Красная тряпка, бордовая, когда скомканная. И от нее сильнее всех пахнет розами и еще чем-то острым.
--Помоги мне.
--Пошла прочь.
--Ну помоги же мне.
--Иди откуда пришла.
--У меня человек пропал! Время кончилось. Человек пропал. Помоги мне, пожалуйста!
--Я никого не хочу слышать!
Примета взяла стул, поставила посреди комнаты. Развязала ботинки, носки. Поджала под себя одну ногу-- холодно.
Уткнула голову в локоть, молчит, в пол смотрит. Нет, не смотрит. А куда она смотрит?
Дымом воняет-- невообразимо! Сейчас костры из этих листьев палят, осень, куда-то же эти листья должны деваться.

***
Калина идет по рельсам. Рядом зашагала, вынырнув из тумана, Машина. Идет, смотрит себе под ноги и не спотыкается.
--Машина, а где мы на самом деле? Чего это за сад? Обьясни.
--Это рай, Калина.
--Так мы что, в раю?
--Нет.
--Разве ты не поняла раньше? Не видела? Вот и все обьяснения.
--Не нужно мне больше твоих обьяснений.
Пахнет цветами и дымом.
***
Потом была большая лужа, на рельсах, и чтобы ее обойти, с рельс нужно было сойти. Калина молча пошла на одну сторону, а Машина на другую. И Калина сделала несколько шагов, начала задыхаться и шла дальше. Машина шла молча, сжав руки на животе и сильно опустив голову. Когда Калине стало совсем плохо и она остановилась, Машина бегом обежала со своей стороны лужу, подбежала к Калине и волоком за руку вытащила ее на рельсы.
Когда они посмотрели в воду, то там вместо Калины отражалась Машина, и наоборот.
--Спасибо. Почему так больно?
--Ну так... Когда сходишь с рельс и подходишь к саду, то очень больно.
--И тебе тоже?
--Да, конечно. И мне.
--И дойти нельзя?
--Я не знаю, у меня не получилось, но скорее всего можно, только мне больно очень.
--А почему тебе больно?
--Понимаешь, вот...
Машина перешагнула через рельсы и отшла на шаг, потом подняла край рубашки. Чуть ниже ребер был короткий маленький шрам, потом он начал краснеть, сначала появилась царапина, потом царапина стала глубже, а потом открылась, и казалось что она дышит.
Машина отшагнула еще назад, постояла.
--Я не могу больше и дальше. Больно.
--Да.

***
Примета поджала под себя одну ногу-- холодно, сидит.
В углу осталась еще черная тряпка, и не поймешь какая, или прозрачная, или бархатная, или их несколько таких, просто вместе связанных.
Примета встала, подошла к двери, заперла изнутри. Примета все делала не быстро и не медленно, в одном ритме, и не сбивалась ни на секунду.
Вытащила черную тряпку, обернула ее вокруг талии, чуть стащила на бедра. Потом расстегнула джинсы, не глядя отбросила в угол, в другой угол, не к тряпкам. Подумала и отправила туда же и белье. Повернулась спиной к окну, стащила с себя свитер, и обернула грудь красной и синей тряпкой.
Встала посреди комнаты. Оляделась. Отставила стул,-- мешает.
В дверь постучали, тихо и аккуратно.
Примета подняла руки. Медленно запрокинула голову.
В дверь постучали настойчивее.
Примета опустила руки, голову, медленно пошла.
В дверь стучали настойчивее и что-то бормотали под нос. Как будто сами себе задавали вопросы и сами же на них отвечали. Потом, решив, что говорить, заговорили.
--Откройте дверь. Дверь откройте. Нельзя держать двери закрытыми. Откройте дверь, дверь откройте, а?
Примета медленно шла и пробовала нащупать босыми ногами ту самую землю вместо пола.
--Откройте. Мы догадались, что вы там творите, мы догадались. Прекратить немедленно (очень неуверенно). И все же, наверное, прекратить? Прекратить, да? Эй, вы там! Мы догадались, что вы там делаете, но мы вам не скажем, а то вы еще хуже делать начнете. Откройте.
