Николай Прокофьич умирал. Он и сам знал об этом, и члены его семьи знали. От силы месяц, сказал доктор. Ну, полтора.
Он лежал на старом диване, вынесенном на веранду. Стояла тихая осень, деревья пожелтели, но ещё не опали. Воздух был прозрачен и свеж. Дом Николая Прокофьевича слегка поскрипывал старыми деревянными стенами, уже затопили печку, и дым поднимался высоко в небо. Краска на резном парапете веранды местами облезла, и это придавало ей старинности и солидности.
Николая Прокофьича укрыли одеялом, да ещё клетчатым шерстяным пледом. Ему постоянно было холодно.
Посередине веранды стоял круглый стол, накрытый белой, слегка пожелтевшей от стирок скатертью, вокруг него восемь венских стульев. Шесть в комплекте, а два немного отличавшихся, было видно, что их докупали отдельно.
Домработница Ольга Ивановна вносила и расставляла на столе тарелки, вилки, ножи. Семья готовилась обедать. Из сада на старых подагрических лапах приплёлся и улёгся в углу веранды пес Рудый, видимо обошёл свои владения и не нашёл ничего подозрительного.
На дорожке послышались шаги. Рудый побежал посмотреть, тихонько полаивая.
Пришедшего Рудый знал, а потому успокоившись, вернулся в свой угол.
Евгений Фёдорович регулярно навещал хозяина, они играли в шахматы уже много лет по выходным, и Рудый симпатизировал старому доктору, зная, что тот хорошо относится к хозяину. А Рудый всегда хорошо относился к тем, кто любил хозяина. Только он не мог понять смысла игры в шахматы. На взгляд Рудого, это было абсолютно бессмысленное занятие.
Ольга Ивановна принесла табуретку, поставила её перед диваном. На ней раскрыла коробку с шахматами, Евгений Фёдорович расставил их по порядку и началась игра.
Через полчаса раздался первый звук: так-с, так-с!
"Ну вот, как всегда, - подумал Рудый. - Часами двигают эти фигурки по доске, и за весь день только и могут сказать, что "так-с, так-с", или "ага, тогда я…", а потом коротенькое "поздравляю". Идиотизм какой-то".
Вошла жена Николая Прокофьевича, Валентина Михайловна, поздоровалась со старым доктором, пригласила его к обеду и пошла давать какие-то указания Ольге Ивановне.
- Капельки вчера принимали? - спросил Евгений Фёдорович. Они дружили более двадцати лет, но неизменно обращались друг к другу на "вы" и по имени-отчеству.
- Ох, друже, - ответил Николай Прокофьич. - Капельки-то я пью, да толку что, недолго мне их пить.
- Настроение, настроение, Николай Прокофьич! Не раскисать! Самое главное, настрой больного.
- А настроение у меня самое что ни на есть боевое. Вот не умру, пока моя монография не выйдет, а это ещё где-то месяц, так что месяцок я вас ещё помучаю. А вообще-то, Евгений Фёдорович, дорогой, плевать, честно говоря, я хотел на то, что сдыхаю. Хрен со мной, зажился, старый пень. Мучает меня другое, ну как их всех тут оставить, ведь пропадут. Ну что они без меня, а? Ведь пропадут, затопчут их, как траву при дороге. Евгений Фёдорович, я вас что попрошу, не оставляйте их, присматривайте. Ведь Валентина Михайловна при мне прожила без всяких забот. Она даже не знает, где ЖЭК находится. Что с ней будет, если крыша протечёт, или ещё что… Ох…
- Это точно, Николай Прокофьич, ваша семья при вас жила, как за каменной стеной. И Леночка, и Артём. Ваша семья просто пример для подражания. Я никогда не встречал такой крепкой и дружной семьи. И все это идёт от вас, от вашей заботы.
