсиновый сок для Наны и 150 г вина для себя. Официантка, вежливо улыбаясь, принесла завернутые в белоснежные салфетки приборы, расставила те самые большие, яркие тарелки. Принесла горячую пиццу на деревянном круглом подносе. Борис разрезал ее на куски, положил Нане на тарелку ее кусок. Теперь главное, не торопиться, не показывать нетерпения, поглощать эту радость с достоинством. Вроде она ее каждый день ест.
Вот он тот самый красный кусочек мяса. А ну иди сюда… ох… ммм…
Борис расспрашивал ее о жизни на пенсии. Нана не жаловалась ему. Он теперь россиянин, незачем ему знать, как они мучаются тут. Не скажу! Перевела разговор на другое. Приятнее вспоминать, как они после раскаленного Лузановского пляжа, отправились переодеваться в густые, высокие заросли дикой маслины, росшей на песке прибрежной полосы и там случилось оно, первое в жизни каждого из них.
- Ты помнишь тот день? Я так тряслась от страха, что родители узнают, что залечу…
- Ну да, у тебя же это было в первый раз…
- И у тебя в первый. Ты боялся, что у тебя не получится, не выйдет ничего, переживал.
- Нет, нет, у меня уже тогда было с Таней. Ты забыла. Это было после Тани.
- Я не могла забыть. Боря, с ума сойти. Это ты забыл. Ну как, как можно забыть первый раз, Боря?
Он начал сомневаться. Действительно, когда же у него это случилось с Таней, до или после? Вроде, таки да, после.
Нана расстроилась. Она столько лет носила в себе эту нежную тайну, думала, что и он вдалеке, в чужой России, вспоминает об этом дне хоть иногда, и только они оба знают, что значил для них этот жаркий июльский день, и что эта тайна «на двоих», а оказывется для него она не Первая в Жизни а просто Нана. Он путает ее с Таней. Почему, потому что мужчина и они устроены иначе, чем мы, женщины, или зачерствел на своей важной административной работе?
Пускай, все равно она оставит в себе, потаенных уголках естества, солнечные струйки, лившиеся меж серебристозеленых, изогнутых листьев маслины, запах жары и моря, исходивший от его рук, легкую боль, воспоминание о камешке, надавившем спину, непонятно как незамеченном на песке, куда он так нежно уложил ее меж корней куста, как в люльку. Это воспоминание она в мыслях делила с ним, но теперь она будет знать, что это ее личное воспоминание. Принадлежащее только ей одной. Много что еще женщина не делит с мужчиной, оставляя для себя. Что-то ему не нужно. Что-то он просто не вынесет, или не поймет. Но обида вонзилась в сердце тонкой иглой.
Зато она сегодня полноценно пообедала. Насытила свой организм всеми витаминами, микроэлементами, железом, калием, магнием и прочими хорошими вещами, необходимыми человеческому телу для нормального функционирования. Этот день у нее, можно сказать, удачный.
Они стали прощаться, поцеловались и Борис сказал, что будет в Одессе еще неделю. Хотел бы зайти к ней в гости. Нана всполошилась. Она же каждый день уходит в восемь утра и возвращается не ранее семи вечера. Как ему это объяснить? Целый час она сидела с ним в кафе и делала вид, что у нее все нормально. А теперь взять и так бездарно расколоться? В голову пришла спасительная мысль, у нее ремонт, грязь, разгардияж, к ней нельзя. Хорошо, ответил он, но может перед отъездом посидим еще раз где-нибудь?
О, это да, конечно, да, да, с удовольствием. (Еще бы!)
Нежно попрощались и он ушел.
Надо зайти в церковь, помолиться и поставить свечи. Четыре свечи у Распятия за упокой отца, матери, деда и бабки. Одну Богородице. Одну Николаю чудотворцу с просьбой о помощи и вразумлении, просить у него, чтобы подсказал решение. Еще одну Святому Михаилу и Святой Анастасии, ее покровительнице. Итого, восемь свечей - восемь гривень. Сейчас по 50 копеек свечей нет, только по гривне. Может быть, отложить на потом покойных родителей и Богородицу, обратиться пока только к Святым? Нет, все равно надо ждать десятого числа, когда будет пенсия. С пустыми руками к иконам подходить стыдно. Нана, ты что? Кто это узнает, кто тебя осудит? Святые не мелочные соседи, они лучше тебя знают, что у тебя было и что с тобой будет, и все твои нужды, и все твои боли. И все-таки с пустыми руками подойти стыдно. Вроде ты пытаешься выклянчить высокое покровительство на шару.