Примете стало все равно, холодный пол под ногами или не очень. Пальцы, а потом кисти рук сами стали дрожать. А под ногами она почувствовала первые комья холодной долгожданной земли. Звуки за дверью стали отчетливее.
--Можете не открывать, если хотите, не сильно и хотелось! Просто мы знаем уже, что вы всех ненавидите! Вот почему у вас такая неразбериха с полами и числами. Ненависть --беспола! Беспола и многолика. Вот как!
--Нет. — невнятно себе под нос буркнула Примета.
--Ну нет так нет. А может, все-таки откроешь?

“... Я умею двигать стены пальцами, просто так двигать, поворачивать их той стороной, какой мне интересно. Когда я так делаю, мне кажется, что все это очень медленно, на самом деле это не так.
Земля, вспаханное поле, черное. Земля очень мягкая и теплая. На поле стоит он и ждет меня, я не могу не прийти. Я пришла. Протягиваю навстечу ему руки запястьями вверх. У него абсолютно ничего не выражающее никакое лицо. Он достает маленький перочинный нож и уверенно проводит лезвием по моим рукам. И из одной руки медленно тянется к земле темно-синяя струйка, а из другой ярко красная. Я жду, пока она вытечет вся.
Потом, когда она кончается, он вроде меня замечает и кивает мне идти за ним. Я не спеша иду. За спиной я слышу:
--Ну открывайте же! Вы что, оглохли? Любите ли вы театр? Любите ли вы театр, так как я его люблю? Откройте дверь!
Я смотрю на его сутулую спину и иду.
Вокруг нас темно, если протягиваешь руку, то касаешся все той же теплой и мягкой земли. Вверху видны просветы, может, разрывы, до них далеко и, кажется, от них пахнет цветами.
Он ушел далеко вперед, его не видно, я осталась одна.
Одна...”
Примета остановилась, прислушалась, за дверь никого. Ни шороха, ни звука. За окном яркий, солнечный, осенний день.

***
“ Здравствуйте, меня зовут Тетива.
Сейчас я вам расскажу невероятную историю про Куклу. Невероятная история, это же интересно, правда?
Значит, приходит как-то ко мне Кукла и говорит, говорит, конечно, не сразу, с порога, так сразу о таких делах не говорят. Говорит, конечно, на самом деле чуть попозже.
--Представляешь, у меня какое-то странное получается дело. Я ведь на самом деле ничего не боюсь, ну ты знаешь. А вот такая фишка-- я не люблю заходить в свою темную комнату, ну когда уже на улице темно. Мне это как-то не по себе, ну не нравится и все. Это же совсем не значит, будто я темноты боюсь.
--А свет оставлять?
--Так а я про что... Если свет оставлять, то я потом, когда прихожу домой и вижу, что там светло, мне кажется, что это пожар. Представляешь?
--Неа...
--Вот, и что теперь делать? В принципе ничего страшного. Но мне не по себе.
--Ты думаешь, это плохо?
--Не знаю. Но почему то же это происходит? Если у этого есть какие-то причины, значит, будут и последствия. И какие -- я ведь тоже не знаю.
--Ну и чего теперь. Фигня это все наверно, да?
--Нет. Ничего не фигня. С этим что-то надо делать. Реши, что.
--А чего я?
--Ну ты же посторонний наблюдатель. Решай давай.
--Ну значит так, ты ничего не боишся, но если в комнате темно, тебе туда не по себе заходить, а если светло...
--Ну это все известно.
--Значит так, Кукла. Клин клином вышибают. Нужно ночью поджечь твою комнату. Вот так, Кукла.
--Чего нужно сделать?
--Поджечь комнату, родители как раз на дачу поедут, ты на все это дело поглядишь, у тебя будет шоковая ситуация, но ты все сразу осознаешь, и проблема исчезнет сама собой.
--А это самое...