- А с Леночкой-то что будет? - не слыша его, продолжал Николай Прокофьич. - Двадцать девять лет и не замужем. Даже не встречается ни с кем. Артём тоже какой-то мрачный всегда ходит. Жуткий характер. Это в семнадцать-то лет. Как он с людьми уживаться будет… Вот я и переживаю.
Рудый слушал жалобы хозяина, насторожив одно ухо, и переживал тоже. Всё, что касалось хозяина, касалось и Рудого. Всё, что печалило хозяина, печалило и его верного пса. Когда-то Николай Прокофьич подобрал его на улице совсем маленьким щенком, и Рудый вскоре уже забыл и мать, и братьев, и сестер, с которыми играл раньше, помнил только его, невысокого, крепкого когда-то мужчину, которому единственному позволял на себя кричать и даже бить иногда.
Постепенно все собрались за столом. Ольга Ивановна внесла кастрюлю, Валентина Михайловна, вооружившись половником, разлила грибной суп по тарелкам. Леночка усадила отца в кресло, укрыв его ноги пледом, и вдвоем с Артёмом они подвинули кресло к столу.
Евгений Фёдорович вытащил из потёртого кожаного портфеля штофик водки, и Ольга Ивановна сходила за стопками.
Первый тост произнес гость.
- Позвольте, дорогие друзья, - торжественно провозгласил он, - поднять этот тост за здоровье присутствующих, за то, чтобы ваша замечательная семья ещё много лет вот так собиралась за этим столом, чтобы всегда вы поддерживали и любили друг друга так, как любите сейчас, и чтобы я хоть издали мог любоваться вами, потому что я всегда ставлю вас в пример моим родным.
- Здорово, - саркастически произнёс Артём. - Я так никогда не сумел бы сказать. Повода не нашел бы.
Леночка, уловив лёгкую иронию в словах брата, стукнула его под столом ногой.
- Спасибо, Евгений Фёдорович, - заулыбалась Валентина Михайловна. - Надеюсь, вы тоже не оставите нас своей дружбой и ещё много лет будете заходить к нам по выходным.
Все чокнулись, выпили и принялись за суп, в котором плавали крупные куски грибов.
- Хорошо-то как, - произнес Николай Прокофьич. - Моя Валюша непревзойдённый мастер всяких вкусностей. Такую хозяйку только поискать.
Леночка и Артём согласно кивнули.
"Хозяйка она, держи карман шире, - подумала Ольга Ивановна. - И не стыдно ему? Ведь знает же, что готовлю я. Валентина, небось, за всю жизнь сырого мяса в руках не держала. А вот хвалит её, всегда перед гостями выставляет. А она тоже, сказала бы хоть, что я ей помогала, так и того нет. А-а… зачем это мне? Сколько лет в доме, и всё чужая. А они как одно целое. И все с ума за этим старым сходят. Папочка сказал, папочка увидит, папочка будет недоволен. И он так за ними. А ведь точно, помрёт он, и они по миру пойдут. Ведь ни к чему не приспособлены".
Но Рудый был доволен происходящим. Семья в сборе, чужих почти нет, Евгений Фёдорович и Ольга Ивановна не в счет. Он привык к их запаху, и считал своими. Конечно, не настолько, чтобы выполнять их команды, но достаточно, чтобы терпеть их присутствие.
- Cкажите, дорогой, - обратился к Евгению Фёдоровичу Николай Прокофьич, - что же Вы такого интересного в Голландии видели, ну кроме тюльпанов, разумеется.
- Водили нас, в основном, по госпиталям и лечебным заведениям. А также, например, в тюрьму, показали тамошний лазарет.
- А карцер не показали? - поинтересовалась Валентина Михайловна.
- А карцера у них нет, - засмеялся Евгений Фёдорович. - Самое большое наказание - это лишение субботнего увольнения в город!
- Какого увольнения, служащих, что ли?