Господи!!! Куда ж деваться-то!
Она свернула на Соборку, села на скамейку. Надо все-таки что-то решать. Но что?
Два месяца назад ее вызвали в суд повесткой. ЖЭК подал иск о неуплате квартплаты и других коммунальных платежей. Да как же их заплатить, если на еду не хватает? Она одолжила деньги, заплатила частично. На какое-то время ее оставили в покое, но долги по квартплате продолжали расти, и к ним прибавился еще тот долг. Пока ее знакомые еще не торопили, но отдавать все равно надо.
Тогда она пошла в городскую социальную службу. Предоставила справку о пенсии в 800 гривень, жэковские счета, написала заявление с просьбой погасить коммунальные долги.
Через неделю ее вызвали и сказали, что комиссия райисполкома отказала ей в помощи.
Почему – это же официальная городская программа помощи неимущим слоям населения.
В чем же дело, разве она чем-то лучше или хуже других? Она знает многих, кому такая помощь оказывалась.
- Да вы сами подумайте, в какой квартире живете! Центр города, две раздельные комнаты по 25 метров. Конечно, вы не можете оплатить такую квартиру. Она слишком дорогая для вас, - ответила чиновница. – Вам по вашему социальному положению, нужно бы что-то попроще, вот и хватило бы денег.
У Наны перехватило горло. Это ее родная квартира, она родилась здесь, в центре Одессы.
Здесь жили ее дедушка и бабушка. Отец и мать. А тепер, выходит, ее родная квартира ей не по рангу.
- У нас к вам есть замечательное предложение, - продолжила чиновница. – Смотрите, вы сдаете свою квартиру в собственность горсовета, а мы вам предоставляем однокомнатную квартиру на поселке Котовского. Дешевую, но со всеми удобствами. И город будет ее оплачивать до конца ваших дней. Все расходы по квартире мы берем на себя. Представляете? Вы никогда ни за что не будете платить. И на Котовке такой чистый воздух. Что еще надо пенсионерке?
- А если следующий мэр, которого выберут, отменит это постановление, - спросила Нана, когда пришла в себя, - и мэрия больше не будет оплачивать мои коммунальные расходы, мне вернут мою квартиру? Меня, - с нажимом произнесла она, - вернут к себе домой? Или я навсегда останусь на Поскоте? Там, кстати, и Северное кладбище близко. Не придется городу много тратиться на перевозку меня туда.
- Вы напрасно хамите, - оскорбленно поджала губы чиновница. – Мы предлагаем вам взять на себя все ваши расходы. А вы не хотите отдать нам за это такую мелочь, просто съехать на меньшую площадь. Посмотрите договор, он вас убедит.
Она пыталась всунуть Нане в руки договор, но та уклонилась и не взяла.
- Я все равно не вечная, - продолжила Нана, - я одинокий человек, наследников у меня нет. Умру и квартира все равно достанется райисполкому. Неужели нельзя подождать?
- А если вы еще лет двадцать проживете, - возмутилась чиновница, - так что, столько ждать! А платить за вас кто будет?
Нана молчала. В горле у нее стоял комок слез. Она лишняя, она мешает. Мешает тому, кто мог бы жить в ее квартире, но не может, пока она жива. Она должна исчезнуть. Куда?
- Вы смотрите, мы снова подадим на вас в суд, и судебный исполнитель опишет у вас мебель и другие вещи. Сами себе хуже делаете. Съезжайте лучше добровольно.
Нана не могла заснуть в ту ночь. Здесь в этой квартире ей знакомо каждое пятнышко на стене. Каждая половица. Вот он, тот самый бронзовый гвоздик. Непонятно как, почему, в эту половицу забили бронзовый гвоздик, он слегка торчал, но у самой стены, и никому не мешал. Маленькая Нана думала, что он золотой или волшебный.
Здесь умерли ее дед и бабка. Мать и отец. Здесь она родилась, и за всю жизнь не жила больше нигде. Разве что временно, в селе, когда ездила отдыхать на лиман.
Но самое главное не это. Отсюда, рассказывала мать, отсюда забирали отца в Гулаг. На лесоповал. Десять лет. Вот из этой комнаты, из этого коридора он уходил тогда. Простой рабочий, не член партии, никто не понимал, за что его взяли. Отсидел всё, от звонка до звонка и вернулся в 49-ом, больной и, как говорила бабушка, выснаженный. Мать, еще молодая, ждала его. Он вернулся и через год умер. Но родилась она, Нана. Только-то год и прожил в семье. Нана помнит его по фотографии. Но знает, на этой кухне он сидел за столом, вот здесь, когда она была маленькой, стояла родительская кровать, и на ней он спал.