--А пожар мы потом быстренько потушим. Это же и не пожар будет, а так, ну эксперимент, когда все под контролем. Ты же ничего не боишся? Ну вот,-- ты ничего не боишся, а я все знаю. У нас все получится, нужно в себя верить. Родители сегодня поедут? Если сегодня, то сегодня и надо все сотворить. Никогда не нужно откладывать на завтра...
--На завтра не нужно, конечно.
--Я дома скажу, что пойду к тебе кино посмотреть, которое сильно поздно идет, а у меня дома такого канала нет. А поджигать мы будем только шторы, и еще там мелочь какую-нибудь. А обои можно намочить водой, и мебель вынести, у тебя ее и немного. Ну вот видишь?
--Вижу. Думаешь, это самый разумный выход?
--Ну насчет разумности я не знаю, но согласись, какой необычный! Значит, все-таки выход.
--Выход, так выход.
Потом мы купили на рынке бутылочку керосина-- если будет плохо гореть. Пришли к Кукле домой, дождались, пока уехали родители, потом пошли на улицу и стали гулять, дожидаясь полной темноты.
А теперь самая невероятная часть.
Пришла темнота. Мы вернулись домой. Немножко еще подумали, можно ли Кукле поджигать свою комнату, это же могло все нейтрализовать. В смысле, она будет помнить, что это она подожгла, а пожар он все же должен быть случаен. Но потом решили, ситуация будет сильно нетипичной, поэтому можно, может, даже лучше получится.
Короче, облили мы керосином шторы, отодвинули мебель, застелили пол фольгой, побрызгали на стены водичкой, вышли из комнаты и Кукла очень метко бросила горящую спичку как раз в шторы. Слышно было, как начало поскрипывать и шуршать. У меня в голове пронеслось-- а где ж мы потом новые шторы возьмем?
Можно, конечно, купить-- но все равно, начнут ведь допытываться, куда старые делись? Ладно, выкрутимся.
А за дверью шуршало и что-то прыгало. Явно так прыгало, мне так по звуку показалось.
--Кукла, смотри, заглядывай в комнату давай!
--Ага.-- как то неуверенно отвечает Кукла. И заглядывает. Смотрит, сначала опять неуверенно, а потом хмыкает так не по-хорошему.
--Это что такое?
--А что?
--А ты глянь.
Я заглядываю, а там-- окно действитльно пылает и обои, кажется, тоже дымятся, и вообще дым и все такое. А посреди комнаты пляшет голый мужик. Ну не совсем, допустим, голый, на нем еще какие-то штаны все же болтаются. Но, по-моему, они с него уже и падают. Падают, падают, сомнений никаких, что они ни за что не удержатся. И танцует так как-то коряво, прыгает, руками машет, ужас.
--Это кто такой?
--А я почем знаю? Но явно не пожарник.
--Да, спасательные работы в его планы явно не входят.
--Откуда он взялся?
--Может, с крыши?
--А как? Там же никак, мы же с тобой еще два года назад пробовали.
--Ну тогда не знаю.
--А что теперь делать?
--Может, ему сказать что-нибудь?
--Да? Ну говори. Нет, подожди. Может, милицию просто вызовем?
--А с родителями кто разбираться потом будет? Шторы, кстати, уже сгорели?
--Надо посмотреть.
Пляшет. Руками размахивает, и под нос себе что-то ревет, поет. Шторы сгорели. Начал дымиться ковер на полу и потолок уже черный, черный. А этот плясун лицо свое к нам поворачивает, и лицо у него такое... Ну не обыкновенное лицо, сразу видно -- личность незаурядная.
--Что делать будем? Он же нас сейчас поубивает!
--Ну, может, не сразу?
--В дверь звонят!
--Не открывай!
--Надо открыть, может, это соседи.
--Соседи с тобой не общаются. Чего им звонить.
--Надо открыть. Долго звонят.
А за дверью стоит тот самый мужик. Только уже одетый, причесанный. Мы так и обмерли, и все такое. А он такой серьезный.
--Девочки, это у вас окно горит?