- Да нет. Заключённых. Заключённые живут по двое в камере, там же душ, умывальник, телевизор. Каждую субботу всех, кто не проштрафился, отпускают на несколько часов в город погулять. Но к одиннадцати вечера они должны быть на месте. Очень мне понравился рацион их питания. Есть три меню, в зависимости от вероисповедания. Можно выбрать и заказать себе меню на завтра. Но в обязательном порядке на десерт фрукты и шоколад. Они считаются полезными для здоровья заключённых. Ведь когда-нибудь они выйдут на свободу и должны стать, по мысли правоохранителей, полезными членами общества.
- Да что ж это такое, - возмутился Николай Прокофьич. - Что за тюрьма такая? Курорт, а не наказание. Я вот так, в таком случае, возьму да зарежу своего ближнего, а потом пойду в тюрьму отдыхать да шоколад с бананами есть!
Все засмеялись.
- Артёмчик, а что ты читал вчера? - спросил Николай Прокофьич. - Я видел, ты расстроился после прочтения.
- Ничего я не расстроился. Я вообще не расстраиваюсь из-за книжек. Я не девчонка.
- Это я ему дала новый рассказ, в Альманахе вышел. "Убить Сталина" называется, - сказала Леночка. - Об этом ужасном сталинском периоде. Читаешь, и мороз по коже.
- Не такой уж он был ужасный, - живо отреагировал Николай Прокофьич. - Сталин всё-таки был великим человеком и страну из ничего поднял.
- Моя мама рассказывала, - вмешалась Валентина Михайловна, - что при Сталине у них было такое развлечение, каждое первое марта опускали цены на продукты. И народ ждал первое марта с нетерпением. Это была радость для всех.
- Как ты не понимаешь, мама, - сказал Артём. - Народ жил за счет миллионов бесплатных рабов. Это их трудом создавалась такая "радость". А тот, кто создавал, тот гнил заживо, умирал от непосильного рабского труда.
- Ха! - воскликнул Николай Прокофьич. - Да что ты там лепечешь! Что ты знать можешь о том времени, о людях. Лучший период Союза пришёлся на Сталина. Разве разброд, хрущёвский голод и брежневская расхлябанность лучше? При Сталине был железный порядок, а это основа основ государственности!
- Ещё скажи, при Нероне, - пробормотал Артём не слишком настойчиво.
Николай Прокофьич повернулся к нему и гневно посмотрел в лицо сыну. Остальные домочадцы тут же отреагировали. И Валентина Михайловна и Леночка вдвоем напустились на Артёма.
- С ума сошёл! Отца волновать! Как ты смеешь перечить, отец болен. Совсем совести нет!
Рудый чуть приподнялся с подстилки и тихонько оскалил зубы. Он, конечно, не стал бы вмешиваться в хозяйские дела, но, обладая чисто собачьей экспрессивностью, не мог не выразить своё отношение к происходящему.
Обстановку разрядила Ольга Ивановна, внеся блюдо с картошкой и кусками жареной курицы поверх неё. Валентина Михайловна принялась накладывать их на тарелки, следя за тем, чтобы каждому досталось равное количество картофельного пюре и порций мяса. Перемена блюда внесла оживление в настроение маленькой компании, какое-то время все молча, с удовольствием грызли куриные куски, покрытые аппетитной золотисто-коричневой корочкой.
- Вот покончим с десертом, и я скажу вам всем что-то важное, - произнес Николай Прокофьич.
Все обернулись к нему с интересом. Но нарушать дисциплину не стали, и продолжили трапезу.
На десерт были поданы пиалы с малиновым желе и апельсиновый сок.
Доев своё желе, Евгений Фёдорович откинулся на стуле и вытащил из кармана пиджака пачку сигарет. Но тут же, вспомнив, что при Николае Прокофьиче нельзя дымить, сунул её обратно в карман. Николай Прокофьич заметил этот жест, хотел было разрешить курение, но, решив, что лучше поберечь здоровье домочадцев, промолчал.