Мать, бабушка и дед, удержались в этой квартире, несмотря на статус семьи «врага народа», зубами держались за насиженное место.
Здесь, в этой квартире, они пережили ужасы румынской оккупации, голодали, носили воду из колодца с соседней улицы. И ждали из Гулага ее отца.
А теперь ей предлагают убраться отсюда, ей родное гнездо не по рангу. Здесь поселятся другие люди, богатые, сделают ремонт. Может быть собьют лепнину под потолком, сейчас это не модно, возможно им больше нравится стиль хай-тек. А Нана будет жить на безликом поселке Котовского, где все ей не мило, отвратительно. У нее даже не будет денег на маршрутку съездить в центр, без которого она совершенно не может жить.
Что-то продать? Да что у нее есть? Ничего такого, что бы сейчас представляло ценность. И насколько хватит этой передышки… Пенсия от этого не увеличится. Пенсия, заслуженная 36-ю годами каторжного труда, на которую никак невозможно прожить.
Через несколько дней в дверь позвонили. Нана открыла, на лестничной клетке стояли представители социальной службы с тем договором в руках. Снова принялись уговаривать ее, соблазнять чистым воздухом на поселке. Попытались пройти вовнутрь. Она не пустила. Ей хотелось драться от безысходности. Но она понимала, что это невозможно. У нее нет выбора, или есть, но она его не видит?
Был ли выбор у ее отца, когда он уходил отсюда в лагеря? Нет. Он был маленьким винтиком в той большой государственной машине. А она - маленький винтик в этой большой государственной машине. Что изменилось? Расстояние, на которое их хотят выгнать отсюда, из родного дома? Его выгнали на десять лет и на две тысячи километров. Ее на пятнадцать километров, но навсегда.
Изменились расстояние и время. А в их положении не изменилось ничего. Два маленьких винтика двух следующих друг за другом поколений. Два никто. Целая страна никого.
Эти чиновники действуют, как они говорят, в ее, Наны Ивановны, интересах. И в государственных. Но государственные интересы почему-то абсолютно совпадают с личными интересами тех больших людей, которые заправляют государством, и которым маленькие винтики очень мешают, если начинают вдруг бунтовать, выгибаться и не входить в заготовленное для них отверстие.
С тех пор Нана начала уходить рано утром и возвращаться поздно вечером. Она не хотела разговаривать с теми людьми, не хотела общаться с ними. Ей это было морально тяжело. И прятаться от них тоже не хотела. Ей казалось унизительным затаиться в собственной квартире и сидеть там тихо, не дыша, как преступница. Но она знала твердо, из Старой Одессы ее вынесут только ногами вперед. Она не умрет на Поскоте, уступив родовое гнездо чужим, успешным людям. Она прикует себя наручниками к японскому дереву на Театральной площади, и будь что будет. Нет, к дереву не получится. Она прикует себя к решетке ротонды Городского сада, где по субботам играет муниципальный оркестр, и старые люди приходят туда послушать его бесплатно. У них это единственное утешение в жизни, единственная отрада. Раз в неделю, один час.
Вот там она окончит свои дни. У нее хотят отнять ее Город. Отнять его здания, фонтаны, «дом-одна-стена», уличное общение на одесском языке.
Так пусть выносят ее из Горсада вместе с ротондой. Если получится.
Таков ее окончательный ответ.
Семь часов. Можно идти домой. Рабочий день закончился, никто не станет после работы вламываться к ней, давить на нее. Они тоже работают по расписанию. Как НКВД. Как любая жесткая структура.
Сейчас она тоже вернется в свою кухню, снова съест чашку овсяных хлопьев. Запьет чаем без сахара. Пицца, салат и сок давно уже провалились куда-то вниз, и ей снова хотелось есть. Это чувство голода стало уже каким-то привычным, хроническим, почти родным.
А потом надо будет пораньше укладываться спать, чтобы хорошо за ночь отдохнуть.
Сегодняшний день прошел нормально, можно сказать, удачно. Но завтра опять вставать в семь утра, и до восьми выметаться из дома.
Пока лето, тепло, на улице хорошо. О том, что будет зимой, думать не хотелось.
Авось, как-нибудь…
До зимы еще три месяца, их еще надо как-то протянуть…
А там…

Виктория Колтунова, 16 июня 2011 г.