--Нет.-- отвечаем мы ему в два голоса.
--Вы посмотрите все-таки. Может, не заметили?-- и серьезный такой.
--Мы посмотрим, большое спасибо, до свиданья.-- и вдвоем, четырьмя руками хлоп у него дверью перед носом! И бегом в комнату.
Ну что, шторы сгорели, пришлось новые покупать, вонищи от этого дыма было! Потолок мы подкрасили. Вместо керосина мы, оказывается, какую-то дрянь совсем негорючую купили. Или нам ее продали специально.
Вот так банально закончилась эта невероятная история про Куклу.
А Кукле потом заходить в свою комнату все равно было как-то не по себе.

***
Твоя осень и моя осень.
Моя осень, она из теплых ночей, спокойных и утомительных, но это ненадолго-- примерно до весны. Твоя -- из холодных и ясных дней, которые короче и короче, это тоже ненадолго, примерно как и у меня. На все это поровну поделены радость с тоской, поделены от всей души, так, чтобы радость успела надоесть, а тоска показалась уже вечной. Как на качелях, правда?

***
Никого.
Примета огляделась, оглядывайся не оглядывайся, все равно темно. Черные, пушистые наощупь теплые стены. И так будет всегда. Эти стены никуда не денутся, никуда не уйдут. Все будет только так и никак не иначе.
Примета присела, поднимаешь руку-- потолок, уже совсем низко потолок, такой же пушистый, и в него вся кисть уходит.
Здесь можно сидеть, здесь можно лежать, если хочется можно стоять, но стоять не хочется.
Темно и тепло. Просветов больше нет. Про них никто и не помнит, это даже и неплохо.

***
Под рукой нитка. Тонкая. Очень тонкая. Непонятно, как и чем она держится на пушистой стене. Держится. Под ней, оказывается, камни, холодные.
Примета осторожно ведет рукой по нитке, чтоб не порвалась. Где у этой нитки начало, где конец -- это придется решать самостоятельно, и, кажется, сейчас.
Примета медленно идет по нитке. Куда идет? А этого никто не знает. Сначала идет медленно, а потом быстрее, а потом почти бежит.
Камни попадаются все чаще. Под ногами, в потолке, но больше всего их под ниткой.
Еще здесь растут ягоды. Непонятно какого цвета, круглые, небольшими плетями по полу. Если нечаянно наступить ногой, они брызгают во все стороны. И на босых ногах чувствуешь маленькие капли.
Примета боялась наступать на ягоды. Это не всегда получалось. Какого же они все-таки цвета?
А иногда капли ледяные.
Куда ведет нить?
Вперед, или назад на самом-то деле?
Да порви ты ее!
Просто порви, вот тебе будет и конец, и начало.
Я легонько тяну нить на себя, а она не рвется.
Да порви ты ее.
Чем дольше и сильнее я тяну, тем толще и грубее она становится. У меня ощущение, будто бы я держу в руках уже канат
--Слышь? У тебя там, в разрезе, который поперек, еще осталось несколько капель, если их на эту нитку, она оборвется в момент. А?
Я устало сажусь на теплый пол. Я не знаю, куда я иду и зачем мне все это нужно. Я левой рукой провожу по земле и опять натыкаюсь на плеть ягод. Отрываю несколько, сгибаю руку и сжимаю ладонь.
Из кулака течет в разрез не теплая и не холодная струйка. И неожиданным холодом бежит к кости, к локтю, плечу и дальше.
И становится легче и проще. Одну ягоду я сую в карман, чтоб была.
Я держу руку с поперечным разрезом запястьем над ниткой, ничего и делать не надо,— только опустить немного. Нить точно вписывается в разрез. А потом я спрашиваю:
--Кто здесь?
--Кто?—отвечают мне.
--Так не бывает. Я не знаю, как рвать эту нить, не будет у нее ни начала, ни конца, если я ее порву и пойду в какую-то сторону, я вернусь ведь сюда же
--Так чего ты хочешь?