- Папочка, - не выдержав паузы, - обратилась к нему дочка. - Так что ты хотел нам сообщить?
Николай Прокофьич откашлялся и принял торжественный вид.
- Мои дорогие, - сказал он. - Скоро я уйду из жизни.
Он хотел продолжить, но тут поднялся всеобщий гвалт.
- Не говори так, - взмолилась Валентина Михайловна, - я не могу это слышать. Что за мысли, право!
- Папа, ты что? И думать не смей! - закричала Леночка.
- Вы ещё всех нас переживёте, - достаточно неискренне произнесла Ольга Ивановна положенную в таких случаях формулу.
Но старик махнул на них рукой.
- Жизнь надо воспринимать реалистически, - сказал он. - И одна из неотвратимых реалий жизни - это её конец. Я к нему готов и всё продумал. Главное, не оставить вас, моих близких, без помощи и дружеской руки. А потому я принял такое решение: все мои вклады в банке я оставляю Евгению Фёдоровичу. И даю ему завещательное распоряжение - тратить эти деньги на вас по собственному его рассуждению и уму. Евгений Фёдорович человек редчайшей порядочности и волю мою не нарушит. Все мои накопления будут потрачены только на вас. Но… согласно его воле и рассудку. Только так я могу быть уверенным в том, что вы не пропадёте, что вас никто не разорит, и уйти из жизни спокойным и умиротворенным.
Настала гробовая тишина. Казалось, что компания, сидящая за столом, включая Евгения Фёдоровича, разом потеряла дар речи.
Первым пришёл в себя Артём.
- Папа, да ведь это значит, что ты нас совсем не уважаешь! Мы что же, недоумки, и сами себя содержать не можем? Почему Евгений Фёдорович должен за нас решать, на что тратить, а на что нет? Это же унизительно, папа!
- Николай Прокофьич, дорогой, что вы, не надо! - растерялся Евгений Фёдорович. - Ваши родные совершенно в состоянии сами распоряжаться собой. Я, конечно, всегда помогу советом, но…
- Оставьте, Евгений Фёдорович, ну как это они сами будут распоряжаться. Они абсолютно ничего не понимают в жизни. Что они собой представляют без меня?
- Вот потому и не представляют, что ты не даёшь что-то собой представлять, - закричал Артём. - Всё ты и ты. А мы словно придатки к тебе!
Николай Прокофьич посмотрел на него с изумлением.
- Да что это ты рот открыл? - почти весело спросил он. - Я от тебя никогда такого не ожидал.
- Но, папа, - вмешалась Леночка. - Артем прав, мне двадцать девять лет, я самостоятельный человек, почему я должна что-то спрашивать у Евгения Фёдоровича, а мама тем более?
- Тебе двадцать девять лет, и всё не замужем, если ты такая замечательная, что же до сих пор тебя замуж никто не взял? Значит, что-то в тебе не то, а?
- Да потому и не взял, - закричала Леночка, - что в нашу семью войти боялся! Ведь вы с мамой всегда, кто бы в гости ни зашёл, смотрели на него свысока, а со мной при нём папа обращался, словно я его вещь, его собственность. Кто ж захочет жениться на чужой вещи?
- Это уж слишком, дочка, - возмутилась Валентина Михайловна, - меня ты что к этому делу привлекаешь? Я с папой во всём согласна, и абсолютно не вижу, чтобы он к тебе так относился.
- Да он и к тебе так относился. Ты ведь, когда с ним познакомилась, была ассистенткой профессора. Хотела в аспирантуру поступить, диссертацию написать. А он женился и забрал тебя с кафедры, сделал из тебя домашнюю хозяйку, личного домашнего ассистента самого себя, свою тень. Ну и кто ты сейчас? Жена при муже, никто, ничто, и звать никак! Ты этого даже не заметила, не поняла! Я не знаю, что напишу на твоем памятнике, когда придет время. Кто ты? Как тебя обозначить в этой жизни?