--Отпустите меня?
--Иди.
--Отпустите меня. Выпустите. Я же не одна здесь. И я здесь никого не найду. Отпустите меня. Я же вернусь.
Меня слепит очень яркий солнечный свет. Я медленно сползаю по скользкому глиняному склону большого обрыва. Теплая от солнца грязь, за моей спиной в глине небольшая дыра, в дыре мелькает бледная тень, и глина с хлюпаньем смыкается.
На другом краю обрыва стоит незнакомый мне человек, и приветливо машет рукой, потом снимает с плеча небольшое ружье, прицеливается и начинает стрелять. Я уворачиваюсь, и пули тонут в мягкой грязи.
Я не знаю, почему он никак не может в меня попасть, может, когда-нибудь потом попадет? Но я еще долго барахтаюсь в этой грязи, пока не выползаю потихоньку наверх, и не убегаю.
Потом, когда кончается поле, я отмываюсь ледяной водой в чем-то вроде ручья, и плачу.
Разрезы на руках зажили, и от них остались тонкие белые шрамы.
Потом опять поле. Рельсы. Трамвай. В кармане как раз две монеты, на две остановки до города. И город.

Слышишь, как пахнет осень, которой нет?
Ты вернулась в город, у тебя на руках шрамы, и ты идешь и радуешься свободе.
А ягода в кармане стала серой бусиной. Так и лежит в кармане и не теряется.
А продольный шрам на левой руке начинает болеть, а потом из него лезут цепкие черные плети с белесыми ягодами. И они живые. Их каждый раз надо выдирать из себя, а они держаться, с них капает этот холодный и не теплый сок
А они ведь живые, я как раз шла по городу, остановилась, а они вылезли и вцепились в дверную ручку парадной, и оплели ее всю. И сильно так оплели, я руку вырвала и ушла, а они так и остались там.
А другой раз я шла по парку, присела на скамейку, тут еще какой-то знакомый идет, сидим курим. Я вижу, что это ягоды, они уже по всей скамейке, этот пацан, он их не видит, конечно, а я сижу думаю,-- а как же я теперь отсюда уйду?
И говорю -- ты иди, а я потом. Ладно? Ладно.
И еще раз, я и не помню, что было, почему они так? Они вылезли и вцепились в другую руку. И долго очень держали, не отпускали.
Иногда в городе я вижу девушку, у нее на груди висит такая же, как у меня, бусина.
Странные вообще эти города, когда на них вот так смотришь—сумерки не сумерки, серое все. Между всеми людьми и всеми мирами есть как будто бы щель, тень. Туда можно проникнуть, если постараться.
Лестница. Дверь. Толк в дверь.
А там на самом деле никого.
Ну разумеется, никого, никто же не приходил, так кому же там быть-то?
Когда все это кончится?
Серое узкое зеркало в прихожей, и еще одно, большое, с искорками в глубине.
Достаешь из кармана ягоду-бусину, подходишь к зеркалу, неважно какому, и стучишь бусиной, сжав ее пальцами.
--Тук, тук, тук.
И бусина медленно катится туда.
Я здесь еще ни разу не была.
Бусина катится медленно, не спешит. Да и я от нее никуда уже не потеряюсь.
И здесь как будто бы очень много всяких лазеек, вывертов, а завернешь, вывернешься, все равно через пару минут возвращаешься назад, и бусина ждет.
А, вот на что это все похоже: на высохшее русло.
Я успеваю еще и по сторонам смотреть, так медленно катится бусина. Стены как из веревок сплетенные, серые, поблескивают, и как чуть прозрачные, там за ними еще и жизнь какая-то. Тени, тени, похожие на людей, тени, похожие еще на что-то. Иду, а там сидит на коленях девочка, сидит и что-то из бумаги вырезает, птиц, каких-то, змеек. И это все там в веревках, а одна звездочка из-за веревок выкатилась и лежит. Ну, я и подняла. А она мнетак серьезно:
--Отдай.
А меня переклинило будто. Сунула звездочку в карман и молчу. Что, бумаги жалко? Иду дальше.
А она уставилась на эти бумажки, меня вроде и не видит.
--Отдай.
--Не отдам,— говорю. У меня бусина уже перед ногами по кругу ходит, торопит.
--Ну и бери.-- и дальше вырезает, как не было ничего.
--Спасибо.--я так говорю, чтобы она не слышала.
Дальше идти надо
И дальше иду, и долго иду. А там опять кто-то в веревках этих, а в веревках уже дыры, как вроде просветы. А там сидит девушка, женщина, молодая только очень, сидит на коленях, плачет.
--Чего?—говорю.
--Нету ничего.—отвечает.
--Чего нету?
--Ничего нету.
Вот и поговорили. А меня бусина торопит, восьмерку вокруг ног выписывает. Я бусину ногой -- раз, так, туда в сторону, к женщине, а она обратно.
Ну что ей, звездочку неужто отдать? Звездочку жалко. А ничего другого у меня нет.
--Слышишь? Я вернусь. Я у тебя буду.—а мне-то что, пусть человек порадуется. Улыбнулась.
Хорошо.--говорит,—возвращайся.
И я дальше иду.
Дальше. А дальше сидит в этих сплетеньях какой-то мужик, и внимательно смотрит прямо перед собой, на дорогу, где я иду. И замечает бусину. Замечает бусину и как будто бы тянется к ней, смотрит на нее, глаз не отводит. А бусина берет и перед ним останавливается.
Но это же моя бусина.
Поэтому я подхожу, беру ее в руку и иду дальше. Потом кладу ее на землю, а она лежит и никуда.
Не катится и все.
Тогда я кладу ее обратно в карман, к звездочке, и иду уже куда глаза глядят.
Иду.
Иду, а потом…
Это бусина виновата, она катиться должна, я ведь дороги не знаю, в самом деле!
Рассыпается песком подо мною серая, стоптанная земля, и все вокруг летит.
И я лечу.
И бусины в кармане больше нет, я руку сунула, а только звездочка, наверное, там все же осталась. И я лечу и не знаю, когда упаду.
Вокруг обломки, пыль, песок и холод в ногах. Потому что под ногами ничего нет.
И я лечу вниз.
И я не знаю, когда это кончится.
Самое страшное -- это холод и пустота под ногами.

Здравствуйте, это я, Тетива.
А теперь я расскажу вам жуткую историю про себя и Куклу. Та история была про Куклу и меня, а эта наоборот.
Как-то раз Кукла сидела у меня дома, мы о чем-то там говорили, и тут я ей говорю:
--Слышь, Кукла, мне нужно с тобой посоветоваться.
--Ну чего?
--Понимаешь, я когда дома, то я как будто бы везде вижу куски огромного змея
--В смысле?
--Ну вот иду я по коридору, в кухню, а он тоже здесь же, за угол поворачивает. Лежит, значит и ползет.
--А один глаз у него красный, а другой зеленый.—понимающе поддакивает Кукла.
--Да откуда я знаю, какие у него глаза? Я их что, видела?
--Так надо пойти, посмотреть.
--Так сожрет же, Кукла. И потом, в какую сторону идти? Он же везде один и тот же.
--А это проще простого. Надо, Тетива, принести мышку. Мышка -- она умная, она к голове не побежит, а побежит в сторону, которая к хвосту. Ну, а мы в другую, значит.
--Куда мы пойдем?
--Ну, обратно. В глаза ему посмотрим, в красный и зеленый. Там еще что-то, или поцеловать его надо бы, или вопрос какой задать поумнее, или это он о чем-то нас спросит…
--А… А если что не так, он нас сожрет, да?
--Не знаю. Не должен. Наверное. Ну так я за мышкой поеду. Ты жди, я сейчас буду. Я сейчас.
--Слышь, Кукла?
--У меня сосед как раз хомячков держит. Вместо мышки хомячок, это нормально, я думаю, будет.
--Знаешь, по-моему, хомячок за мышку не проканает.