Валентина Михайловна хотела было возразить, но… лицо её выразило растерянность, она впервые посмотрела на свою жизнь с такой стороны. А ведь точно, как-то не подумала она тогда, влюблённая в Коленьку, что меняет на него все свои мечты о славе, наградах, о мировом признании. Мечтала найти лекарство от рака… Осчастливить человечество. И правда, кто она сейчас?
- Ты могла бы иметь свои собственные деньги, поклонников, - продолжала Лена. - А вместо этого плакала в подушку, когда папа заводил очередную пассию.
- Эй-эй, потише, - резко вмешался Николай Прокофьич. - Не твоего ума дело о родителях рассуждать.
У Ольги Ивановны натянулось от напряжения лицо. Она понимала, что самым правильным с её стороны было бы повернуться и уйти на кухню, чтобы не быть свидетелем семейного скандала. Но она была не в силах. Её жгло любопытство. Впервые она присутствовала при таком повороте дел. До сих пор никто из домочадцев не смел и пикнуть в адрес главы семейства. Его почитали в семье как непререкаемый авторитет в любых вопросах, что домашних, что вопросах политики и государства. Папа сказал так, значит так, никому бы и в голову не пришло сомневаться в его правоте. Да и многочисленные гости, что к ним захаживали, всегда относились к Николай Прокофьичу с огромным пиететом. Такое светило в науке. Признан всем миром. Сколько раз они говорили Леночке и Артему: вам повезло родиться у такого отца, вы должны ценить это.
Дети и сами так думали, и только с течением времени начала накапливаться тоска и чувство постоянной униженности, ощущение неполноты жизни. Отец решал за них всё, куда пойти учиться, с кем дружить, как мыслить. Никто не смел позвонить к ним по телефону и не доложить отцу, который первый брал трубку, кто звонит и по какому вопросу. Иначе, Николай Прокофьич детей к телефону не звал. А к Валентине Михайловне и не звонил никто никогда. Своих друзей, отдельных от Николай Прокофьича, у неё не было. И вот сейчас Леночка словно открыла ей глаза, впервые она, всегда уверенная, что ей крупно повезло с замужеством, подумала, что свои годы прожила блекло и бесцветно. Что никогда не имела своих собственных тайн и желаний, собственных, пускай неразумных, трат, собственного, посвященного самой себе времени. Даже собственного мнения у неё никогда не было, она жила чувствами и суждениями своего мужа и искренне считала, что это и есть счастье. А сейчас… и правда, кто она? Тень великого ученого, его размытое отображение в колеблющейся воде родника семейной жизни?
Крайне неудобно чувствовал себя Евгений Фёдорович. Он понимал, что ни в чём не виноват, что решение Николая Прокофьевича было вызвано его собственной волей, без малейшего намека со стороны друга. Ему было неловко присутствовать при семейной сцене. Несколько раз он порывался уйти, но хозяин дома не отпускал его.
Артём тоже то порывался выбежать в сад, то возвращался назад. Многолетняя привычка повиноваться отцу не позволяла ему резко уйти, высказав свое мнение.
И вдруг его словно прорвало.
- Не надо мне ничего! - крикнул он. - Я не хочу твоих денег. Отдай их кому хочешь, я сам себе заработаю!
- Да как ты сам заработаешь, - снова повысил голос отец, - чем?! Кто ты такой, что ты можешь?
- Уж во всяком случае не буду жить, как ты, у меня будут другие взгляды. Знаешь, почему ты сказал, что можно зарезать человека и сесть в тюрьму на бананы и шоколад? Потому что у тебя рабство в крови, для голландца самое главное в жизни свобода, его в субботу лишат выхода в город и для него это наказание. А тебе всё равно, в тюрьме ты или на свободе, лишь бы кормили! Ты родился при Сталине и пропитался духом его эпохи, духом несвободы! Ты вырос при тиране, восхищался им, боготворил его, а потому сам стал тираном, а тиран в глубине своей души всегда раб! Раб, которому повезло тиранить других рабов!