--Да проканает! Ты не волнуйся. Какая ему разница? Ты жди, Тетива, я сейчас.

И ушла, уехала. За хомячком вместо мышки. Ему же все равно, куда у него побежит мышка, к хвосту или к голове. А что будет, если мышка-хомячок вообще никуда не побежит? Ну, что? Провал и разгром,. Потому что он же уже ждать будет. А без мышки, или с мышкой, которая никуда не бежит, какой же это эксперимент! Фуфло это, а не эксперимент!
А если мышка все-таки дура, и побежит к голове? А?
Звонок в дверь.
--Привет, а это я.
--Быстро же ты.
--Вот. А так получилось. Какой-то мальчик в парке гулял, посмотрел на меня внимательно, а потом подарил, вот.
--Это что? Чего оно такое здоровое, Кукла, чего оно такое огромное? Это хомяк-бройлер, или та самая легендарная метровая крыса?
--Дура. Это морская свинья. Свинка.
--Кукла, эти свиньи, они же капитальные дуры, это даже я знаю. Она просто никуда не побежит.
--Вот и хорошо. Значит, у нее все на инстинктах. Это правильно.
--Кукла, она будет сидеть на одном месте, визжать и просить пожрать. Они по- другому не бывают.
--А нам и не надо по-другому, давай ищи своего змея.
--Ну, смотри. Ну, посмотри на нее, Кукла, она уже никуда не бежит, она сидит на месте и всех боится.
--Так надо ее напугать. Нет, пугать нельзя. Надо пошуршать пакетом, пускай думает, что где-то здесь есть еда. Давай ищи змея!
--Да чего его искать, вон он!
--Где?
--Да вон, сразу за свиньей, вон поворачивает.
--Ой, и правда он! Шкура какая, красивый!
--Свинью давай, в дело!
--Свинью в бой! Свинья пошла!
--Не толкай ее, пускай сама решает, куда ей.
--Угу. Хорошо идет.
--Да, идет. Лапочками перебирает
--Ну и нам пора, что ли?
--Пора, так пора…
И мы пошли к голове змея. Сначала мы по кругу обошли мою комнату, потом по коридору вышли на кухню, потом зашли туда, где больше всего книжек, потом опять в мою комнату, еще заглянули в ванную, а потом нашли свинью.
Свинья очень боялась и хотела есть.
--Кукла, принеси ей огурец, или два огурца.
--Она потом уписается.
--Тогда хлеба еще захвати, черного.
--Сейчас.
--Ну не бойся, свинья, не бойся. Все в наших руках.
И смотрю я, а у свиньи один глаз красный, а другой зеленый. И смотрит свинья на меня и ничего мне не говорит. Тогда я ей говорю:
--Свинья, ты приколиcтка, что ли? Я вашего юмора не понимаю.—и Кукле ору,
--Захвати еще помидор!
А свинья смотрит на меня и не мигает даже. Я ей дальше говорю:
--Хватит прикалываться, а? Что я, морских свиней с разными глазами не видела, да? Тоже мне, морская свинка.
А она молчит.
--Свинья!—говорю,--Ну это же ты меня боишься, да?
И тут она свои свинские усы вытаращила, глаза прищурила, и хихикает. И забавно это так, и я еще помолчала, для приличия, а потом тоже как захихикаю. А потом я тоже очень внимательно посмотрела на свинью и сказала ей:
--А я не ем помидоров. И огурцами своими удавиться можете, если жалко, шучу, шучу. Тащите.
И в кухню ору:
--Кукла, не надо помидоров!
И дальше говорю:
--И не надо меня бояться. Я здесь, наверное, жить теперь буду. Или не буду. А тебя я боюсь, боюсь. Ой, боюсь! Ну, я пойду.
И ушла свинья. По дороге, в коридоре встретила Куклу, цапнула ее за ногу. Кукла уронила огурцы, свинья огурцам обрадовалась, и пошла дальше. Кажется она теперь в ванной живет. И всех боится.