Артём кричал всё это, а у самого слезы стояли в горле, и крик его прерывался хрипами. Он был в ужасе от себя, от того, что посмел кричать отцу такие слова, и одновременно задыхался от любви к нему и от жалости. От боли, что причиняет ему боль.
Валентина Михайловна и Лена застыли с открытыми ртами. Ольга Ивановна нашла в себе силы удрать на кухню. Страх перед хозяином пересилил чисто плебейское любопытство.
Евгений Федорович закрыл лицо рукой и отвернулся в сторону сада.
Рудый вжался в свою подстилку. Впервые при нем кричали на хозяина. Впервые он увидел унижение хозяина. Его хозяина. Мир рушился. Он оказался таким хрупким. Осколки мира с грохотом разлетались в стороны.
Николай Прокофьич, широко раскрыв глаза, молча смотрел на Артёма. На его лице нельзя было прочесть ни гнева, ни удивления. Только казалось, он видит сына впервые в жизни.
Затем он глубоко вздохнул, медленно, с трудом встал с кресла. Жена и дочь бросились помочь ему, но он отстранил их в сторону. Сам с трудом добрался до дивана и лёг. Лицом к стене.
Валентина Михайловна и Леночка, не глядя на Артёма, вышли в сад. За ними спустился Евгений Фёдорович и побрёл по дорожке к выходу. Он и хотел остаться со старым другом, утешить его, и в то же время понимал, что сейчас Николаю Прокофьичу будут неприятны любые утешения и разговоры. Ему было безумно жаль своего друга, но он понимал, что Артём прав, и думал о том, что эпоха тирана никогда не заканчивается с его смертью, что она забрасывает свои семена в будущее, и живёт в душе ещё несколько поколений. И, словно ядовитый анчар, губит своим дыханием и тех, кто родился под его сенью и тех, кому дали жизнь те, кто вдохнул в себя этот воздух.
Артём постоял ещё какое-то время, глядя на согнутую спину отца, и стремительно пошёл прочь. Что-то случилось с ним, и он понимал, что эта перемена значит в его судьбе больше, чем самый престижный диплом.
Когда на веранде не осталось никого, кроме Николая Прокофьевича, продолжавшего лежать неподвижно, лицом к стене, Рудый подполз к нему, и улегся у самого края дивана. Он вытянул лапы и положил на них голову, время от времени приподнимая её, чтобы убедиться, что хозяин не смотрит на него и продолжает оставаться погружённым в собственные мысли. На старческих, уже подслеповатых, собачьих глазах скопилась не то слизь, не то слёзы.
Николай Прокофьич пролежал так до темноты. Никто не осмелился его потревожить.
Когда начало темнеть и похолодало, старик повернулся, спустил с дивана ноги. Ноги упёрлись во что-то мягкое и тёплое. Пока ещё мягкое и тёплое. Он понял, что это Рудый, попытался толкнуть его, чтобы сдвинуть с места. Но вопреки его ожиданию, собака не двинулась, и никак не отреагировала.
Он опустил руку и поднял морду Рудого, взглянул в его глаза. Глаза были неподвижны и уже подёрнулись пленкой.
Рудый был мёртв.

На следующий день Ольга Ивановна вышла на улицу с большим пакетом из упаковочной бумаги, в котором находилось тело Рудого с головой и лапами, поджатыми под живот. Хозяева дали ей денег, чтобы она отвезла собаку в парк, и наняла людей, которые похоронят его под деревом. Но пакет был тяжёл, и ей не хотелось тащиться с ним до парка. Она подумала и, отойдя несколько кварталов, аккуратно положила пакет внутрь мусорного контейнера. Затем, не оглядываясь, пошла по улице вниз.

Виктория Колтунова